С чем еще, кроме сжатых в руке красных гвоздик, могу я прийти на могилу к маме? Каким образом связать в моей памяти Волковское кладбище, где она лежит, и наш родной дом, откуда меня увезли совсем маленьким, но куда мысленно я все время возвращаюсь? Пожалуй, вот этой историей. О ней я услышал, когда уже много лет назад мы с мамой, ходившей, хоть и через боль, но еще вполне сносно, отправились на угол Лиговки с Обводным каналом, где, собственно, и стоит «Дурдинка», как принято называть это самое большое в округе здание. Она рассказывала мне о тех временах, которые я застать не мог, и тех людях, которых, возможно, и застал бы, не случись в 41-м война и затянувшая на городе смертельную петлю фашистская блокада.

От мамы я узнал и много других историй из тех ленинградских 40-х годов. Но я не могу писать о блокаде, потому что меня тогда еще не было, потому что слишком больно, потому что... Нет, не могу и все. К чему объясняться?..

Конечно, это воспоминания пожилой женщины, но воспоминания о маленькой девочке. Поэтому, думаю, именно ей и нужно дать слово. Иначе образ мамы, какой она запомнилась мне со всеми ее взрослыми, зачастую спорными, поступками, вытеснит ребенка, который еще не знает, что такое война, и живет в Ленинграде, который об этом пока тоже не знает...

* * *

Нет, они ничем не напоминали ее разноцветные кубики из пластмассы, обыкновенно разбросанные по полу после увлекательного строительства «что получится, то и будет». Не был похож ни дом, где она жила, ни стоявший наискосок от дома на другой стороне Лиговки кинотеатр «Гудок», ни рынок с оживленной продажей блеющего и хрюкающего живого товара, ни мост, будто сжимавший и без того узкий Обводный канал, ни расположенная возле рынка церковь Иоанна Предтечи, как все ее называли, несмотря на то, что там были какие-то мастерские и всегда сновали люди в рабочей одежде... И все-таки ей казалось, что это именно они — ее игрушки. Потому что, раз она строит город, то из чего же он должен состоять, как не из домов, каналов, церквей?..

В одну из них — ее названия она не помнила, тем более что, обезглавленная, церковь выглядела совсем как обычный дом — Люда сейчас и направлялась. Вернее, теперь там находился детский сад, куда на суточные смены ходил дежурить дедушка. О том, чем ему приходится заниматься, он сообщал кратко:

— Сторожу карапузье хозяйство.

Правда, оставалось загадкой, от кого сторожит, ведь «советская страна дружбой верною крепка», как пело радио у них на кухне. Однако дедушка объяснял, что, хотя их и мало, но есть еще всякие бандиты, для которых «что детский сад ограбить, что магазин — все едино».

Было утро, ясноглазое и теплое, какие редко случаются в Ленинграде. Ходить в такую рань Люде нравилось: она вставала легко, бежала в ванную и затем быстро одевалась, чувствуя, что выполняет очень важное задание — доставить дедушке сверток с едой. От всегдашнего бабушкиного: «Надо позавтракать», — она отказывалась и, только если та настаивала, могла выпить чаю с сушками. Да и то лишь потому, что ее забавляло колоть щипцами сахарные глыбы. Нажала на металлические ручки — глыба треснула пополам, а чуть сильнее — и летят по столу несколько кусков, иногда и на пол сваливаются.

— Ну-ка, не безобразничай. Собери немедленно и будь аккуратной, — бабушка говорила с небольшим акцентом, отчего казалось, будто она хочет как посмешнее.

Дед привез ее из-под Варшавы, прямо на том поезде, на котором работал. Дело было до Октябрьской революции, давным-давно. Из-за этой давности событие представлялось Люде сказочным: далекая Польша, дедушка в форменном кителе машиниста с лихо закрученными усами и юная бабуля в широком платье и с вышитой цветами повязкой на лбу, как на той старой фотографии... Сейчас они совсем другие. На больных распухших ногах бабушка может ходить только по квартире, разве что изредка в магазин спустится, что на первом этаже их дома. Дед, хоть и бодрится, но, как сам однажды признался, единственно на что способен, так это разгонять ворон, которые почему-то облюбовали деревья вокруг детского сада и с каким-то диким наслаждением каркали.

