1

В дверь негромко, но настойчиво постучали.

Сквозь сон не понял: это было на самом деле, или мне приснилось.

Прислушался.

На крыльце осторожно скрипнула половица, и все смолкло.

Я взглянул на будильник, стоявший у книг на стеллажах, убедился, что ночь только заканчивается. Ранний утренний сумрак заполнял комнату сероватым, неясным светом. В этом свете оструганные темно-медовые плоскости старых бревен угадывались чернеющими трещинами-разрывами.

Вновь засыпая, ослабленным сознанием еще успел подумать: «Кто бы это мог быть?» И тут же самому себе ответил: «Володя».

По деликатности стука, по уважительным к покою хозяев, осторожным шагам на чужом для раннего гостя крыльце это мог быть не иначе как он.

2

Только в деревне у меня получается так долго и безмятежно спать. Никакие посторонние звуки не доносятся с улицы. Лишь крик соседского петуха проникает непрошеным гостем куда-то в глубь сознания и там затухает, теряет силу, умолкает, не нарушая глубокого сна. Потому всякий день мы встаем поздно. По деревенской классификации нам одна оценка: «лежебоки».

Этот день ничем от предыдущих не отличался, и потому только к десяти часам утра я увидел на крыльце в чашке пяток куриных яиц.

Ну конечно, их оставил Володя. Встав спозаранку, чтобы идти пешком в совхозный гараж (там работал стропальщиком), он успел проверить тайком от старушки матери, что за ночь снесли куры, и обнаруженное оставил у нас в надежде, что позже за приношение удастся опохмелиться.

Когда у меня в доме была водка, я без всяких подношений наливал Володе половину стакана: меру свою он знал и за один раз больше не выпивал.

В то же время Володя считал, что задарма водку ему никто наливать не обязан (это было его принципом, если хотите — сохранением чувства собственного достоинства: мол, ничем я не хуже вас, но уж так получается, что обращаюсь по надобности, и не за подаянием, а на принципах взаимовыгодного обмена), и потому тоже пытался чем-нибудь отдариться: обрезной доской, привезенной тайком с местной лесопилки; десятком всегда нужных в хозяйстве больших гвоздей; срубленной недалеко от дороги крепкой жердиной...

Каждый раз от его приношений я отказывался, ругался (так, для острастки, но осторожно, чтобы ненароком не оскорбить искренних Володиных чувств), бывало, что и стыдил, но он находил способ тихонечко свою поклажу оставить на ступеньках бани, что стояла через дорогу от дома, у забора палисадника — в саду, под старыми яблонями. Я находил эти «закладки» довольно продолжительное время спустя, когда возвратить их уже не было никакой возможности — только на себя наводить гнев его родственников: старшей сестры и матери, которые оставались в полном и непреклонном убеждении, что все соседи и знакомые только и думают, как бы споить их брата и сына, а заодно выманивают у него всякую необходимую в хозяйстве вещь.

На этот раз Володя принес свой «подарок» впрок. Значит, вечером зайдет выпить положенную порцию водки.

Я позвал жену, показал стоявшую на лавке миску.

Невольно вздохнув и сокрушенно покачав головой, жена озабоченно сказала:

— У нас у самих полный холодильник, только из города всего привезли.

— Пойдете с девчонками пить козье молоко, вот и отдадите бабушке.

Жена, соглашаясь, кивнула, хотя предстоящая передача законной хозяйке тайком принесенных нам яиц, снесенных лелеянными ею курицами, могла иметь для нас определенные последствия.

Дело в том, что мать Володи, добрая и трудолюбивая не по годам женщина, единственная на всю нашу дачную деревню держала козу. В качестве профилактики простудных заболеваний моя супруга решила поить малолетних дочерей козьим молоком. Договорившись с недалекой соседкой, двор которой всего через дом по порядку, она каждый вечер, когда пасущуюся невдалеке на привязи животинку приводили к ее хозяйке, забирала девчонок и шла в ближайший конец деревни. Хозяйка, только подоив рогатую своевольницу (норов у козы был тот еще: то умудрится вырвать колышек, к которому привязывалась удерживающая ее веревка, и убежать; то вот не гуляется ей на лужку, залезет в придорожные кусты и там запутается), тут же процеживала через марлю и наливала молоко в кружки детям, и те еще теплым его выпивали.

Предстоящая процедура передачи незаконно изъятых из хозяйства ее сыном пяти куриных яиц могла нарушить все нами ранее достигнутые договоренности.

Но уж тут как получится.

