Почти всю весну и все лето 2010-го работой по отделке нашего загородного дома занимался туркмен-гастарбайтер Мамед Мурад Шахиев, или попросту Мурик. Представляю, как поморщился взыскательный читатель при этом сочетании имени-отчества-статуса. Если же читателю на своем опыте пришлось столкнуться со строительством, то он, пожалуй, не только поморщится, но и раздраженно покривится и тиснет сквозь зубы презрительно: «Таджикстрой!» И будет прав. И не будет прав.

В отношении гостей — рабочих из Средней Азии — я долго и сам придерживался такого же мнения. «Чурки» — вот самый мягкий эпитет, которым мы их награждаем и который не стесняемся употреблять в приличном обществе и при детях.

За три года, что я строился, повидал я немало строителей, мастеров-отделочников, сантехников, плиточников, столяров и прочего разнорабочего люда. Большинство из них производило странное впечатление. Болезненно-самолюбивы, не по уму амбициозные, с завышенным мнением о себе и своем уникальном месте в мире вообще и в строительном мирке в частности. Редко кто из них (хохлы, белорусы, молдаване, таджики, узбеки) оценивал себя адекватно своим профессиональным способностям. Большинство считали строительство временным эпизодом своей биографии, мечтали бросить это занятие и продолжали делать это многие годы с тем же отношением к работе. При этом каждый из них вместе с несколькими нехитрыми рабочими навыками освоил пару-тройку незамысловатых приемов по облапошиванию доверчивых заказчиков. В лучшем случае такой «арбайтер» скажет вам: могу сделать так, а могу вот так. Объяснит, в чем разница и в чем цена вопроса. Чаще не говорят ничего.

Не таков был Мурик!

Он знал штукатурные, малярные и сопутствующие работы. Был отличным плиточником и отделочником. Не брался только за электрику.

Но настоящим его коньком и вдохновением было столярное ремесло.

Дерево в его руках пело и играло. Если он хотел, оно становилось в его руках податливым, как пластилин, и тогда Мурик создавал из него невероятные полки, узоры на наличниках, двери и окна. В другой раз дерево выходило из-под его инструмента тверже стали и держало любую нагрузку, которую он хотел придать конструкции.

Туркмены редко встречаются на стройках России. Гораздо реже таджиков и узбеков. «Да какая разница!» — скажет неискушенный в этих делах русский. Разница и в самом деле невелика, и дело тут не в национальности. Большинство — именно такие, сбежавшие с голодной родины хоть куда. Хоть в Россию.

Помню, нанимаю на покраску дома трех таджиков из соседней деревни. Один из них — лет пятидесяти. У двоих молодых, видимо, в особом почете. Договариваемся о деталях, и я говорю:

— На обед буду давать каждому «Ролтон».

Двое согласно кивают.

— А я не люблю «Ролтон», — заявляет пожилой, в вытянутой майке, в штанах с пузырями на коленях, и вызывающе смотрит в глаза.

— Эт почему?

— А ты «Ролтон» любишь?

— Знаешь, если бы я приехал на заработки в Америку, я бы ел там и «Ролтон».

Ответа не последовало.

И таких большинство. Большинство, но не все.

Отец Мурика был краснодеревщиком, что во времена Союза было там одним из элитных ремесел. Еще бы! Своего дерева в прикаспийских пустынях, как известно, нет. Все завозили из России. Цена каждой палки, соответственно, была довольно высока, как и цена ошибки мастера при обработке этой палки.

Мурик часто рассказывал про свое домашнее житье-бытье, про отца, деда, про жену и детей. Мурик считал, что отец бросил его мать, но тут же развернуто излагал целую теорию о том, что у мусульман это в порядке вещей. Что, мол, это он, Мурик, считает отца нехорошим человеком, а вообще ислам якобы такое допускает: захотел — бросил эту жену, пошел к другой и обратно. В результате такого же вольного толкования ислама его отцом у Мурика образовался целый выводок «братишек», которых он по очереди подбирал себе в помощники. Но ни один из них так и не стал настоящим художником столярного искусства, как Мурик. В лучшем случае из его братишек выходили неплохие штукатуры. Мурик был старшим среди них и считал своим долгом время от времени понемногу помогать каждому.

— Меня так дед воспитал, что я старший. Поэтому мне пить нельзя, курить много нельзя, матом ругаться нельзя. Насвай — можно. (Насвай — жевательная смесь на основе трав и куриного помета, находящаяся в употреблении у выходцев из среднеазиатских республик бывшего СССР.)

Пить Мурику действительно было нельзя. От водки взгляд его становился тупым и отсутствующим, речь — бессмысленной. Мы предупредили его, что выгоним, если будет пить что-нибудь, кроме пива. Мурик обещал и правда водку почти не пил, тем более что по-настоящему любил крымский портвейн.

