Детская территория автора К.Ч.

Светилось солнце. Нет. Солнце светило. Все-таки нет. Светилось солнце. День был чудесный, и мы с моим другом пошли на речку. Нет. Мы с моим другом хотели пойти на речку, но не пошли, потому что речка в городе есть, но на нее нужно ехать с родителями. Мы сидели у друга на балконе и пускали в тазе кораблики. Нет... В тазу?

Дети знают, как правильно? Если я пишу вроде как от ребенка, мне можно делать ошибки в тексте? Дети не пускают в тазу кораблики. Это не те дети. Пф-ф-ф-ф...

Была проблема. В редакции хотели детский рассказ, точнее, рассказ, написанный от лица ребенка, который могли бы читать они же. Почему-то от меня. Так и сказали, почему-то от тебя хочется рассказ для детей. Я написала несколько вариантов начала и сидела в полном раздрае, пялилась вот в последний нестертый вариант. На самом деле я отказалась писать рассказ для детей: с детьми я совсем не лажу, не понимаю и не люблю их. Опасные они. Дети — это какая-то запредельная территория. Но редактор настаивал, якобы все могут написать простой детский рассказ, чтобы «они же» прям вот читали про своих сверстников. У меня, со слов редактора, было явное преимущество: я ж не была мать; раз я не была мать, я и не выросла толком — значит, я все помню и понимаю детей как нельзя лучше!

Лучше нельзя. Точно. Как вот понять ребенка, который в тебя плюнул в автобусе? Сел со мной, точнее, родители воссадили его рядом, я как дура уступила место у окна (ребенок же, ага), а он посмотрел в окно, обернулся и плюнул в меня. Слюна повисла на моем кашемировом шарфе. Одна радость — была зима, и я даже думать не стала, чтобы это трогать и убирать: замерзнет, само отвалится, как пыль после семи сантиметров. Родители дитяти — молодая парочка — тут же стали извиняться:

— Прас-стите, он у нас единственный, так хорошо плюется, така-а-а-я радость.

— Ничего, это пока единственный, какие ваши годы. Научит младших плеваться, оплюют вам все, не нарадуетесь.

— Какая вы мерзкая, злая тетка, — обиделся юный отец.

Если честно, на мой взгляд, тетки за сорок, был он не старше своего плюющегося дитятка, непонятно, как оно вообще у него появилось. Хотя тут, конечно, более понятно, чем все остальное.

— Правильно, что он в вас плюнул.

— Конечно, правильно, — согласилась я, — не пройдет и двадцати лет, придется вам эту фразочку себе в зеркало повторить.

Дитятко меж тем сидело тихо и внимательно слушало нашу переругань.

— Вот от таких старых кошелок одни беды, — подхватила активная еще более юная мать, — не можете родить и бросаетесь на всех.

— Точно, бросаюсь на всех, могу и плюнуть в вас, чтобы привыкали.

Автобус оживился и стал зажигать в дискуссии.

— Тёть, — вдруг включилось дитятко в общем гомоне выяснения, кто прав, — я не хотел. Я вообще в папу хотел плюнуть, но промахнулся.

Я потеряла интерес к родителям, отвлекшимся на тетку за шестьдесят, которая, как водится, стала им рассказывать, как в ее время воспитывали детей и откуда такие родители, как они, берутся. В целом она им очень доступно объяснила, откуда они берутся, я как-то иначе это представляла.

Ну да. Так вот. Дитятко смотрело на меня.

— Ты же снизу плюешься, а папа твой над тобой стоит, — сообщила я, — тут нужно знать, как растянуть и направить плевок, чтобы долетел.

— Ты знаешь? — с тайной надеждой спросило дитятко.

— Нет, я вообще снизу никогда не плевалась, я обычно плюю с балкона на машины внизу. Тут тоже сноровка нужна. С пятого этажа не всегда долетает. А еще ветер. Я вот все хочу в потолок плеваться, так, чтобы долетало, но на меня не падало, но пока безуспешно.

Мы стали обсуждать с дитятком новые слова, возникающие в воздухе общественного транспорта со всех сторон, и как нам лучше плеваться, пока родители дитятка вдруг, обозвав меня старой сукой, не вытащили свою радость из автобуса.