Еще, кроме баснословной свадьбы за пределами ее жизни, Люду поражало одно несоответствие. В книжках, которые она в свои шесть с половиной читала довольно бегло, толстяки обычно были добрыми, а худые, как правило, злыми. Взять хоть Кощея Бессмертного, хоть Бабу-ягу — высохшие до костей, всем вредят. Нет, про бабушку не скажешь, что злая, скорее требовательная, и, когда всерьез рассердится, то переходит на польский; тогда получается что-то шипящее и свистящее, из чего Люда сложила смешное слово «прожегобажще». Другое дело — дед. Сухой, что особенно заметно в лице, морщинистом, с втянутыми вовнутрь щеками, с усами, в молодости ухоженными, а теперь торчащими кое-как, он был само добродушие. И вот интересно: те, кто пишет эти книжки, они разве не знают, что в жизни все наоборот?..

Ровно в семь Люда подошла к бывшей церковной, а ныне детсадовской ограде. Она давно привыкла еще издали видеть худую дедушкину фигуру, как он неторопливо прохаживается и как, заметив ее, машет сразу обеими руками. Удивительно, но сейчас его не было, на калитке висел замок, и как-то беспокойно трепыхался прилипший к замку обрывок газеты. На душе сделалось тревожно. Может, опять ему плохо стало? Такое уже было месяца два назад, и в ее памяти отпечаталась картинка, видимая через полуоткрытую дверь в комнату: бабуля, застывшая в странной позе, вся склонившись, словно она рассматривает свои тапки, а главное, два врача, мужчина и женщина, которые что-то делали с дедушкой, а что именно — непонятно, поскольку заслоняли его своими спинами. Тогда, как сказала бабушка, все обошлось. И снова непонятно — что обошлось? Наверное, то, что деда не забрали в больницу, он полежал с неделю дома, а потом поднялся, заявив, будто с ним полный порядок, и на следующий день пошел на работу...

Люда знала, как попасть вовнутрь. Если пройти вдоль Обводного канала и свернуть на Предтеченскую улицу, то там в одном месте прутья ограды были слегка погнуты. Боком, маленькая и худенькая, она протиснулась с легкостью, а через минуту уже подходила к служебному входу. К ее удивлению, дверь оказалась не заперта. Наверно, он ночью выходил, пугал ворон и высматривал бандитов, а закрыть позабыл, старенький все-таки... То очки забудет, то газету, то еще что-нибудь и потом кричит: «Казимира, ты не брала, ты не видела?»

Осторожно открыв тяжелую дверь в комнату, откуда дед вел свои наблюдения, Люда сразу поняла, почему не дождалась его у калитки. Из дальнего угла, где стояла кушетка и тускло горела на тумбочке лампа под зеленым абажуром, раздавался мерный негромкий храп. Вообще-то дедушка дома не храпел, а тут от усталости, что ли... Ему даже не мешало радио с черной тарелкой под потолком, точь-в-точь как у них на кухне, откуда лилась бодрая маршевая музыка.

Чтобы не разбудить, она тихо подошла к столу с лежащим посередине журналом, где были какие-то таблицы с цифрами и печатными буквами, которые норовили упасть то влево, то вправо, написала: «Дедушка, я приду в 13.00. Пойдем домой вместе. Еда на столе». Перед тем как уйти, Люда оглянулась: дед продолжал издавать свистящие звуки, и ей подумалось, что про бандитов он просто шутил, иначе не спал бы сейчас, и даже стало обидно, что ее до сих пор считают маленькой и рассказывают всякие сказки.