— Слушай, Миша, я служил в Крыму. Молодой был тогда. Форму совсем не одевал. С первого дня до последнего в тренировочном костюме работал. В санатории женщины меня любили, особенно повариха. А замглавврача называла меня «зайчик». «Зайчик, — говорила она, — надо плитка положить в приемной, надо дверь на косяк повесить, надо дорожку тротуарную, надо краска, надо, надо, надо». Портвейна там было море сладкое. Я всем все делал, помогал. Татарам, русским — всем. Они мне портвейн и сигареты. И бизнес делал.

— Какой бизнес, Мурик?

— Мне из дома денег присылали, я норка-шапка в Крыму покупал, на родина отправлял, выгода получал.

Когда мы познакомились, Мурик не был дома уже почти три года. Работал он то у одного бригадира, то у другого. С одной из таких бригад он и попал на мой «объект». Один бригадир кинул его, другой заплатил меньше обещанного, с третьим Мурик уже знал, как договориться, и через полтора года пребывания в России семья его стала получать регулярные переводы.

Платить ему действительно было за что! Зиму он отработал на квартирах в Подмосковье, после чего я забрал его к себе на отделку дома. Договорившись о цене, ударили по рукам, и работа у них с братишкой закипела. Сначала подвал, потом второй этаж, на котором они с братишкой и жили.

На первом этаже тем летом жили мои отец с матерью, крестная тетка Нина и сын Витя — ему шел одиннадцатый год. Любимым Витькиным развлечением было мастерить всевозможные скворечники, полки, ящики, скамейки и подставки, благо отходов от деревянного домостроения было вдоволь разбросано по участку. Все это настоящее столярное богатство шло в ход и находило применение, притом в самых неожиданных вариантах. К концу лета Витька вполне уверенно орудовал не только молотком и ножовкой, он запросто управлялся с шуруповертом, электролобзиком и даже несколько раз пробовал наводить глянец шлифмашиной. Мурик с особенным интересом неравнодушного к дереву мастера участвовал в опытах моего сына. Видимо, вспоминая себя и первые уроки отца, он откладывал свою работу, наблюдал за Витькиными экспериментами, сам включался в его игры с искренним желанием помочь и научить. Помогал советом, а чаще сложные моменты брался сделать сам. Увлекал наглядным примером и, увлекаясь сам, делился секретами мастерства.

Но настоящую выдумку и фантазию, а главное, мастерство и искусство воплощения идей Мурик проявлял при отделке дома.

Тут надо сказать несколько слов о самом «объекте». Эта стройка стала для меня экспериментальным полем по реализации в жизнь мечты об «идеальном доме». Результатом трехлетних изучений дизайнерских журналов, альбомов по русскому деревянному зодчеству стала особая концепция, которую сложно было бы формализовать в рамках стандартного «проекта». Во многом интуитивно понимаемая, идея моего дома развивалась непосредственно в процессе стройки, как бы росла вместе с домом, поворачиваясь в ту или иную сторону, как цветок за лучом солнца. То опережая сам процесс строительства, то следуя за ним, мечта постепенно, мучительно, но неотвратимо перерождалась в реальность.

При кажущейся хаотичности такого подхода, могу с уверенностью сказать, что цели своей я достиг. Но никому другому на своем месте подобного я не советую и не желаю. Прежде всего потому, что от идеи до воплощения путь так же долог, как от чертежа космического аппарата до выхода из него в открытый космос. А в моем случае, как я уже сказал, не было даже подробного чертежа, а лишь предпроектный рисунок.

Учитывая это, читателю легко будет понять, как непросто было мне подбирать людей. Многие из них в конце концов проникались идеей, в некоторых пробуждались глубоко дремавшие творческие способности и наклонности. Но все же большинство (см. начало рассказа) оставались верны тому, что раньше да сейчас именуется шабашкой и халтурой. И тогда «авторский надзор» превращался в полицейский и требовал от меня бесконечно много времени, сил и нервов.

Мурик, кажется, почти сразу понял, чего я хочу от дома и от него.

Часто мы работали так: я рисовал на деревянной заготовке (на стене, картоне, листе бумаги), потом показывал Мурику. Иногда я не мог найти окончательный вариант, пробовал раз, другой. И тогда спрашивал его мнения либо совета.

— Э, нет. Так не нравится! Это как будто один глаз открывай, другой закрывай. Так не делай!

Он удивительным образом умел заметить какую-нибудь на первый взгляд неприметную деталь, какой-то малозначительный штрих, который следовало поправить, слегка изменив угол линии, радиус узора, и все вставало на место. Воцарялась гармония, после чего на первый план выходило уже его умение практического столярного навыка.

— Я найду вариант. Дерево, он сам тебе будет подсказывать, как надо!