— Чао, тёть! — прошептало мне дитятко и выплыло на руках у отца-младенца из автобуса.

Пока я шла до дома, слюна замерзла и отвалилась.

Как думаете, можно мне написать детский рассказ? Дома я накатила коньяку с сосисками, легла на диван и добрый час проверяла наши с дитятком технические новшества по плевкам. Вышло не очень. Пришлось поднять всю себя и поволочиться делать уборку последствий технической новинки. Мама моя была в шоке. Собака ворчала.

В другой раз я нашла ребеночка в коридоре. Прямо на работе. Подпрыгиваю себе в коридоре, везде тихо, занятия в институте. Стремлюсь в этой увлекательной тишине в учебную часть испросить приказ по отчисленным, чтобы ввести его в мониторинг, а тут ребеночек стоит. Я решила пройти мимо. И прошла. Но тут ребеночек решил, что я его последний шанс, и громко сказал:

— Тёть, я вообще-то ребенок.

— И что? — произнесла я с надеждой, что с такой мерзкой теткой ребеночек больше не заговорит.

— Ну, ты должна спросить, чей я, чего тут.

Вообще, так-то мне было понятно, что ребеночек чей-то наш. Наверняка кого-то из студенток. Не с кем было оставить, привели на лекции и оставили в коридоре ждать.

— Ну и чей ты? — теряя терпение, спросила я. — Чего надо?

— Я потерся.

— Обо что?

Ребеночек сжал губки, прям только что не с картинки.

— Трись тут дальше, мне не жалко.

— Потерялся.

— Прям вот так, сначала потерся обо что-то, потом потерялся?

— Мама отпустила из класса...

— Аудитории тут, классы в школе.

— С этой аутории я пошел погулять немного, а тут двери одни.

Ребеночек закатил глазки и заревел. Соответственно потекли и сопли. Прям как в мультфильмах. Ну, спасибо! Тут и дверь ближайшая открылась очень кстати, оттуда выкатился непонятный и незнакомый мне мужик в пиджаке (новый препод?), который, я надеялась, затянет ребеночка внутрь, но он попросил меня увести «человечка» домой или к себе в кабинет и немедленно прекратить мешать рассказывать про последние Крестовые походы.

— На фиг он мне? — произнесла я, но рыцарь хлопнул дверью.

Потом в деканате я выяснила, что это был приглашенный специалист, по Крестовым походам. Но мой-то поход сейчас вот был недопоходен — ребеночек продолжал страдать. До конца пары еще пятьдесят минут, до фига в общем-то.

— Замолчи и пошли за мной, — сказала я ребеночку, который размазывал всю жидкость из себя по лицу и рубахе с таксами или с лисами, тот еще принт был.

— Ты что меня за руку не возьмешь? — спросил обсопливленный «человечек».

— Нет, ты весь в соплях, я брезгую.

Ребеночек расстроился еще больше и поволокся с новыми рыданиями за мной. Я пошла обратно от деканата в свои пенаты.

В пенатах я выдала ему коробку влажных салфеток для оргтехники и велела вытираться как следует.

— Что дашь за это? — нахамил человечек.

— Оставлю в живых, — растерялась я.

Ребеночек подозрительно на меня посмотрел и воспользовался салфетками. Потом, оставив на полу целую кучу, засунул руки в немедленно обнаруженную им вазу со всякой снедью, нагреб себе печений, конфет и стал снова вазюкаться.

Дело было безнадежно. Пришлось наливать чай, разбавлять его минералкой, чтобы стало холоднее. Длилось все это не больше пятнадцати минут, но я сходила с ума, мне казалось, что я с этим чавкающим слюником уже целую вечность. Потом пришлось дать красные бумажки и зеленые (тебе что, жалко?), маленький календарик, какую-то шайбочку (видимо, отвалилась от кресла), синих скрепок, желтый ластик и два карандаша. Надо было как-то избавиться от носителя рубашек в таксах. Я надела перчатки, в которых мыла посуду, взяла его за руку и, пользуясь служебным положением, стала отчаянно вваливаться во все аудитории и громко орать:

— Чей ребенок? Мать есть?