По деревянному Предтеченскому мосту Люда перебралась на другую сторону канала. Вдоль откоса берега буйно росли травы, пуговицами желтели одуванчики, раскинулись широкие листья лопухов. Ступая аккуратно, чтобы не обжечь ноги крапивой и не прицепить на платье репей, она спустилась к основанию моста. Несмотря на то, что от воды, буро-зеленоватого цвета, с радужными разводами и плывущим мусором, поднимался тяжелый и кислый запах, ей здесь нравилось. Тихо, спокойно, лишь одинокая фигура рыбака вдалеке. Что он может поймать — консервную банку, рваный ботинок или, как на обложке журнала, красного крокодила? Ей сделалось смешно от представленной картины, правда, ненадолго, потому что мысли вернулись к исходному: в сентябре она уже пойдет в школу, а ее продолжают держать за маленькую... Вот вчера дядя Лека, которого так звали домашние, сокращая имя Леонид, поманил в свою комнату, сказав, что хочет угостить халвой. Она так обрадовалась, схватила, не глядя, протянутый кусок и сразу же сунула в рот. Это оказалось хозяйственным мылом. Ее потом полдня тошнило, а бабушка ругала Леку, мол, взрослый человек, инженером на заводе работает, и ни стыда ни совести. А ему хоть бы что, только смеется. Поскольку, как выходные, так он обязательно выпьет и начинает всякие забавы придумывать... После, правда, снова позвал: «Иди сюда, Мунька Тараканова. Теперь настоящей халвой угощу. Почувствуешь разницу». Но она, конечно, не пошла и вообще обиделась на этого пьяницу, так что теперь в его комнату ни ногой. И почему он так ее называет? У нее имя другое и фамилия другая. Сам он Мунька Тараканова!

* * *

Они жили на четвертом этаже дома, что на углу набережной и Лиговской улицы. Люда гордилась его высоким шлемовидным шпилем, который был виден со всех сторон. Местные жители называли дом попросту — «шлем», а иные до сих пор — «Дурдинка» — по фамилии промышленника Дурдина, который, как рассказывали те, кто постарше, построил его до революции.

Квартира из семи комнат считалась коммунальной, но так уж сложилось, — а почему, Люда могла лишь догадываться, — что населяли квартиру исключительно родственники. Тот же Лека был ее родным дядей, сыном дедушки и бабушки, а работавшая продавцом в магазине тетя Валя — их дочерью. Вот только свою маму, старшую сестру Вали и Леки, она не знала. Вернее, видела несколько раз, когда та приезжала в Ленинград из города Куйбышева, где жила вместе с мужем. В том, что этот муж, то есть Людин отец, существует, она вообще-то сомневалась. Ей показывали его фотографию, говорили, что он ученый, профессор, и снова показывали, только теперь его научную книгу, но пустота так и оставалась пустотой, засасывая в себя все доказательства. Ведь в человека только тогда поверишь, когда видишь его, разговариваешь с ним, когда просто можешь до него дотронуться.

Ну ладно, что возьмешь с невидимки... А тут стоит перед Людой худая, слегка сутулая из-за высокого роста женщина, с острым и недобрым взглядом, вечной папиросой на отлете руки, и, как себя ни заставляй, язык не поворачивается сказать ей «мама». Поэтому получается только «тетя Лена». Она кажется совсем чужой, будто ошиблась квартирой. И хоть она их дочь, нет у нее ни дедушкиной улыбки, ни ласки бабушки, которая, если Люда не шалит, любит прижать ее к себе и долго гладить, приговаривая то по-русски, то на польском...

Почему она здесь, а родители в Куйбышеве, из ответов взрослых было неясно. Они понижали голос, осматривались, будто шпионы какие, и все на что-то намекали: сейчас такое время, много разных врагов, но там обязательно разберутся, нужно потерпеть... Особенно загадочным казалось слово «там»: Люде представлялись то дворцы, то подземелья, то вдруг вырастал перед ней Куйбышев — одновременно и город, и человек, и царство темных сил, куда отправляют провинившихся.

Где-то с год назад, услышав требовательный звонок в дверь, Люда бросилась открывать. Ей нравилось первой впускать в дом без разницы кого — соседа, продавца картошки или тех мужчин, всегда военных, что приходили к тете Вале. На этот раз она открыла и вся сжалась, настолько явственно ей увиделось, что гостья с тросточкой в руке сейчас со всей силы двинет поперек спины этой штуковиной.