3

По своему рождению Володя не местный. Жизнь его помотала по необъятным просторам Советского Союза — от средней полосы России до Камчатки. Была у Володи и семья — жена, дочь. Но это все осталось в каком-то далеком и неясном за чередой многих прожитых лет прошлом. Сам он только раз с горечью об этом вспомнил как о чем-то почти невероятном и малореальном. Развела, раскидала их судьба в разные стороны раз и навсегда, чтобы не соединить уже никогда.

Невысокого роста, худощавый, с прореженными временем, высвеченными до пепельной серости волосами на голове, с перебитым и после неровно сросшимся носом, что придавало его лицу некоторую несуразность и даже комичность, Володя производил впечатление человека пьющего, утомленного жизненным неблагополучием.

Но и в облике его, и в выражении лица было много добродушия, незлобивости, мягкости, в хорошем смысле этого слова — простоты. Потому и называли его все, несмотря на в общем-то солидный возраст, без затей: словно был Володя ровня как старожилам нашей деревни, так и подросткам.

Деревенской работой Володя занимался с понуканием. Изначально он не был к ней приучен, и потому только упреки матери да увещевания, взывание к совести, угрозы сестры могли заставить его выйти на усадебный участок с лопатой вскопать грядки или с мотыгой окучивать картошку. Однако стоило надзору чуть-чуть ослабнуть, как Володя испарялся, исчезал с огорода, с усада, со двора, и после найти его можно было, только приложив немалые усилия, затаившимся в гостях у кого-то из своих знакомых-собутыльников.

Вольная душа была у Володи, не терпящая привязанности к земле или дому.

Была у этого человека и одна удивительная, мало свойственная обыкновенному деревенскому люду черта: он знал и любил стихи Сергея Есенина. Кое-что из сочинений поэта, несмотря на тяжелые удары по памяти большей частью дешевого и некачественного алкоголя, он до сих пор помнил наизусть.

Неведомыми для меня путями как-то проведав, что я имею определенное отношение к литературному труду, Володя, однажды возвращаясь с работы (традиционно в подвыпившем состоянии), подошел — я косил траву напротив своего дома — и с чувством, проникновенно, словно открывая нечто потаенное, давно хранимую тайну, признался, что очень меня уважает.

Я был тронут словами соседа, а он прочитал мне наизусть стихотворение русского поэта:

Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть моей тоски.
 

И, вздохнув, махнув рукой, не читая последующих строф, завершил:

Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле.

Володя повел рукой в сторону поля.

Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.

4

При всей вольности своего характера Володя все-таки был человеком хозяйственным. Хоть упрекали его родные за леность, мне все-таки стоит отметить, что в этих упреках далеко не все было справедливо.

Я уже упоминал, что он работал в совхозе за несколько километров от нашей деревни. Часть пути, преодолеваемого Володей ежедневно, проходила через лес. И в каком бы он ни был состоянии, все равно тащил на плече срубленную жердь, засохшую лесину. Все принесенное устанавливал в виде пирамиды возле бани. Со временем эта пирамида многократно разрасталась как в ширину, так и в высоту.

— Зачем ты все это таскаешь? — как-то, пожалев его труды, казавшиеся мне бессмысленными, спросил я у Володи.

— Хорошими покупными дровами летом печь топить не будешь. А нужно и для скотины приготовить, и для птицы, и постирать в печке-прачке, подтопок растопить, чтобы в сырую погоду избу согреть. Вот этот бросовый сухостой и пойдет в дело.

Объяснял все это Володя, стоя у своего дровяного сарая, под завязку набитого заготовленными хорошими, сухими колотыми дровами.

Вообще, нравилось ему иметь дело с лесом. С огородом — нет.

За то время, что я его знал, у Володи прожили свой век две собачки: обе маленькие, черненькие, лаючие, если подойти к его дому, тем более к калитке. Тут возмущению собак не было предела: до хрипоты, до крайнего звериного озлобления, до вздыбливания шерсти на невзрачных, коротких загривках. Кто их этому учил — сказать трудно. Не верится, чтобы подобную воспитательную работу проводил сам хозяин.

В то же время, когда сами свободно бегали по деревне, это были обыкновенные, добродушные, беспородные дворняжки: в меру трусливые, в меру заискивающие, в меру жуликоватые.

Первой была у Володи сучка Жучка. Прожив сполна весь свой собачий век, она умерла и была зарыта в землю на краю картофельного усада скорбящим по ней хозяином. Второй щенок, что принес Володя на свой двор, оказался кобельком. В память о своей любимице и преданном друге Володя дал новой собаке похожую с прежней кличку — Жучок.