Ребенок меж тем успел почти упасть на лестнице, потребовал катания в лифте, подобрал два фантика и один рубль, и наконец на третьем этаже обнаружилась группа, которая наполовину вывалилась с лекции искать этого ребеночка, и мать в полуобмороке. Ребеночек с независимым видом шумно сел за парту, разложил добытое в походе добро, пошипел на мать и помахал мне рукой. Я выкатилась в коридор, сняла перчатки, бросила их в урну и стала возвращать студентов на лекцию, сообщая, что «человечек» и мать уже вместе.

Два дня спустя студентка-мать принесла мне подарок — скверный рисунок от слюника. Там была я на одной ноге, с одним глазом и тремя волосками на лысой голове. Впечатлило.

Можно ли вот для такого ребеночка написать рассказ? Зачем вообще ему это читать? Я думаю, он бы предпочел разобрать пару кресел ради шайбочек и наковырять козявок.

Я позвонила в редакцию. Мне посоветовали написать про фей и эльфов, это очень увлекает детей. Но воспитательное.

В одной из поездок в автобусе я, как обычно, сидела у окна, пялилась туда и думала, что бы такое сделать, чтобы мука, которую я забыла купить, нечаянно появилась, а потом напеклась в блины. На остановке вошла мать лет двадцати семи с девочкой-феечкой. Такая фифа в розовом, в руках куколка с вполне взрослыми формами и мочалистыми волосами. Мать встала недалеко от дверей и держала ребенка за руку. Феечка начала ругаться.

Именно так, абсолютно по-взрослому, стала требовать себе место, обвиняя пассажиров в бездушии к малолетним. Мать ее отговаривала, им было скоро выходить. Но мир не без добрых людей. Сначала феечка села у окна позади меня, а мать рядом с ней. Несколько раз розовая мелочь навернула мне куклой по затылку, ногами по пояснице, потом в ругательной форме потребовала посадить ее на ручки:

— Не-е-е ви-и-идно! Ты что, не понима-а-аешь, ты что, глу-упая-а-а? Не вид-но-о-о-о!

Я тоже смотрела в окно и в основном видела только отражение автобуса, было уже темно, заоконный пейзаж не особо показывался.

— Хочу-у вперед! Хочу пересесть.

Я снова получила куклой по голове. Феечка оказалась прямо рядом со мной — перелетела. Секунду было тихо.

— Я хочу-у-у у окна-а-а! Посади-и-и меня у окна!

Я злобно посмотрела на парня, который уступил ей место возле меня. Мать, следившая, чтобы феечка не упала, шикнула на нее и отвернулась. Феечка посмотрела на меня и повторила свое требование, треснув мне куклой по руке.

— Солнце мое, — просипела я, — я бы уступила тебе свое черное окно, если б ты просто сказала, а не лупила меня куклой и не орала на весь автобус. Теперь сиди тут.

Феечка в полном недоумении стала слезать с сиденья, потому что мать, которая стояла рядом, потянула ее за руку:

— Мы выходим.

Феечка слезла, поджав губы. Я показала ей язык.

Мать резко перегнулась через нее и шепнула мне в ухо:

— Спасибо.

Двери открылись, и они выпорхнули. Стало грустно. Я достала из сумки скверный рисунок от ребеночка студентки и решила, что по сравнению с феечкой он вполне себе милый. На следующий день в киоске «Печать» купила кривую плюшевую таксу и передала для него, отыскав мать слюника через деканат.

— Спасибо, Юра обрадуется. Я думала, вы меня ругать вызвали.

— Лучше не брать его сюда, — ответила я.

О чем я вообще могу написать детям? Дети в общем полуготовые взрослые, просто физически еще не освоили предложенную среду. Ну как не освоили, просто не до всего могут сразу достать сами. Им приходится говорить взрослым, что, мол, вот эта вещь мне сейчас срочно нужна, но, поскольку я не могу достать, давай ты, раз я твой, а если не твой, то мне должны два раза достать, а то я нажалуюсь, — так мне один полувзрослый и объяснил в магазине, чтобы я достала ему шоколад в синей обертке.

— Не мое дело, — грубо сказала я себе внутрь и сделала вид, что вообще его не слышу.

— Тёть! Ты глухая типа?