— Собирайся, у меня мало времени. Забираю тебя в Куйбышев, — заявила вошедшая. Опираясь на тросточку, — оказывается, тетя Лена сильно подвернула ногу и теперь без опоры ходить не могла, — она прошествовала по коридору к дедушке и бабушке. Люда тут же догадалась, что говорить будут о ней, и если немедленно что-нибудь не предпринять...

Ей помогло то, что двери в доме никто не запирал, ведь жили-то, по существу, одной семьей. Юркнув в комнату тети Вали, где было кое-что из ее вещей, она торопливо оделась и, пока взрослые решали ее судьбу, выскочила из квартиры.

Была осень, холодная и сырая, но она шла по улице, не замечая ни ветра, ни мелкого дождя. А в голове детской погремушкой стучало: надо переждать дня два, она же сама сказала, что спешит, всего два дня... Но где переждешь? Пойди она к знакомым, ее, пятилетнюю, сейчас же отправят назад; еще хуже будет на вокзале, поскольку там задержит милиция; да и просто если все время шагать по улицам, то наступит ночь и ее кто-нибудь да остановит...

Возле кинотеатра «Гудок», где уже толпились люди, собиравшиеся на вечерний сеанс, она без всякой цели повернула на набережную. И только через несколько минут у нее мелькнула мысль, что сюда ей было и нужно. Здесь начинался мрачный район с заброшенным садом, куда по вечерам стекались те, кого дедушка называл «лиговской гопотой», с торчащими из-за крыш заводскими трубами, с пустующими домами, похожими друг на друга голыми проемами окон и рухнувшими балконами. Нет, ей не было страшно. Любая опасность казалась ерундой в сравнении с той тетей, которая собиралась ее украсть и заставить обращаться к ней «мама». Даже когда один из дядек, что сидели на скамейке в саду, подошел к ней с вопросом, куда она так поздно направляется, Люда спокойно ответила, что идет из кино домой. Он внимательно на нее посмотрел, но ему уже свистели товарищи и над чем-то смеялись.

То длинное трехэтажное здание с провалившейся с одного бока крышей Люда выбрала наобум, лишь бы не мокнуть на улице. Как обогреваться и что есть, она понятия не имела. Вдоль всего фасада была только одна лазейка — черная дыра окна с выбитой рамой, но, как она ни старалась, допрыгнуть туда не могла. Прежде чем направиться к следующему дому, нужно было обогнуть этот — и тут, с его тыльной стороны около сваленных в кучу кирпичей, возникла коренастая мужская фигура в ватнике и сапогах. Фигура чиркнула спичкой, осветив на секунду усатое лицо, и выпустила вверх струю табачного дыма.

Оттого, что он обратился к ней ласково, спросил, как ее зовут и как дела, у Люды на глазах появились слезы. Растирая их ладошкой, она слушала его размеренный голос и постепенно успокаивалась. А вскоре уже поднималась вслед за черными сапогами по лестнице с осыпавшейся и хрустящей при каждом шаге штукатуркой, пока не скрипнула невидимая в темноте дверь и не брызнул изнутри поток света вместе с гулом многих голосов.

Кто такие цыгане, Люда слышала от родни, особенно часто от тети Вали, которая говорила, что давно пора выселить из города этот табор. Самой же Люде они нравились — веселые, шумные, в ярких одеждах, будто бесплатный цирк на улице. Как-то угостили конфетой, другой раз пряником, а одна из них, говорливая и глазастая, пригласила в гости, обещала такую игрушку, какой ни у кого нет...

— А, черноглазая, заходи, — та самая, которая приглашала, обняла Люду за плечи и усадила на лавку рядом с собой. Была она густоброва, с родинкой возле уха и редким пушком над верхней губой. — За игрушкой пришла? Я помню, я никогда не обманываю. Или за чем-то другим? — Цыганка посмотрела на нее долгим взглядом, прежде чем медленно произнесла: — За другим, вижу.