Раз в месяц я отправлял его жене деньги, предварительно вместе с ним посчитав, что сделано, что нет, по нашим договоренностям.

— Ты знаешь сам, сколько это стоит. Деньги — это прах, главное — отношение. Вы ко мне как к члену семьи, и я делаю, как себе бы делал. Как будто в своем доме. Мурик не пропадет, я мог бы в другом месте и больше спросить. Только два арбуза на одной руке не унести. Я не такой!

Потом он снова уходил в воспоминания о родной земле, о детях, женщинах.

— У нас женщинам воли нету. Я могу с другой на кровати. моя жена зайдет, я скажу: «Кто ты такая? Иди к себе!» Она идет. — но тут же вспомнив что-то: — Хотя сейчас и у нас стало по-другому. Женщина машина водит, раньше так не бывало! И у меня жена современная. Женщинам не верь! —и замолкал надолго. Видно было, что с каждым разом он все больше разуверялся в восточной сказке о женщинах, которым «воли нет».

В середине лета Мурик, работая перфоратором, так переусердствовал, что повредил большой палец на руке. Пришлось везти его в район, делать снимок.

— Перелом, — коротко сказал врач и на клочке бумаги написал сумму.

Наложили гипс, забинтовали и через шею закрепили руку на перевязи.

Держа здоровой рукой мутный черно-белый рентген, Мурик долго разглядывал его на просвет.

— И за это такой деньги платил! — возмущался он. — Пять пальцев на руке неодинаковый — так и люди! Один может не работать, я не могу!

Переждав пару дней, он продолжил работу, несмотря на травму, хотя мы не торопили его и просили впредь быть осторожнее.

Заканчивалось лето, работы на улице становилось меньше, зато внутри дома хватило бы на всю осень и зиму. Семья наша уехала в город, оставив Мурику комнату на втором этаже. Сначала Мурик собирался домой в октябре, на их туркменский «День независимости». Я уговорил остаться, отметить мой день рождения.

Была теплая осень, мы последний раз в 2010 году собрались на даче все вместе. Сидели в темноте, костер облизывал поленья. Позвали на шашлыки и нашего Мурика. Сначала он вывел со второго этажа переноску с лампой, закрепил ее, осветив наши посиделки. Только после этого пришел сам.

— Мурик, садись. Шампанское крымское — почти портвейн. Садись за наш дастархан, — вспомнил я словечко из стародавней советско-среднеазиатской песенки. Словечко, которое, по моему мнению, Мурик должен был знать.

— Дастархан, да! — улыбнулся Мурик и тут же приладил на четыре чурбака большой лист фанеры. Всем нам сразу стало удобнее и уютнее сидеть за этим импровизированным дастарханом.

Он всегда старался помочь чем мог по хозяйству и в быту. Точил ножи, делал уборку в доме и на участке, пилил дрова, не спрашивая за это денег. Мать и тетка все лето варили ему щи с тушенкой, макароны, картошку, и он всегда с благодарностью принимал и на добро старался ответить чем мог. Он, казалось, наконец обрел в нашем доме то равновесие между образом жизни и способом заработка, которое трудно найти любому человеку, а на чужой стороне, пожалуй, и вовсе невозможно. И для нас самих Мурик стал частью дачного образа жизни, незаменимым помощником и добрым товарищем в деле. Да что мы! Практически со всеми соседями он умел поддерживать добрые отношения. Кому-то помог почистить колодец, кому-то вставить окно, узбеки с соседской дачи не раз приходили к нему за помощью и советом.

Никогда не забуду, как он вместе с нами тушил пожар в соседней лесополосе и на поле. Как, весь в саже, валил лес и таскал воду в самом пекле. И как потом радовался не меньше нас, отбивших свои дачи с помощью пил, топоров и пожарной бригады.

Неудивительно, что все мы, и особенно Витька, привязались к Мурику за это безумно жаркое лето. Узнав, что любимым зимним развлечением Витьки было повесить кормушку и смотреть на прилетающих соек, сорок и синиц, Мурик помог ему смастерить кормушку на крепком столбе. Столб они вкопали и зацементировали на участке в самом удобном для этого месте.

— А говорят, у вас есть такая птица — называется птица-муравей. Живет 300 лет и, когда летит, делает так: «гар-гар!»

Мы с Витькой не можем сдержаться и оба ржем над этой мифической птицей-муравьем, так красочно изображенной Муриком. Поняв, что сказал что-то не то, Мурик не обижается на нас, не злобствует. Чувствует, что смеемся мы не над ним, Мамед-Муратом, а над этой самой случайно услышанной где-то и смешно пересказанной им небывальщиной. Что бы ни случилось, он никогда не держит, что называется, камня за пазухой. И так во всем. С ним всегда можно найти компромисс и договориться.