— Типа глухая, — согласилась я.

— А мама говорит, что обманывать нехорошо.

— Это с какой точки посмотреть.

— Ну и с какой ты смотришь?

— Со своей колокольни смотрю. Тебя не касается.

— Я такое знаю, поговорка.

— Типа умный.

— Ну, вообще я вундеркинд.

— Поздравляю.

Я было попыталась просто уйти, но умник схватил меня за руку:

— Достанешь шоколад, скажу, как вывести вон тот прыщ со лба.

Я польстилась и присела к ребеночку поближе — ничего нового, обычный полувзрослый лохматый мальчишка.

— Я бы тебе тоже кое-что вывела...

— Один-один. Сними шоколадку.

— А если у тебя аллергия? Щас твоя мать мне выскажет.

— Я быстро отсюда убегу.

— Значит, аллергия.

Я полезла на стул-лесенку, чтобы снять вожделенную шоколадку.

— Женщина, и мне снимите рядом вот тот пакет с конфетами, — заголосили рядом.

— Мам, ты вообще, что ли? — ответило голосу дитятко. — Там одна химия.

— Снимать или нет? Ваше синее и пакет? — бесилась я, вытянув руки, в одной из которых была зажата шоколадка в синем.

Мать молчала, я сняла пакет и вручила добытое умнику в руки.

— Давай говори, как прыщ вывести, — потребовала я.

— Да они сами проходят, главное — не выдавливать...

Это вот нормально вообще? Как вообще они вот так разговаривают? Их где-то обучают такому? Помню, меня в детском саду учили: есть все до конца, знать, как зовут родителей, где я живу, не переходить дорогу на красный свет, вообще всяким таким нужным вещам, а сейчас их что, учат дурить голову посторонним людям, чтобы заполучить шоколадку в синей обертке?

В чем вообще смысл писать рассказ для этих умников? Не лучше ли написать о любви?

— А вот скажи мне, о чем бы ты стал читать рассказ для детей?

— Не стал бы я... мама мне читает, конечно, длинные рассказы про Буратин там, Карлсонов, но я бы серьезное хотел, чтобы как в жизни.

— А что в жизни такого серьезного, кроме вот синего шоколада?

— Да... тоже верно. — И пожал плечами.

Надежды мои таяли. Мы виновато помахали друг другу руками, схватились за свои тележки и раскатились по другим отделам.

Примерно так я уже давно раскатилась по другим отделам со своим детством? Или не раскатилась? Иногда мне кажется, что все взрослые случайно рождаются детьми и вынуждены расти еще какое-то время, чтобы наконец хотя бы есть, что им нравится и когда захочется. Вы любили куриную грудку в детском саду? Сначала нам рассказывают сказку про Курочку Рябу, а потом дают на обед ее самый отвратительный кусок с рисом.

Сижу я маленькая за столом, нормальные дети все доели, а дочка нянечки, сытая одним супом и жаждущая допить компот, выкармливается воспитательницей.

— Ну, давай я тебе расщеплю курочку, вот так и вот так, а ты ешь! И запивай компотом.

Очень вкусно, конечно, портить компот белым куриным мясом.

— Это же самое вкусное в курице, почему же ты не ешь?

— Я кулебяку люблю.

Надо сказать, кулебяку любили все. Мы садились за столики и видели, что на месте всякой ерундовины высится огромный квадрат этого чуда, вся группа восторженно вздыхала: «У-у-у-у!» — и растерянно вливала в себя суп, потому что, если суп не съесть, второе нельзя. Доесть ее после супа было невозможно, но что могли, все выкусывали. Потом катали шарики из сладкого теста и прятали по карманам.

Компот неожиданно закончился, и воспитательница пошла за водой.

Я посмотрела в сторону спальни. Возможно, это меньшее зло, чем куриная грудка Рябы, — этот «тихий час», в который сопишь под одеялом от скуки или играешь с игрушкой, которую успел стащить в игровой комнате, можно еще с Сашкой перемигиваться или обсуждать побег к его дяде Вале (хотя всем ясно, что Валя — это девчачье имя, и, может быть, нет никакого дяди, но сбежать к нему через забор — святое дело).