— Мне два дня надо у вас пожить, — честно призналась Люда.

— Одного хватит, поверь мне. Она завтра уедет, у нее билет на поезд.

Люда сразу поверила, да и как не поверить, если цыганка говорит то, чего знать никак не может.

— Меня Рая зовут. Не бойся, тебя тут никто не тронет. Будешь мне как дочка, — она встала и, зашелестев своими многослойными цветастыми юбками, зазвенев браслетами и монисто, пошла к самому главному, как решила Люда, который, скрестив ноги в кожаных штанах, сидел в кресле поверх широкой подушки.

Все время, что она провела в таборе, Рая почти не отходила от нее. Научила готовить какой-то особенный цыганский суп, научила гадать на картах, гадать на руке, что оказалось совсем несложно.

— Теперь можешь идти, она уехала, — сказала Рая на прощание. — Вот, носи. — Она сняла с руки металлический браслет из нескольких колец. — От меня только добро тебе будет.

Браслет пришелся впору, настолько тонкая рука была у цыганки. Разглядывая свое украшение, Люда шла по набережной и ничуть не сомневалась, что Рая сказала правду.

Так и было — гостья с тросточкой вернулась в Куйбышев. А все остальное — бабушкины крики, ее «прожегобажще», подзатыльники, стояние в углу — не имело никакого значения. И еще она чувствовала, что в душе бабушка рада, ведь, не сбеги внучка из дома, и с ней пришлось бы расстаться, возможно, навсегда, как-никак родная мать за ней приехала... А дед, тот и вовсе не скрывал своих чувств: сидел за столом, что-то напевая, и тихо улыбался в усы.

Браслет, правда, не довелось поносить. Тетя Валя, большая модница и любительница мужского общества, как Лека подшучивал над сестрой, едва увидев Раин подарок, тут же его сцапала, заявив, что девчонке еще в куклы надо играть. И было странно: каким образом уживаются в ней вражда к цыганам и любовь к их украшениям?..

* * *

Получив вольную после всех наказаний, Люда на следующий день молча прошла мимо игравших во дворе ребят, мимо дворника Коли, местного балагура, который прокричал ей вслед что-то веселое и задиристое, мимо магазина, где она любила останавливаться, чтобы посмотреть на выставленные в витрине коробки с конфетами и плитки шоколада в разноцветных обертках.

Сейчас ей хотелось тишины. О лучшем месте, чем берег канала под Предтеченским мостом, нельзя было и мечтать. С тех пор она приходила именно сюда, когда искала уединения и собиралась о чем-нибудь подумать. И теперь, застав деда спящим и не желая возвращаться домой из-за глупых шуток дяди Леки, который и сегодня наверняка выпьет, — она тоже думала, перебирая варианты, куда бы ей податься. Идти к двоюродным сестрам Марине и Нине, что представлялось самым разумным, невозможно, поскольку их забрали на дачу. К дворовой подруге Белке Кузнецовой тоже нельзя, она сейчас в художественном кружке, где они рисуют всякие шары да квадраты...

— Эй, малая, ты чего тут одна? — незаметно приблизившийся рыбак размещался на новом месте.

Она терпеть не могла, когда к ней так обращаются. Мунька Тараканова — хоть с выдумкой, а «малая» — точно в деревне. Недаром дядя Лека говорит, что в последнее время нет прохода от «скабарей», то есть тех, кто приехал на заработки из Псковской области. Этот, с удочкой, наверняка оттуда же, привык у себя рыбу ловить и не понимает, какая грязная здесь вода.

— Эй, ты чего, глухая? — опять возник голос рыболова.

— Я — не глухая. А вы здесь никогда ничего не поймаете, — она встала, отряхнув платье, и добавила: — Я иду домой, меня бабушка ждет.

Когда Люда поднималась по откосу, он крикнул ей в спину, налегая на букву «о», словно та была главной в алфавите:

— Осторожнее там, цыгане опять шастают.

— Я с ними дружу, — не поворачиваясь, ответила Люда.

— Ага, дружу, — сказал он с издевкой. — Знаешь, что они с детьми делают? Похищают и с собой увозят.

