Что бы ни говорили апологеты новоарбатской архитектуры, уверяя нас в некой «новизне» этого странного и далеко не оригинального «дитя» хрущевской «оттепели» (изуродовавшего заповедную Москву!), но подлинным памятником русского зодчества и верхом совершенства является и по сей день храм Симеона Столпника, что отмечает пересечение Нового Арбата с Поварской улицей.

Совсем скоро, в 2025 году, мы будем отмечать четыреста лет с момента первого упоминания храма в эпистолярных источниках. Тогда — в 1624–1625 годах — церковь была деревянной; по одной из версий, она связана с именем Бориса Годунова, венчавшегося на царство 11 сентября 1598 года. А 14 сентября на Руси испокон века отмечался праздник Симеона Столпника, или Семена Летопроводца. И потому, дескать, храм и освятили в честь преподобного Симеона, в честь венчания царя. Так это или нет, мы уже не узнаем. А праздник Симеона Столпника отмечается в храме и по сей день.

По старому стилю Симеон Столпник приходился на первый день осени, который наши предки отмечали как наступление Нового года. Лишь с 1 сентября 1700 года по указу Петра I Новый год стали встречать 1 января, что нисколько не умалило значения дня Симеона Столпника, сопровождавшегося причудливыми обрядами. В частности, так называемым обычаем под названием «Похороны мух». Недаром этот день еще называли Мухов день. В народе устоялось поверье, что если «злую муху закопать осенью в землю — прочие кусать не будут». А потому, по древнеславянской традиции, мух, тараканов и прочих насекомых закапывали в гробиках, смастеренных из репы, моркови и прочих полезных овощей. Причем это делали исключительно девушки на выданье. «В это время выходили женихи смотреть невест. Тульские девушки хоронили мух в садах в репных гробах, а тараканов в щепках. Это поверье основано на том, что будто от такого погребения погибают мухи и тараканы. Матушки, приглашая красных девушек, родных и соседних, позабавиться со своими детками, приказывали чрез своих зватых объявить гостям: у нас-де пироги напечены и мед наварен. В старину богатые посадские люди ставили у ворот ушаты с брагой и пивом. Хороводники подходили к воротам, где хозяева угощали их», — рассказывал фольклорист Иван Петрович Сахаров в XIX веке.

День Симеона Столпника праздновали в храме и в ту пору, когда он был деревянным, и после возведения его в камне в 1676–1679 годах тщанием царя Федора Алексеевича, на время правления которого приходится поздний этап развития архитектурного стиля русского узорочья, воплотившегося в этой церкви. Стиль характеризуется наличием в архитектурной композиции бесстолпного пятиглавого храма, стоящего на высоком подклете, а также трапезной с приделами и отдельно стоящей шатровой колокольней. В оформлении такого рода храмов присутствуют резные наличники над окнами, кокошники, так называемые петушиные гребешки, а также щедрый растительный орнамент. Таких храмов в Москве сохранилось немного.

Главный престол храма освящен в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы, а приделы — во имя Симеона Столпника и Николая Чудотворца (в 1759 году был переосвящен во имя Димитрия Ростовского). Церковь Симеона Столпника не раз перестраивалась в XVII–XVIII веках, чему способствовали и годы лихолетья. В частности, в сентябре 1812 года, во время французской оккупации, солдаты армии Наполеона разграбили храм, ободрав его как липку. Все, что блестело, будь то драгоценные оклады икон или ризы, сразу попадало во вражеский обоз. В поиске поживы они не останавливались ни перед чем, пытая и убивая церковнослужителей, скрывавших от них местонахождение ценностей. Апофеозом невиданного доселе вандализма и грабежа стал грандиозный пожар Москвы, затронувший и храм Симеона Столпника. Вскоре после бегства французов и освобождения Первопрестольной началось восстановление церкви. Вторично храм был обезображен уже после 1917 года, в период насаждения воинствующего атеизма.

