К 90-летию Литературного института имени А.М. Горького

Аристотель в «Поэтике» писал: «Всего важнее быть искусным в метафорах. Только этого нельзя перенять от другого; это признак таланта, потому что слагать хорошие метафоры — значит подмечать сходство (в природе)», а в своей «Риторике» уточняет, что всякая метафора, основанная на аналогии, должна быть убедительной и в том случае, если ее перевернуть. Так, мы говорим, что старость — это зима жизни. Переверните метафору, сказав, что зима — это старость года, и она прозвучит столь же убедительно.

Мне всегда казалось, что Аристотель несколько преувеличил значение метафоры как показателя таланта, тем более что якобы искусное владение метафорой «нельзя перенять от другого». На мой взгляд, как раз этому можно научиться, натренироваться, поскольку сам прием «подмечать сходство», находить скрытое сравнение порой лежит на поверхности и доступен даже для ребенка, который уже в раннем возрасте знает ответ на загадку: «Висит груша — нельзя скушать», — что речь идет о лампочке.

Но может быть, не стоило затевать этот разговор совсем издалека, если бы не интересная предыстория...

В одну из наших встреч с Юрием Кузнецовым в альманахе «Поэзия», куда поэт (впоследствии также преподаватель Литинститута) нередко наведывался к нам в редакцию со стихами, он неожиданно, как будто без всякой связи, в разговоре обронил, как всегда, радикальную мысль, которую развивать не стал, но было видно, что считал ее своим личным и очень важным открытием. Суровый Кузнецов изрек (он обычно именно изрекал, а не говорил), что «из всех художественных средств только эпитет является истинным показателем таланта поэта», все остальное от ремесла, элементарные технические приемы вроде метафор, которым может обучиться любая бездарь. Придумать эпитет нельзя, он является не украшением, не сравнением, но органичной частью целого, всего поэтического произведения.

Я тогда же попросил Юрия Поликарповича написать для альманаха об эпитете и о том, почему он считает именно эпитет непреложным свидетельством таланта автора. Кузнецов, сославшись на занятость, не осуществил развитие этой темы, было бы очень интересно...

Сам же он блестяще пользовался всеми художественными средствами, в том числе и метафорой, которая в неменьшей степени свидетельствовала о его таланте, достаточно вспомнить хотя бы такой развернутый метафорический ряд:

Ты женщина — а это ветер
                                                  вольности...

Рассеянный в печали и любви,

Одной рукой он гладил твои волосы,

Другой — топил на море корабли.

Правда, позднее я обнаружил похожий образ в «Метаморфозах» Овидия, но поэты разных эпох нередко перекликаются сюжетами, как если бы они видели одинаковые сны...

А что же с эпитетами по определению Кузнецова? Очевидно, что даже самые эффектные метафоры в сравнении с подлинными эпитетами выглядят слишком умозрительными, сконструированными. Вот замечательные эпитеты из пушкинского стихотворения «Зима. Что делать нам в деревне»:

Глядим на бледный снег
                                      прилежными глазами...

И взоры томные, и ветреные речи,

На узкой лестнице
                             замедленные встречи...

Или потрясающее сочетание метафор и эпитетов в стихотворении Евг. Боратынского «Бокал»:

Полный влагой искрометной,

Зашипел ты, мой бокал!

И покрыл туман приветный

Твой озябнувший кристалл...

А вот эпитет из «Московской транжирочки» Николая Ушакова:

Стеклянный пепел зим...

И поставьте рядом внешне броскую, но фактически бессмысленную, ради эпатажной картинки пришпиленную метафору А.Вознесенского из стихотворения «Париж без рифм»:

А за окном летят в веках

мотоциклисты в белых

шлемах,

как дьяволы в ночных

горшках...

На таких примерах особенно видна рукотворность метафоры как приема, в котором участвует не только одаренность автора, но и его натренированность, ремесло, наблюдательность к внешним, порой случайным деталям, совпадениям. А главное, открытие в подобных случаях лежит на поверхности, то есть с авторством здесь все обстоит по принципу: кто первым успел, тот и написал. Другими словами, в отличие от эпитета как неотъемлемой части стихотворения, первенство в создании яркой метафоры, так же как с открытием радио или электрической лампочки, может принадлежать совершенно разным авторам...

Еще одним примером использования чисто внешнего сходства в метафоре, на которой не лежит печать индивидуальности автора (без чего вообще не может быть яркого эпитета), могла бы стать строчка Алексея Парщикова, известного поэта-метафориста. Этой метафорой нередко восхищаются студенты Литинститута. На обманчивой эффектной картинке попался даже такой литературный гурман, как Михаил Эпштейн, который вокруг метафор Парщикова развел едва ли не космического масштаба теорию:

«Алеша внес в русскую поэзию бесконечную сцепчивость, гирляндность, космическую протяженность образов-метаморфоз. Но он был не только метареалистом, но и презенталистом и ценил в поэзии именно так обозначенное свойство: представлять вещь как настоящую, данную здесь и сейчас, во множестве углов, положений, проекций, но строго и зримо, без символической размытости и абстрактности.

Вот две его строки, одновременно первобытно-эпические и сверхавангардные:

А что такое море? Это свалка
                                велосипедных рулей,

а земля из-под ног укатила.

Море — свалка всех словарей,

только твердь язык проглотила.

Языки волн напоминают о многоязычных словарях, о волнистых рулях велосипедов, заполнивших все мироздание до горизонта. Такова эпичность XXI века: взаимопронизанность биологической, семиотической и технической эволюции».