Дурак какой-то, подумала Люда, и мысль, которая билась в голове так же незаметно, как бьется пульс на запястье, пока его не нащупаешь, — эта мысль, будто и ее нащупали, теперь превратилась в окончательное решение.

Рыбак оказался прав, только с поправкой на его невнимательность: не цыгане, а одни лишь цыганки, разбившись на пары и тройки, красочным хороводом кружили вокруг кинотеатра «Гудок», останавливая тех, кто доверчиво протягивал гадалкам руку.

— Вижу, хорошая ты девочка, но в семье не все ладится, — молодая цыганка с белой розой в волосах наклонилась к Люде и погладила по плечу.

— Мне тетя Рая нужна, — произнесла Люда заранее подготовленную фразу, и тотчас, возникшая вихрем из хоровода, появилась ее знакомая и что-то на своем языке коротко и недовольно бросила молодой цыганке.

Они отошли в сторону, и Люда удивилась, какие у Раи напряженные и даже страшные глаза. И говорила она скороговоркой, мешая все подряд, отчего Люда мало что понимала: табор завтра уходит, поедут на юг, мужчины повозки готовят, деньги нужны, они сейчас собирают, Люде надо ехать с ними, иначе...

— Война? — удивленно переспросила Люда, хотя слово было знакомое, она не раз слышала его дома, но, когда пыталась представить, что же это такое, то всегда видела плакат, где красноармеец с алым знаменем стоял на танке. Его лицо было радостным, даже счастливым, и хотелось, чтобы все стали такими же, как этот танкист.

Вразрез с ее беззаботными мыслями цыганка продолжала о том, что будут голод, холод, будут ползать звери, летать птицы, несущие смерть, и что город вымрет, останутся лишь те, кто уедет.

— Я никуда не поеду, — сказала Люда. — У меня бабушка, дедушка, тетя Валя, дядя Лека, — начала перечислять она, но Рая перебила:

— Дай руку, погадаю.

— Я и сама умею.

— Себе нельзя, такой закон.

В ее жарких руках Люда почувствовала свою маленькую ладошку все равно как на фаянсовой печке, когда трогаешь ее, раскаленную, придя домой с мороза. Цыганка шептала что-то неразборчивое, а после подняла сверкнувшие горячей искрой глаза.

— Ты останешься жить. Все твои умрут, а тебе удача будет.

Люда вырвала руку, ведь «все твои умрут» означало, что и дедушка с бабушкой, и вся родня... Почему она должна это слушать? Все-таки права тетя Валя, когда их ругает, будто воры и обманщики, да и рыбак, наверно, не просто так говорит, что детей похищают, цыганка ведь звала куда-то с ними...

Воспитанная, она сказала: «Счастливого вам пути», — и направилась по Лиговке. Какая война, думала, какие звери, какие птицы, когда есть танки, самолеты, совсем они отсталые, ничего не знают, кроме своих танцев да коней.

Сначала ей хотелось прогуляться до Московского вокзала и обратно. Но потом вспомнилось, как ее наказали, когда она так сделала и затем похвасталась перед бабушкой, какая она взрослая. Там, на перекрестке, где машины шли сплошным потоком, вместо регулировщика стоял светофор, и Люда, завороженная миганием его разноцветных огней, долго не могла отойти. Дедушка называл эту волшебную мигалку семафором и вдобавок, что было очень смешно, гудел, изображая паровоз.

Конечно, угол Обводного и Лиговки никак не сравнишь с Московским вокзалом. Тут, когда автомобиль проедет, особенно если большой и красивый, многие останавливаются и смотрят ему вслед. Но все равно, как учит бабуля, надо всегда быть внимательной.

Пропустив в одну сторону машину, а в другую — телегу с запряженной в нее медлительной лошадкой, Люда перешла улицу и оказалась рядом с рынком. Сюда тоже было нельзя: покупатели, торговцы, которые приезжали из окрестных сел, и вообще такая толчея, что затоптать могут.