Но религиозная жизнь угасла в нем не сразу, в 30-х годах ХХ столетия храм захватили раскольники-обновленцы. А в 1938 году церковь была закрыта. Художник Владимир Александрович Десятников утверждал: «Как рассказывала мне И.Ф. Шаляпина, она заказала службу по умершему отцу, после чего храм был закрыт, а священник арестован». Впоследствии бывшую церковь использовали под дровяной склад, спилив кресты, уничтожив купола с барабанами, шатер колокольни, апсиду северного придела. Изуродовали и внутреннее убранство храма...

И сегодня нам кажется вовсе не странным, что нумерация этого шедевра русского зодчества идет от Поварской — дом № 5, строение 1, — а не по Новому Арбату. Почему так сложилось? Храм приговорили к сносу, и места для него на карте столицы не предполагалось. На месте церкви должна была находиться новомодная «стекляшка»-кафе. Но так случилось — благодаря отважным защитникам русской старины, — что храм преподобного Симеона Столпника, один из древнейших в Москве, уцелел.

В самый ответственный момент, когда пригнанная строительная техника готовилась стереть с лица земли уже изрядно разрушенное здание, один из смельчаков — архитектор-реставратор Леонид Иванович Антропов забрался в ковш экскаватора, дабы не позволить ему осуществить свое черное дело. Антропов работал в Научно-методическом совете по охране памятников Министерства культуры СССР, исполняя обязанности главного архитектора Реставрационных мастерских при Центральном совете и Московском отделении ВООПИиК. Леонид Иванович был одним из создателей (в 1965 году) ВООПИиК — Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, деятельность которого послужила сохранению многих православных храмов. Как раз в это время и был спасен храм Симеона Столпника. Как гласит московская легенда, пока Леонид Антропов находился в ковше экскаватора, реставраторы Петр Дмитриевич Барановский и Гали Владимировна Алферова принесли официальную бумагу, запрещающую снос, — приказ Министерства культуры СССР о постановке памятника на государственную охрану. Интересно, конечно, участие в борьбе за храм Барановского — ведь Петр Дмитриевич, опять же согласно апокрифу, был готов пожертвовать своей жизнью, забравшись в Покровский собор на Красной площади, приговоренный к сносу в 30-е годы.

О подвижничестве Антропова рассказывает Владимир Десятников в дневнике от 17 октября 1972 года:

«Леонид Иванович Антропов был человеком одержимым. Все его помыслы были направлены на то, чтобы древняя Москва сохранила свое очарование и красоту, чтобы во все времена она оставалась городом, где у людей профессии разные, но у всех есть одно возвышенное качество — поэтичность. Свое призвание Леонид Иванович, архитектор по образованию, нашел не в том, чтобы строить, а в том, чтобы сохранить как можно дольше выстроенное раньше. Сохранению в его понимании подлежало лишь то, что прошло проверку временем. Это как в литературе. Писателей и поэтов много, а в веках остаются избранные. Без них нет родной литературы, более того — без них немыслимо раскрытие такого емкого слова, как “нация”.

Всякий сущий на земле мечтает о счастье, но не всякий может даже приблизиться к нему. Да и что такое счастье? Оно у каждого свое, и двух одинаковых счастий, как и двух одинаковых людей, нет. Счастье, пути достижения его, промежуточные цели на пути к нему — все это накладывает свою незримую десницу на человека, метя его особой печатью. Леонид Иванович был человеком внешне совершенно незаметным — щуплый и неказистый с виду. Лицо у него было бледное, худое, а глаза — живые и по-детски ясные. Во всей его фигуре не было ничего воинственного и мужественного. Но это только внешняя видимость. Когда дело касалось вопросов, где должна быть проявлена гражданская твердость, Леонида Ивановича словно кто подменял.

Мне не раз приходилось видеть, как вел себя этот скромный и неприметный вроде человек, когда решалась судьба памятников архитектуры, которые должны были остаться жить, несмотря ни на какие реконструкции города. Так было с церковью Симеона Столпника, что на углу проспекта Калинина (Нового Арбата) и улицы Воровского (Поварской), с Английским подворьем, что рядом с гостиницей “Россия”, с так называемым домом Фамусова на месте строящегося здания “Известий” (снесен в 1968 году. — А.В.). Выступая и доказывая необходимость сохранения памятников архитектуры, Леонид Иванович подлинным образом преображался. Откуда только бралась твердость и убедительность его рассуждений, доказательств. Такого рода деятельность чаще всего встречала противодействие и высокого, и непосредственного начальства, но Леонид Иванович мало беспокоился о своей карьере. В послужном списке его — десятки спасенных или вновь открытых памятников. В трудные минуты борьбы Леониду Ивановичу частенько — я это видел — приходилось принимать валидол, но мог ли он отказаться от борьбы? Конечно, нет, ибо в этом состояло его счастье.