Воспитательница вернулась с водой и группой поддержки в виде коллеги, у которой все поели и спят без задних ног, будто у детей есть еще и передние ноги. Они принялись вдвоем выкармливать мне курицу. Пока я принимала куриные нити как таблетки, они чуть не плакали от любви к куриной грудке Рябы и почти уже пришли к состоянию полного отчаяния оттого, что им такого не перепадает, ведь все лучшее лежит у меня в тарелке и вызывает все большую ненависть. А им фигушки. Отстали они от меня, когда я подавилась и стала кашлять. Хорошо, не убили или, того хуже, поставили бы в угол после публичного обвинения в безобразном отношении к голодающим детям африканской страны. Тихий час почти закончился, и меня пересадили рисовать в игровую.

Что вообще можно написать для детей такого, о чем они сами не могут себе рассказать там, где светит солнце, нет куриной грудки и можно сбежать из детского сада, спрятавшись от всех воспиталок в снежной крепости, откуда тебя потом заберет Сашкин дядя Валя и накормит волшебными кулебяками? Разве что...
 

Счастливый день

В скоростном поезде, который через десять минут должен был невесомо отплыть с седьмого пути и завершить мой отпуск, села мать с дочерью лет семи. Прямо напротив сели. Точнее, не прямо, а сбоку напротив. Оттуда, с этого сбоку напротив, мать ушла курить и говорить по телефону, и, пока я возилась с сумкой, изымая оттуда всякие нужные в поезде вещи, явилась общительная дочь.

— Привет! Я Вика. Тебя как зовут? У меня сегодня был счастливый день.

Я перестала возиться и строго сказала:

— Вика, сядь на свое место.

Но та хмыкнула и положила мне руку на плечо:

— Сначала мы с папой понесли кота в больницу на уколы. Кота зовут Хороший. Но это так, с виду он хороший, а сам удрал от врача два раза, обкакался, шипел, рычал и даже испугал меня, что умрет, как кот моей подруги. Я тоже выбежала от того места, где его кололи, в коридор, к собакам. Они своего кота мыли, и он умер.

— Собаки?

— Нет! Собаки не моют котов. Подругины родители.

— Ясно. Села бы ты на свое место.

— Не... дальше наш кот не умер. Мы пошли домой с ним. Точнее, папа пошел с ним домой, а я пошла на экскурсию в океанариум. Там плавали такие синие рыбы, и прозрачные рыбы, и лохматые рыбы, и с полосками, и губастые, как блогеры, рыбы, и рыбы с большим носом. И еще одна черепаха и змея. Очень было все синее и в водорослях. Я подумала, вот бы Хороший съел змею в воде.

— Вика, — настойчиво повторила я, — сядь на свое место.

— Я потом сяду, слушай дальше. У меня в кармане остались два камушка, мне мама купила там, в океанариуме. А моей подруге, у которой кот умер, купили брелок с черепахой. Но мне камни были нужнее. Камни всегда нужнее. Так вот, мы потом пошли обедать в кафе. Там моя подруга уронила весь суп. Я вообще ничего не уронила, но я суп не ела. Я ела котлету. Котлету уронить не так просто. Дальше расскажу?

— Нет, иди сядь на свое место.

— Ладно. Потом мы пошли в магазин покупать моей подруге карандаши. Мама еще купила карандашей... Забыла, как его называла, м-м-м... типа корзину моему. Корзин этот — мой брат от тети Карины. Не знаю, зачем ему карандаши. Он дурак, мне кажется, не рисует вообще. Только дураки не рисуют. Но так вроде прилично у вас полагается? Ладно. Зато потом мы играли во дворе. Много-много сосулек посбивали с грохотом. Огромных, с этот поезд. Больше даже! Прямо с твою голову! Такой у меня был счастливый день! А у тебя?

— У меня тоже задался. С утра. Я не ходила в больницу с котом на уколы...

— Ладно, пока, — заботливо прервала меня Вика, — мама идет.

Она убрала руку с моего плеча и в одну секунду уплюхнулась на свое место. Как только мать села рядом, она взяла ее телефон и кому-то позвонила:

— Привет! Мы в поезде уже! Знаешь, какой у меня был сегодня счастливый день?