Сегодня, однако, на шумном по воскресным дням рынке людей собралось немного, да и продавцы, несмотря на самый доходный час, как-то суетливо сворачивали торговлю. Словом, здесь ей было неинтересно, тем более что ни одного свиного пятачка, которые ее больше всего забавляли, она так и не увидела.

Сразу за рынком ее приманили открытые настежь ворота, откуда начинался небольшой сад с посыпанными песком дорожками. Бабушка говорила, что именно сюда ее, совсем кроху, возили гулять в коляске. Этого она, конечно, не помнила, зато помнила свой трехколесный велосипед, на котором она здесь гоняла, застревая и затем долго выбираясь из песчаных заносов. В конце концов велосипед сломался, а дядя Лека, пообещав его починить, все откладывает да откладывает...

Вокруг площадки в углу сада и вдоль дорожек друг за другом стояли скамейки; обычно они были заняты, тут даже в шахматы играли, сейчас же сидел один старик, по виду из деревни, наверно, торговец с рынка, и, широко расставив ноги в сапогах, равнодушно смотрел вдаль, казалось, не замечая Люду. Она выбрала скамейку, где любил отдыхать дедушка, когда они вместе гуляли. Кстати, он обещал, что научит играть в шахматы, а то каждый вечер режутся в карты, причем дедушка, похоже, нарочно проигрывает...

Сидеть без дела было скучно. Подсказкой, чем себя занять, стали надписи, которые там и сям виднелись на деревянной поверхности скамеек, и ржавый гвоздь, валявшийся под ногами. Рядом с прочими именами она долго и старательно выцарапывала свое, затем захотела добавить сегодняшнюю дату, но, как захотела, так и передумала, уж больно уставали руки от этой работы. Гораздо приятнее, взяв тугую ветку, рисовать ею на утоптанной перед скамейкой земле. Солнышко вышло с легкостью, да и что в нем может быть сложного, чуть дольше пришлось провозиться с человечком, чья голова почему-то ничем не отличалась от туловища. Как только ей удалось с этим справиться и приступить к деревьям и кустам, вблизи послышались тяжелые шаги старика.

— Скажите, пожалуйста, который час?

Вместо того чтобы посмотреть на часы, он посмотрел на небо, где, клонясь к крышам, плавился, невыносимый для взгляда, солнечный круг.

— Уж больше полудня, — старик остановился недалеко от нее. Казалось, он хочет еще что-то сказать, но лишь с какой-то непонятной грустью помотал головой.

Только теперь Люда спохватилась, что может опоздать, и бросилась по дорожке, обогнав старика и на ходу крикнув: «Спасибо». Дальше свернула на набережную и перешла с бега на быстрый шаг. Отсюда открывался широкий вид прямо до Предтеченского моста, рядом с которым была дедушкина работа. Если он уже вышел, размышляла Люда, переводя дыхание, тогда...

Не закончив мысль, потому что человек вдали, приблизившись, как-то в один миг превратился в дедушку, она вновь припустила и с разгону обхватила его руками. Он начал гладить ее по спине, только, ей показалось, не с той нежностью, как обычно. Снизу вверх она глянула на него веселыми глазами.

— А ты храпел, когда я приходила.

— Знаю, Людок, знаю, — говорил он и прищуривался, хотя солнце светило ему в спину. — Бывает иногда по старости...

— Дедушка, ты чем-то расстроен? — решила она внести ясность, поскольку его задумчивый вид никак не вязался с обычной радостью их встреч.

— Да, — протянул он так, что не поймешь, то ли ей ответил, то ли самому себе. Люда приставать не стала, потому что бывает у взрослых такое — неожиданно замолкают посреди разговора, а потом дожидайся, когда снова тебя заметят.

Они уже шли вдоль канала — он широкими шагами, хотя прежде всегда примерялся к ее детской походке, она же, семеня сбоку, лишь бы не отстать, — как вдруг, словно бы не для нее, а для каких-то людей, которых на самом деле поблизости не было, дедушка начал говорить:

— Сейчас по радио выступал Молотов. Он сказал, что в четыре часа утра без объявления войны фашисты напали на нашу страну.