В квартире Леонида Ивановича не было ни дорогих сервантов, ни горок с хрусталем. Но Леонид Иванович был сказочно богатый человек. Он обладал уникальной коллекцией... кирпичей. За долгие десятилетия своего подвижничества он собрал огромную коллекцию кирпичей прошлых веков. Многих зданий, кирпичи от которых им собраны, уже нет. Изображения их можно найти лишь в старых изданиях по истории русского искусства. Частицы же этих сооружений продолжают жить в коллекции Леонида Ивановича.

Был с ним такой случай. Однажды вечером он приехал на место, где еще несколько дней назад стоял дом, в котором родился А.С. Пушкин. Дом снесли. Леонид Иванович с фонарем в руках спустился в подвал разрушенного дома, чтобы взять несколько кирпичей для своей коллекции. Когда он выходил с огороженной территории разрушенного дома, его задержали милиционер с дворником, которые заподозрили недоброе. Каково же было удивление и разочарование этих людей, когда они в отделении милиции открыли его тяжелый портфель. В нем они нашли три маркированных кирпича с клеймом XVIII века и кованую железную скобу. Жизненным правилом Л.И. Антропова, как и его друга П.Д. Барановского, были слова из духовной грамоты Иосифа Волоцкого (XVI): “Да не будем осуждены за беззаботное и ленивое пребывание в нынешней жизни”».

Какие все же удивительные люди жили в то время! А ведь большинство идущих мимо порушенного храма прохожих эпохи воинствующего атеизма вряд ли вообще отдавали себе отчет в том, какого редкого памятника может лишиться Москва.

Ответ на вопрос о том, какое чудо спасло церковь Симеона Столпника, имеет несколько версий. Искусствовед Сергей Семенович Попадюк рассказывает свою историю, упоминая одного из своих коллег по работе в тресте «Росреставрация», который и спас храм: «Мой неунывающий шеф (И.В. Яковлев. — А.В.), когда строился Калининский проспект, просто загнал подстанцию в предназначенную к сносу церковь Симеона Столпника на Поварской. И получилось так, что разрушить ее до окончания всех строительных работ стало невозможно, а когда работы были завершены, вдруг выяснилось, что никому церквушка не мешает, наоборот: эффектный контраст старого с новым... Оставили. Отреставрировали. Приспособили под выставочную экспозицию. При этом Игорь Валентинович не пожертвовал ни граммом своего существа, но сумел трезво оценить ситуацию и со всегдашним своим добродушно-вульгарным хохотом использовал ту самую “необходимость”, которая обрекала памятник на уничтожение. А если бы он вместо этого стал протестовать, рвать на себе тельняшку и ложиться под бульдозер — с уверенностью можно сказать: ничего бы у него не вышло». Загнать электрическую подстанцию в храм — ну не варварство? И все же это помогло...

Так или иначе, но государственная охрана памятника означала в то время необходимость реставрационных работ. Храм Симеона Столпника пережил реставрацию во второй половине 60-х годов, на что косвенно повлияло строительство Нового Арбата. Предъявляя гостям столицы, и в том числе иностранцам, отстроенную и совершенно новую магистраль, должную продемонстрировать достижения отечественной строительной отрасли и архитектуры, советская власть не могла допустить присутствия на самом видном месте разрушающегося старинного храма. Да и забор, прикрывающий следы этого безобразия, мозолил бы глаза. К тому же церковь Симеона Столпника постоянно попадала в кадр фотоаппаратов, висевших на груди интуристов. И потому ее состояние требовало скорейшего вмешательства реставраторов. В конце концов, это была и демонстрация того, как в СССР якобы бережно относятся к сохранению церковной архитектуры.