Жучку ненадолго, но все-таки пришлось пережить своего хозяина. Так уж угодно было распорядиться неведомой для нас собачьей судьбе. Ну да об этом речь еще впереди.

5

Зимой в нашей деревне одно время оставались жилыми всего два дома: один — первый от дороги, с начала порядка, другой — в самом конце его, у леса.

Когда я только купил здесь дом, были и еще постоянные жители, но довольно быстро деревня осиротела. Дорогу к ней стало заметать снегом, и если браконьеры-лесорубы не тащили на тракторах из леса свою незаконную добычу, то она и вовсе напоминала нетронутую целину. И тогда жизнь в наших краях сразу дичала. С остальным миром ее соединяла только с большим трудом набитая малым числом жителей тропинка до совхоза. Там работал магазин, была почта и какая-никакая власть. В деревне же жизнь настораживалась от полной оторванности и беззащитности.

Одинокая старушка, жившая в начале деревни, каждый месяц во время получения пенсии подвергалась ограблению местными пьяницами. Они приходили из совхоза, требовали денег, грозили, и бедная женщина все им отдавала. Боясь мести, она не смела на злодеев заявить в милицию. Да и где они — защитники? Далеко. А лихим людям что стоило сжечь хозяйку вместе с домом, коровой и прочим хозяйством — пустяк, только спичку поднести к стожку сена, что высился у двора, под старой, неизвестно какой век стоящей ветлой.

Когда был жив ее муж, местный лесник, поговаривали, что мужик резкий, норовистый, властолюбивый, втихую приторговывающий государственным достоянием, так кто бы ее посмел тронуть. А теперь как сухая травинка в занесенном снегом просторе — кто хочет, тот и сломает, затопчет, в поле от этого ничего не изменится.

Подходили или нет злые люди к дому Володи, я не знаю — об этом ничего слышно не было.

Раз по какой-то срочной надобности я приезжал в свой дом поздней осенью, в самый предзимок, на легковом «москвиче». В народе эту машину называли «каблучок» — за своеобразную форму небольшого грузового фургончика вместо пассажирского салона.

Дорогу заморозило, будто асфальтом покрыло, потому добрались мы с шофером до дома без проблем. Гляжу, бежит ко мне Володя.

— Выручай, привозил из совхоза козла для своей козы. Теперь его нужно вернуть хозяевам, а я с ним управиться не могу — сильный, рогами бьется.

Что делать? Решили помочь соседу.

— Только придется тебе вместе с козлом в фургончике ехать. Другого места в машине нет.

Володя с радостью согласился. Убежал. Вскорости тащит на веревке упирающегося здоровенного козла с закрученными к спине рогами. С великим трудом погрузили этого невероятно вонючего зверя в фургончик. Следом уселся Володя.

Довезли мы их до совхоза. Володя повел сдавать козла хозяевам как полностью и добросовестно выполнившего свое дело по увеличению козьего поголовья.

Позже, уже весной, вновь приехав в деревню, я узнал, что Володя в этот день получил травму головы — то ли сам разбил ее, ударившись о батарею отопления в одном из подъездов жилого дома (спускался со второго этажа на первый и на лестничном пролете не удержал равновесия, упал), то ли кто его неосторожно толкнул — это так и осталось невыясненным.

Понятно, что был Володя сильно пьян, потому и не мог ничего толком вспомнить. Не хотелось думать, что кто-то сознательно, по злобе его, беззащитного, жестоко избил. Хотя в пьяном неразумении, запальчивости чего только не случается.

6

Лечился Володя в городе, в хорошей больнице, где сестра его работала медсестрой. Поплакала перед начальством, договорилась с врачами, и брата из района перевезли в областной центр. Закончилось дело оформлением преждевременной пенсии по инвалидности, чему Володя был несказанно рад. Теперь выплаты оказались выше, чем его зарплата в совхозе, к тому же и работать больше было не нужно.

Всем известна поговорка «Беда одна не ходит». Так и тут — вскорости тихо и незаметно умерла у Володи мать-старушка. И остался над ним лишь один контроль — сестра, которая далеко, в городе.

Летом-то еще куда ни шло. Каждые выходные слышен был в нашем конце деревни ее громкий, распорядительный голос. При ней не побалуешь. К тому же спирт для успокоения души и плоти страждущего она непременно привозила и братца, под строгим контролем выпиваемой нормы, угощала: как же, ведь родная кровь, хоть и безалаберный, а тоже жалко, хочется побаловать. К тому же начали мучить Володю сильные головные боли, а когда выпьет чего, так вроде полегче.

А вот зимой, долгими, покинутыми, одинокими днями, когда понимается, что спасение от тоски и ночных страхов только в одном — в вине? Как тут быть, как прожить?