Его чужая и какая-то деревянная речь не доходила до Люды, разве что при слове «война» возник тот самый танкист с плаката. Она дернула деда за руку, чтобы тот остановился, и сказала, как сказала бы малышу, которому нужно объяснять простейшие вещи:

— Мы разобьем этих фашистов. Красная армия самая сильная в мире!

Медленными движениями сначала в одну, затем в другую сторону он разгладил усы, раздумывая, что ли, отвечать или нет, и в точности так же, как тот старик в саду, помотал головой:

— «Немец» хорошо воюет. В Мировую они едва Париж не взяли, да и нас, помню, теснили по всем фронтам. Думаю, и сейчас не так легко будет, как принято считать наверху. Под «немцем» считай пол-Европы... Одно могу сказать точно: много солдат поляжет, ох, Людок, много...

— Но тебя же, дедушка, в армию не возьмут?

— Меня-то нет, я старый. Какой из меня вояка?

И тут ей вспомнилось, как гадала цыганка и какие страшные беды предсказывала. И хотя Люда не верила этому, она все-таки предложила:

— Дедуль, давай я тебе погадаю.

— Опять эта цыганщина...

Он в любое время так говорил, порой со смехом, порой раздражаясь, и никогда не соглашался на уговоры. На этот раз, однако, пусть и неохотно, он протянул Люде руку.

Бежали по ладони линии, похожие на сгибы смятого листа, обозначая чувства, мысли, а главное, судьбу, след которой тянулся от среднего пальца до запястья, и жизненный путь, островом расходившийся посредине. Увидев эту развилку, Люда замерла, только водила вдоль нее пальцем, чувствуя с двух сторон плотные бугры.

— Ну, что там? — неожиданно проявил интерес дед.

И тогда, по-прежнему глядя на его ладонь, она сказала намеренно бодрым голосом:

— Ерунда все это. Правильно бабушка говорит, что им лишь бы деньги выманивать.

Они двинулись дальше и, как у них было принято, болтали о чем взбредет в голову. Дедушкина рука, какой бы рисунок ни чертили на ней извилистые линии, крепко и, казалось, навсегда сжимала ее детскую ручонку.

* * *

Первым умер дедушка — в начале блокадной зимы 41-го. Вслед за ним, спустя всего месяц, ушла бабушка Казимира. Не выжил и дядя Лека, и многие другие, кто населял нашу квартиру. Благодаря тому, что работала в солдатской столовой, осталась в живых тетя Валя и после еще долго жила в «Дурдинке». Я часто навещал ее после того, как мы переехали в новый район, однако о войне, вероятно по причине своего веселого нрава, она говорить отказывалась. И мне приходилось довольствоваться изучением родного гнезда, откуда я давным-давно выпорхнул, как некого молчаливого свидетеля минувших событий.

Осталась в живых и мама. Она так и не пожелала видеть «тетю Лену», как бы та ни просила о встрече. Такой уж характер, и я не берусь судить, правильно ли она поступила. Зато встречалась с отцом, когда тот, после смерти Сталина, получил разрешение вернуться в Ленинград. Он действительно был ученым, профессором биологии, и они даже подружились, вместе ходили в театр и на выставки. Правда, я его не застал — он умер за две недели до моего рождения.

Маму я похоронил недавно. Как она объясняла, если разговор заходил о блокадном времени, ребенку было легче выжить хотя бы потому, что еды требовалось гораздо меньше, тогда как именно от голода погибло большинство ленинградцев. И все-таки хоть мама и прожила долгую жизнь, она тоже была жертвой блокады. Причина ее смерти — ревматоидный полиартрит — коренилась в детстве, которое ей выпало, а точнее, которое разом оборвалось в июньский день, казавшийся таким обыденным в череде других дней того жаркого лета.

Кстати, когда мы с мамой ездили на Лиговку, я поинтересовался, какое предсказание она увидела тогда на ладони деда.

— Слишком много лет прошло, — только и сказала мама, обладавшая удивительной памятью до самых последних дней.