В результате реконструкции был воссоздан образ храма Симеона Столпника, каким он был в XVII веке, в том числе за счет сноса более поздних строений и восстановления изначальной формы кровли и сводчатых перекрытий трапезной. Возвратили первоначальные формы оконным и дверным проемам, а также их декоративному оформлению. Однако интерьеры церкви были утрачены, чему способствовало новое назначение здания с 1968 года — выставочный зал Всероссийского общества охраны природы, где поселились мелкие грызуны и птицы. Пионеры из окрестных школ приходили под своды бывшего храма на выставки аквариумных рыбок, любуясь гуппи, барбусами и неонами. Аквариумистика в СССР пережила в 70-е годы неожиданный расцвет и популярность. Вероятно, из-за своей доступности.

Выставочный зал обрел завидную известность, его радостное посещение — зачастую с детьми и внуками — нашло отражение в письмах и дневниках москвичей 70-х годов. Например, поэт Владимир Бушин записал 14 августа 1976 года о своей внучке: «Я сходил с ней в церковь Симеона Столпника на выставку “Прекрасное в природе”». 8 августа 1989 года учительница Татьяна Коробьина отметила: «Ходили с Митей и Таней на выставку “Охота и природа” на Арбате, в маленькой старинной церкви Симеона Столпника». А в 1988 году под сводами бывшего храма проходила выставка акварелей Максимилиана Волошина. Одной из последних выставок стала экспозиция, посвященная Велимиру Хлебникову.

А в 1990 году, когда храмы Москвы стали постепенно возвращать верующим, на купола церкви Симеона Столпника вернули кресты. В 1991 году храм передали Русской Православной Церкви, интерьеры украсила новая роспись. От прежнего убранства осталась храмовая икона преподобного Симеона Столпника, сохраненная одним из прихожан. А первая после долгого перерыва Божественная литургия была отслужена в июне 1992 года, на праздник Святой Троицы.

Храм Симеона Столпника помнит многих замечательных людей. Среди прихожан церкви была вся семья Аксаковых. Здесь в 1816 году венчались Сергей Тимофеевич Аксаков и Ольга Семеновна Заплатина. Неподалеку от храма в 1809 году обитало семейство Пушкиных, в Хлебном переулке. Будущему поэту исполнилось в ту пору десять лет. Через два десятка лет неподалеку, на Малой Молчановке, поселилась Елизавета Алексеевна Арсеньева со своим любимым внуком Мишенькой Лермонтовым.

Важнейшим историческим фактом из жизни храма является то обстоятельство, что его прихожанином был Николай Васильевич Гоголь. Сей факт был хорошо известен просвещенным москвичам и в XIX, и в XX веках. Любил у храма прогуливаться писатель Леонид Максимович Леонов, проживавший на Большой Никитской улице. «Во время прогулки, когда мы подошли к церкви Симеона Столпника (угол улицы Воровского и Калининского проспекта), Леонов остановился и сказал, что последние месяцы жизни Гоголь часто здесь истово молился. Валялся. В это слово Леонов вложил многое. Речь зашла о втором томе “Мертвых душ”, работу над которым Гоголь начал за границей, но без влияния “призрака коммунизма”, “бродившего” в то время по Европе. Как ни гениален был Гоголь, “герои добродетели” — предприимчивый помещик Костанжогло и мудрый откупщик-христианин Муразов — получились у него схематичными, безжизненными. По-своему прогнозируя социальную жизнь России, Гоголь забрел в такие дебри, из которых выхода у него не было. Где ему было взять людей — положительных героев романа? С “героями недостатков” было проще», — вспоминал Владимир Десятников.

Храм Симеона Столпника был неизменной точкой маршрута Леонида Леонова и Владимира Десятникова:

«Когда мы проходили мимо церкви Симеона Столпника, то увидели группу дерущихся подростков лет 14–15. Один из них схватил обломок кирпича и замахнулся на противника. Я вмешался. Кирпич был выброшен, но потасовка продолжалась.

— Вот сейчас вы пойдете, а они вас кирпичом в спину, — опасался за меня Леонов.