Да простит меня покойный Алексей Парщиков, мой товарищ по послевоенному поколению, но что «первобытно-эпического» в примитивном, чисто внешнем, чисто зрительном сравнении моря со «свалкой велосипедных рулей»? При чем здесь море и какие-то ни к селу ни к городу приляпанные к нему велосипедные рули? Какая между ними связь? Никакой. Совершенно случайная, ничем не оправданная и не мотивированная бессмысленная схожесть, которую может подметить любой более или менее наблюдательный далекий от поэзии мальчуган. Какое здесь открытие, какую глубину, тайну несет оно, тем более в связи с морем, с этим таинственным, могучим явлением, стихией, с которой столько связано трагического, мистического и метафизического в истории человечества, в том числе и в истории искусства, литературы, предметом изображения которых было море? (Вспомним потрясающее море Айвазовского, Гомера...) «Кто в море не бывал, тот Богу не молился», — говорили наши предки и добавляли: «На флоте атеистов нет». Неслучайно святой Николай — покровитель моряков, путешественников... И вот — всю эту страшную, могучую силу и красоту буквально опошляют какие-то бредовые, ничтожные велосипедные рули. Я уже не говорю о «свалке словарей», воистину ради красного словца также названной морем.

Таково коварство метафоры, которая может подвести автора, поддавшегося на подвернувшийся под руку необдуманный, дешевый, бессмысленный, сиюминутный эффект.

И вот вам могучие эпитеты, связанные с морем, когда за дело берется большой поэт:

Нелюдимо наше море,

День и ночь шумит оно;

В роковом его просторе

Много бед погребено.

Н.Языков. Пловец

Взгляните, какие поистине библейские эпитеты: море — «нелюдимо», то есть безлюдно, пусто, но и грозно, нелюдимо, мрачно... Простор его — «роковой», в нем «много бед погребено» (а не высосанных из пальца «велосипедных рулей»!). Каким мощным оркестром звучит у Николая Языкова этот «роковой простор», какая сила, смелость, энергия слова и смыслов разворачивается в эпитете, который есть принадлежность единственного автора!.. Далее волны у него «скользки» и призыв, красота и мощь гениальных образов, на которые способен только великий Поэт:

Смело, братья! Туча грянет,

Закипит громада вод,

Выше вал сердитый встанет,

Глубже бездна упадет!

У Александра Пушкина море («К морю») — «свободная стихия», а не помойка и «свалка», у моря «своенравные порывы», его краса «торжественная»...

В русской народной песне: «Славное море, священный Байкал...» — появляется достойный величия моря сакральный эпитет: «священный»...

Возвращаясь к Аристотелю, чье высказывание о метафоре было вначале. Доказательства он приводит из Гомера, в том числе, словно предвидя, как может измельчать поэтический уровень, дает действительно «первобытно-эпический» образец описания моря в «Илиаде»: «...бушует // Много клокочущих волн многошумной пучины — горбатых, // Белых от пены, бегущих одна за другой непрерывно». Не бездвижное нагромождение, а «горбатые», натруженные волны восхищают Аристотеля: «<Здесь поэт> изображает все движущимся и живущим, а действие есть движение», и как же хороша у Гомера «многошумная пучина»...

Одним из самых блестящих поэтов ХХ века был Ярослав Смеляков. Эпитеты Смелякова (которыми восхищались многие его коллеги-современники!) после гениальных эпитетов Державина, пожалуй, лучшие во всей русской поэзии. Достаточно вспомнить хотя бы несколько из них: «Над незажившею могилой», «И, к моему тщеславному стыду», «чтоб записками торговали эти траурные торговки», «возле, в государственной печали, тихо пулеметчики стояли», «как в зыбком сумраке кино, мое лицо немолодое неявственно отражено», «с добротою раздраженной», «И молчит огнестрельная штучка на оттянутом сбоку ремне», «И молния веков, блистая, меня презрительно прожгла», «меся наследственную грязь», «находит горькую усладу в заздравной гибели своей», «И веет холодом и силой от молодых державных лиц», «от свечки отчего порога до черных люстр небытия», «сквозь полускрывшиеся нивы к тебе, последняя земля», «Это все-таки в нем до муки, через чресла моей жены, и усмешка моя, и руки неумело повторены» («Петр и Алексей»), «и мне случалось мимоходом случайных девочек любить», «И мертвых нетленные очи, победные очи солдат, как звезды сквозь облако ночи, на нас, не мерцая, глядят», «У табельщицы жидкие глаза», «двадцатитрехлетний транспортный студент»... Сам Смеляков однажды выскажется об «экономной точности» стихов, которая таится в эпитете, оценив (как бывший зэк) строку А.Твардовского: «“Все то же в нем, что прежде было, но седина, усталость глаз, зубов казенных блеск унылый...” За одну эту последнюю строку можно легко отдать несколько иных быстро прошумевших стихотворений».

Михаил Светлов вспоминал знаменитые горьковские строки: “Гордо реет Буревестник, черной молнии подобный...” “Черной” — обычное слово, а какой изумительный образ!» С помощью эпитета Набоков дает потрясающую по красоте и правдивости эстетическую формулу русской поэзии:

...Пора, мы уходим — еще молодые,

со списком еще не приснившихся
                                                               снов,

с последним, чуть зримым сияньем
                                                           России

на фосфорных рифмах
                                   последних стихов...

Мудрый и глубокий читатель Евгений Винокуров замечает: «Пушкин поздний не любил метафор, сравнений. Он пишет, что “сравнений не любит мой степенный гений”... Недаром Блок считал позднего Пушкина, суховатого и горького, подлинным...»

Все-таки жаль, что Юрий Кузнецов недосказал свою мысль об эпитете...