Да тут и сосед внезапно объявился. Еще одного неисправимого пьяницу спровадили из города жить в деревню. Вроде бы как дом сторожить от лихих людей, а на самом деле хоть немного отдохнуть от его бесконечных загулов, дебошей и требований денег на выпивку.

Вот на пару с этим соседом, мужичком шкодливым, в мелочах хитроватым, Володя и стал подворовывать: то в своей деревне, то в соседних. Немного, так только, чтобы на выпивку хватило. О закуске речи не шло — сосед хоть и алкоголик, но и заядлый грибник, за лето при любых погодных обстоятельствах успевал этого добра заготовить впрок: и засолить, и насушить.

По весне вернувшиеся в деревенские дома дачники замечали незначительные пропажи в своем хозяйстве, расстраивались, сокрушенно передавали друг другу недобрые вести (у кого лист фанеры пропал, приготовленный для ремонта веранды, у кого набор инструментов, у кого переносной насос воду из речки для полива качать) да и забывали об этом в наступивших хлопотах борьбы за урожай нового дачного сезона.

Кто мог быть причастен к случившимся пропажам, некоторые догадывались, между собой нет-нет да шушукались, но прямо подозреваемым в лихоимстве соседям обвинения не предъявляли: неловко как-то, живем рядом, в одной деревне, на одном порядке. А вдруг подозрения несправедливы — ведь за руку никто не пойман? Мучайся потом, прячь глаза при встрече, если подозрения не подтвердятся. Да и не так уж жалко пропажу, по большому-то счету. Обидно только, оскорбительно.

Деревня наша небольшая, так ее еще и неглубокий болотистый овражек разделяет ровно наполовину — с одной стороны остается восемь домов, с другой девять.

Когда-то домов было больше, но, оставленные хозяевами (одни переехали в благоустроенные многоквартирные дома в совхоз, другие подались в город, на заводы, учебу, да так там и осели, обзавелись семьями), они постепенно хирели, крыши у них проваливались, дворы разрушались, и теперь на их месте пустыри, заросшие крапивой да дикой, злой травой в человеческий рост.

Если в эти пустыри углубиться, непременно ноги побьешь о догнивающие, хаотически упавшие бревна былых срубов. Вот туда никто и не ходит. Но напоминает мне вид этих пустырей человеческие судьбы. Вот так же выстраиваются они в хлопотах и заботах о пропитании, довольствии, удобствах, нацеленностью на далекое будущее (ведь ради этого неясного будущего все и создается, столько трудов и сил полагается), а приходит срок, и...

Так незаметно, исподволь пришел к Володе и его срок.

7

В тот год я работал в городе, далеком от родных мест, и потому в деревню наезжал редко. Да и вовсе, если быть точным, в ней не бывал. Лишь раз, под осень, в конце августа, заглянул туда проведать свой сиротливо стоящий с закрытыми окнами дом. Тогда и узнал неожиданную новость о Володе.

Как-то прошедшим летом, абсолютно трезвый, он всех удивил. Ни с того ни с сего пошел по домам нашей деревни и везде каялся в том, у кого что подворовал.

Всех обошел, перед всеми повинился. Люди только руками на него махали: нашел что вспоминать, мы уж про это давно забыли. Никто на Володю не держал зла. Хотя тут, конечно, в этих словах полной правды не было: пропажа забывалась, ее со временем становилось не жалко, а вот нанесенное воровством оскорбление помнится долго.

В общем, дивились люди такому необычному поступку, успокаивали непутевого соседа как могли, у кого насколько хватало сердца. Ну вот разве в том, в чем каялся Володя, он и был только виноват, а другого никакого зла за ним не числилось, никто ничего худого вспомнить не мог.

А на следующее утро облетела деревню ошеломляющая всех весть: ночью Володя помер!

8

На этом можно было бы и закончить мне свой рассказ, если бы не еще один эпизод, свидетелем которого я был.

Осиротела без Володи наша деревня. Вроде бы какая-то особенная душа ушла из нее, что-то необъяснимое, словами не передаваемое, изменилось, потухло в ней.

Никто больше рано утром не стучал к нам в дверь, не приходил к нам с просьбой опохмелиться днем. Не выбегал с радостным лаем на середину улицы Жучок, встречая возвращающегося с работы, пошатывающегося от выпитого за день вина хозяина, не крутился песик у его ног, задрав крючком несуразный, лохматый хвост.