— Ни за что! — уверенно сказал я. — Восстановлено правило драки.

— К сожалению, правила сейчас во всем нарушены».

И все же Гоголь... Прихожанином храма Симеона Столпника великий русский писатель стал в непростое для него время — омраченные тяжелыми думами и раскаяниями последние годы жизни. Храм Симеона Столпника был приходским для семьи Толстых, в особняке которых и жил Николай Васильевич. Последним московским адресом писателя стал дом Талызина на Никитском бульваре (современный дом 7а). В этом особняке и проживала семья графа Александра Петровича Толстого и его супруги Анны Георгиевны, с которыми Гоголь познакомился за границей. Толстой — не писатель и актер, а крупный государственный чиновник. Это по-своему отражает серьезную перемену, произошедшую с Гоголем к этому времени. Уже после его смерти, в 1856 году, граф займет важнейшую должность в Российской империи — обер-прокурор Святейшего Синода, затем он станет членом Государственного совета.

Сергей Аксаков с обидой писал, что «в это время сошелся он с графом А.П. Толстым, и я считаю это знакомство решительно гибельным для Гоголя. Не менее вредны были ему дружеские связи с женщинами, большею частью высшего круга. Они сейчас сделали из него нечто вроде духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и уверениями, что его письма и советы или поддерживают, или возвращают их на путь добродетели. Некоторых я даже не знаю и назову только Виельгорскую, Соллогуб и Смирнову. Первых двух, конечно, не должно смешивать с последней, но высокость нравственного их достоинства, может быть, была для Гоголя еще вреднее, ибо он должен был скорее им поверить, чем другим. Я не знаю, как сильна была его привязанность к Соллогуб и Виельгорской, но Смирнову он любил с увлечением — может быть, потому, что видел в ней кающуюся Магдалину и считал себя спасителем ее души».

Отчего Леонид Леонов считал, что Гоголь «валялся» в храме Симеона Столпника? Что происходило с ним последние месяцы жизни в Москве в 1852 году? И о какой гибельности пишет Сергей Аксаков? Это время вышло для Николая Васильевича довольно насыщенным и наполненным разнообразными событиями. Закончен второй том «Мертвых душ». В январе 1852 года Гоголь смотрит в Большом театре бенефис Михаила Щепкина, встречается с Иваном Айвазовским. Тяжелым ударом стала для него кончина 26 января Е.М. Хомяковой, супруги Алексея Хомякова и сестры Николая Языкова, с которой он был духовно очень близок. Как рассказывал сам безутешный вдовец Хомяков, «смерть моей жены (Е.М. Хомяковой) и мое горе сильно потрясли Гоголя; он говорил, что в ней для него снова умирают многие, которых он любил всею душою, особенно же Н.М. Языков. На панихиде он сказал: “Все для меня кончено!” С тех пор он был в каком-то нервном расстройстве, которое приняло характер религиозного помешательства. Он говел и стал морить себя голодом, попрекая себя в обжорстве», — из письма от февраля 1852 года.

А Степану Шевырёву «за неделю до Масленицы Гоголь казался совершенно здоровым и бодрым. В течение всей зимы я радовался за него, что он хорошо выносит московскую зиму, которой боялся. Нередко обедал он у нас, после обеда занимался со мною чтением корректур первого и второго тома своих сочинений, в которых он выправлял слог, а я правил под диктовку его. Другие два тома печатались в то же время. В последний раз занимались мы с ним этим делом в четверг перед Масленицей (31 января)».

Насколько же разными выглядят свидетельства очевидцев, которым выпала возможность общаться с Гоголем в этот период. Кто-то отмечает его крайне болезненное состояние, другим кажется, что он и сам мог бы дать взаймы здоровья. Но что же могло повлиять на скорую кончину писателя? Шевырёв полагал, что причиной стало его самолечение: «Гоголь лечился в доме и каждое утро обвертывался мокрой простыней... Такое лечение было совсем не по его слабому сложению. Я думаю, в нем заключалась главная причина его болезни. Когда я его расспрашивал о том, он сказал мне, что лечение освежило его силы и он чувствовал себя бодрее, но, конечно, это была искусственная бодрость». А советские гоголеведы чуть ли не обвиняли графа Толстого, приютившего писателя, в его смерти. Оказывается, «встреча с бюрократом николаевского режима, мракобесом графом Толстым завершила гоголевскую трагедию». Вина графа в том, что он якобы «сумел овладеть больным воображением писателя». А конкретно — «свел Гоголя с изувером-священником Матвеем Константиновским». Так пишет один из биографов Гоголя, А.Тимрот.

Биограф Гоголя Александр Воронский в этой связи отмечал: «О. Матвей, по отзывам современников, обладал редким даром красноречия и своей убедительности, вел аскетическую жизнь... Гениальный писатель оправдывался перед грубым служителем Церкви, как школьник пред строгим учителем, считал его святейшим и добрейшим человеком. К тому же о. Матвей прекрасно владел народной разговорной речью, что тоже сильно поражало Николая Васильевича. Обличения протоиерея потрясали его. О. Матвей отвращал Гоголя от жизни, от работы художника. Он веровал в чудесные предзнаменования и указания свыше и заражал своим мистицизмом и без того суеверного и мистически настроенного поэта. Сам о. Матвей был глубоко убежден, что он только помогает Гоголю. “Он искал, — говорил о нем о. Матвей, — умиротворения и внутреннего очищения. В нем была внутренняя нечистота. Он старался избавиться от нее, но не мог. Я помог ему очиститься, и он умер истинным христианином”. На обвинения, будто он запрещал писать Гоголю светские произведения, о. Матвей отвечал: это — неправда; он только воспротивился печатанию некоторых глав из второго тома “Мертвых душ”, как малохудожественных».

«Фанатиком-изувером» обозвал отца Матвея и Викентий Вересаев, возмущавшийся этим «ржевским протоиереем, имевшим самое гибельное влияние на Гоголя». В то же время не все биографы Гоголя соглашались со столь радикальной оценкой необычной личности известного проповедника Матвея Александровича Константиновского, протоиерея ржевского Успенского собора, духовного наставника не только Николая Гоголя, но и обер-прокурора Святейшего синода Александра Толстого, а также других влиятельных персон. Роль этого священника в жизни Гоголя до сих пор остается камнем преткновения в спорах между исследователями жизни и творчества писателя. Кто только не высказывался на эту тему. Даже Илья Репин посчитал необходимым отозваться живописными средствами. А сколько еще предстоит прочитать предположений на загадочную тему «Гоголь и отец Матвей».

Например, Игорь Золотусский трактует образ «изувера» несколько по-иному: «От него веяло Русью, и во внешнем облике мало походил он на вылощенных и выучившихся в семинариях, избалованных близостью ко двору, к русским посольствам за границей священников, которых чаще всего приходилось встречать Гоголю: грубая одежда, смазанные маслом русо-седые волосы, редкая бороденка, маленькие серые глазки. Гоголь как-то подался к этому человеку, доверился ему. Не оттого, что тот мог до конца понять его — ему не это было нужно. Ему нужен был отец Матвей и как типаж, и как исповедник. Строгость этого ржевского Иеремии его не пугала — он умел держать людей на расстоянии, умел управлять своими отношениями с ними. Страх был не перед отцом Матвеем, а перед своим неверием. Понял ли это отец Матвей? Если судить по его письмам к Гоголю (весьма немногим) — понял. Понял и то, что не сломать ему Гоголя, не поколебать его убеждения, если оно убеждение, не сладить с волей Гоголя, с его характером, наконец». Вспоминаются в связи с этим высказыванием пушкинские строки: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет...»

Огромное влияние отца Матвея на Гоголя трудно отрицать, как и религии в целом (Николай Васильевич не раз ездил в Оптину пустынь, где его внимание приковывали старцы Моисей, Антоний и Макарий). То ли писатель пал жертвой своей доверчивости, то ли он уже находился в таком психологическом кризисе, что нуждался во внимании столь авторитетного проповедника, — в любом случае итог их общения печален: не прошло и недели после отъезда отца Матвея (5 февраля Гоголь проводил его на вокзал), как в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года Николай Васильевич сжег многострадальный второй том «Мертвых душ».