Не первым Володя был человеком, который при мне в деревне покинул этот мир, но первым, о котором сердце мое испытало скорбь — настоящую, не случайную. Особенно когда узнал о последнем покаянно-прощальном дне его жизни.

Видимо, что-то было открыто Володе, раз так смело пошел он «в народ» исповедоваться.

Сиротой остался и преданный ему пес. Летом Жучку жилось как обычно сытно, а вот что делать зимой?

Договорилась медсестра с последней постоянной жительницей деревни, чтобы Жучок перезимовал с ней. Сама еженедельно из города возила кобельку еду, оставляла ее у пожилой хозяйки: та ежедневно по необходимости выдавала прибегающему от своего двора к ее дому песику дневную норму. Вовсе от своего двора Жучок уходить не хотел. К дому у дороги приходил только ради еды, а к ночи по им же набеганной узкой тропинке возвращался обратно в свою конуру, смастеренную и заботливо утепленную еще Володей.

К тому времени и моя работа в дальнем сибирском городе закончилась, я возвратился в родные места.

Начало декабря выдалось морозным, но малоснежным, и я, истосковавшись по тишине, по свежему лесному морозному воздуху, решил на два дня уехать в свою деревню.

Тишиной покинутого людьми места встретила меня знакомая улица. Это пространство на земле уже окончательно было оставлено жителями до следующей весны.

Я вынул из машины сумку с припасами, открыл дом, вошел под его крышу.

В сенях холодно, неуютно. Особый нежилой запах говорил о том, что давно хозяева не появлялись в этом жилище. Дом как живое существо: он и скучает без людей, и томится, и стареет, дряхлеет раньше времени. Тогда и появляется в нем этот старческий запах.

Но зато как он оживает, стоит открыть его двери, отдернуть с окон занавески, впустив во внутреннее бревенчатое пространство дневной свет — даже такой тусклый, замирающий, потухающе закатный, тот особый свет окончания дня, который только и бывает во время бесприютной русской зимы.

Первым делом принес дрова, затопил печь в первой комнате (вторую решил не открывать и печь в ней не затапливать — тяжело сразу обогреть весь дом), сходил к роднику за водой.

И тут у крыльца увидел маленького, серенького, полосатого котенка. Малыш призывно мяукал, похоже, что просил есть, но в руки не дался. Почти сразу он убежал к соседнему дому, спрятался там под крыльцо.

Я наломал ему разной еды на бумажную тарелочку (кусочки сыра, колбасы, ветчины), поставил ее к лазу под крыльцо, туда, куда спрятался котенок.

Пока дом обогревался и впитывал в себя уют электрического света, пока пощелкивание и потрескивание в печи поленьев и свист закипающего чайника наполняли его пространство ожившими звуками, я еще несколько раз выходил в морозную ночь, звал к себе котенка (жалко было оставлять его на морозе, хотел забрать в тепло), но он так и не показался.

Поздно поужинав, при лунном свете я прошел нашей улицей к покрытому льдом, слегка запорошенному снегом озеру. Постоял на плотине, слушая, как в ночи падает вода в обледенелый черный зев колодца водосброса.

Первобытная, космическая тишина окружала меня. Ни звука вокруг, и только холодный, тягучий зов замерзающей стекающей воды под безжизненным лунным светом.

Уже тогда я подумал, что запомню эту ночь на всю свою оставшуюся жизнь.

На следующий день мне нужно было возвращаться домой. Котенка я решил забрать с собой, но с сожалением увидел, что ничего из оставленного мною для него он не съел.

Укладывая вещи в машину, увидел, как по узкой замерзшей тропинке торопится на край деревни Жучок. Пробежит несколько метров и встает, оглядывается, словно кого-то поджидает. Затем опять то же самое.

Я сел в машину, выехал на дорогу с нашего конца деревни и поехал в объезд. Напрямую не позволял проехать овражек.

Дорогу снегом еще не завалило, и заледенелая, примороженная корка на ней громко хрустела, ломаясь под шинами.

Когда машина поравнялась с крайним домом у дороги и я, прощаясь, взглянул на деревню, то с изумлением увидел, как Жучок ведет за собой к единственно оставшемуся жилому дому котенка. Пройдет немного по тропинке и, остановившись, оглядываясь, дожидается неспешно прыгающего за ним котенка.

Увиденное настолько поразило меня, что я подумал: «Это Володина душа вместе с Жучком спасает только народившуюся кошачью жизнь».

Никого больше в этом белом, промороженном пространстве не оставалось. Только одинокая старушка, осиротевший пес и бесприютный котенок.

И над ними тусклое, размытое, замерзающее зимнее солнце России.

Деревня Кунавино
15–16 августа 2019 года