Несомненно, что нравственные мучения и духовный поиск Николая Васильевича и приводили его в храм Симеона Столпника, где в то время служил отец Алексий Соколов — личность весьма примечательная. Родился он в 1817 году в Московской губернии, в семье диакона, окончил Вифанскую духовную семинарию и Московскую духовную академию. А с 1840 года преподавал в Каменец-Подольской духовной семинарии. Вернувшись в Москву, он служил в храмах Первопрестольной, в том числе в храме Симеона Столпника, где близко познакомился с Гоголем.

Современники вспоминали, что панихиду по Е.М. Хомяковой писатель заказал именно в храме Симеона Столпника 30 января 1852 года. Он пришел на службу один, отстояв ее, а через день вновь появился в церкви, 1 февраля 1852 года. Затем отправился к Аксаковым, все еще испытывая большое потрясение от произошедшего. «Видно было, что он находился под впечатлением этой службы, мысли его были все обращены к тому миру», — вспоминала Вера Аксакова. А служил отец Алексий Соколов, о котором Николай Васильевич был самого лучшего мнения.

Гоголевед Владимир Воропаев утверждает, что поутру 9 февраля Гоголь призвал к себе отца Алексия — собороваться, но передумал. В последующие дни отец Алексий сам приходил домой к писателю, убеждая его в необходимости принимать пищу. Врач А.Т. Тарасенков рассказывал, что Соколову удавалось это с большим трудом: «При нем нарочно подавали тут же кушать саго, чернослив и проч. Священник начинал первый и убеждал его есть вместе с ним. Неохотно, немного, но употреблял он эту пищу ежедневно; потом слушал молитвы, читаемые священником. “Какие молитвы вам читать?” — спрашивал он. “Всё хорошо; читайте, читайте!” Друзья старались подействовать на него приветом, сердечным расположением, умственным влиянием, но не было лица, которое могло бы взять над ним верх, не было лекарства, которое бы перевернуло его понятия; а у больного не было желания слушать чьи-либо советы, глотать какие-либо лекарства. В воскресенье приходский священник убедил больного принять ложку клещевинного масла, и в этот же день он согласился было употребить еще одно медицинское пособие (clysma), но это было только на словах, а на деле он решительно отказался, и во все последующие дни он уж более не слушал ничьих увещаний и не принимал более никакой пищи (три дня), а спрашивал только пить красного вина».

Наутро 21 февраля 1852 года писатель ушел из жизни, отказавшись от еды и помощи лучших московских врачей со словами: «Надобно же умирать, а я уже готов, и умру...» Причащал умирающего Гоголя отец Алексий Соколов. В квартире Гоголя скульптор Николай Рамазанов снял с него посмертную маску.

Поначалу отпевать писателя намеревались в его любимом храме Симеона Столпника, но затем печальную церемонию решили провести в церкви Святой Татианы при Московском университете на Моховой улице, учитывая заслуги Гоголя перед российской литературой, потеря для которой оказалась невосполнима... Отпевал усопшего Алексий Соколов. А в метрической книге храма Симеона Столпника осталась запись: «Коллежский асессор Николай Васильевич Гоголь, 43 лет <на самом деле 42 лет>, умер от простуды».

Отец Алексий Соколов впоследствии служил настоятелем церкви Симеона Столпника на Поварской, в 1854–1867, 1869 и 1872 годах. С 1869 года — протоиерей. Выдающийся проповедник и общественный деятель, один из самых уважаемых в Русской Православной Церкви, с 1883 года отец Алексий Соколов стал первым настоятелем кафедрального храма Христа Спасителя, исполняя эту почетную и важную обязанность до своей кончины в 1899 году.

А Леонид Леонов не раз еще заходил в храм Симеона Столпника, показывая своим собеседникам, где именно молился Гоголь: «Войдя в храм, Леонов прошел в трапезную и показал мне место (так, будто он был свидетелем этого), где, распростершись на полу, каялся в своих грехах, истово молился Гоголь». Не грех зайти в этот старинный храм и нам...