Каждые выходные я привозил ему продуктов на неделю. Сваренные матерью и особенно любимые им щи, пиво и, конечно, насвай.

Приезжаю, ворота открыты — Мурик встречает в своем неизменном сером свитере, в шапке с помпоном. Помогает разгрузить машину со стройматериалами. Видно, что соскучился за неделю без людей. Поздняя осень, и дачники поразъехались.

Бывало, я внизу, на первом этаже, читаю или пью свое выходное пиво, а наверху слаще музыки — то ревет бензопила, то визжит фуганок, то тонкой трелью ввинчивает свою мелодию шуруповерт.

Но время шло, подвал, двери, окна, стены, полы, садовые дорожки, а главное, связующие нити дома — лестницы напоминали о том, что все рано или поздно заканчивается и всему есть свой предел.

В декабре он начал готовиться к отъезду. Братишка его, с которым они начинали подвал, уехал еще в июле, как говорил Мурик, через «депорт». Они вместе с Муриком приехали по туристическим визам почти три года назад. Визы были выданы им на один месяц, а остались они оба больше чем на два года. Братишка, когда решил, что ему пора, «сдался» миграционным властям и был депортирован. За нарушение режима и после процедуры «депорта» он на пять лет стал невъездным в Россию.

— Я так не хочу, — говорил мне Мурик. — Если жив буду, приеду на следующий год с сыном. Сын у меня в армии, скоро дембель у него. А 28 декабря день рождения у жены Алмагул. Хочу Новый год дома, с семьей встретить. Дочь замуж хочу выдать. Ждали меня в октябре. Без меня свадьбу отложили. Я без «депорта» хочу поехать!

Уехать без депорта стоит в два раза дороже. Этим в туркменском землячестве занимается специальный человек, который вхож и знает, кому и сколько надо занести. Я сам встречаюсь с ним в Москве, чтобы Мурик не отвлекался и заканчивал последние штрихи в работе.

И вот мы сидим с Муриком за столом в моей московской квартире. Скоро ему уезжать. Мы пьем его любимый портвейн, разговариваем о прошлом и с удовольствием заглядываем в будущее.

— Приеду, сделаю ремонт и твоей матери, и Нине.

Мы строим планы на следующий год, на ремонт квартиры у крестной, которая особенно нравилась Мурику тихим, спокойным нравом и светло-русыми волосами. И все это кажется нам обоим таким простым, ясным и понятным, как чистый срез соснового ствола или фактурный рисунок на свежеструганной безсучковой доске.

— Знаешь, Мурик, — говорю я ему, — я не смогу полностью с тобой рассчитаться до конца года. Дела зимой у нас неважно идут. Не то что летом. Остаток вышлю после нового года.

— Да, Миша, ты говорил, я помню. Это ничего. Жизнь — как по жердочке на одной ножке идешь. Чуть ступил не туда, и все! Деньги — грязь, главное — отношение. Мне, главное, сделай, чтобы я домой поехал как надо. Норка-шапка, оделся чтобы. Подарки жене, дочке к Новому году. Соковыжималку жена просит. А остальное — потом.

Сколько раз я расставался с бригадами строителей, и почти всегда эти расставания сопровождались взаимными претензиями, обидами, непониманием, ссорами. Доходило до взаимных оскорблений, чуть ли не до драки, однажды готовил иск в суд, привлекал другие авторитетные силы. И я наконец рад самой возможности расстаться с человеком по-хорошему. За его доброе отношение к моей семье, за понимание, за подход к работе помочь ему в том, что так важно для него.

Мы едем с ним на Птичий рынок, что рядом с «Белой дачей». На этом новом «черкизоне» Мурик одевается как настоящий бай. Кожаная куртка, джинсы «Levis» и, конечно, мечта его юности и дорогое воспоминание — норка-шапка. Духи жене, дочери, куртку сыну. В гипермаркете «Metro» покупаю Мурику соковыжималку. Там же он набирает две бутылки водки, две шампанского, крымский портвейн.

— Зачем тебе тащить отсюда? Нет разве у вас нашей водки?

— Есть в магазине. Этикетка ваша, что внутри — не ваша! Отрава бывает. У нас много люди травятся. А как у вас такого нет, чтобы по телевизору об этом говорить. Если кто будет говорить — его быстро не найдут и никто не спросит.

Забегая вперед, скажу, что Мурик набрал столько всего, да еще и взял с собой посылку от московского «братишки», что у него получился перегруз на посадке. В основном, видимо, из-за бутылок.

Мне хватило денег, чтобы выполнить все Муриковы причуды и пожелания. На оставшиеся рубли купил по его просьбе 400 долларов. Остальное Мурик просил выслать ему в феврале.

— Ремонт буду делать в квартире у жены, потом... не у жены. Потом приеду и твоим ремонт сделаю. Тебе ковер привезу. Меня ведь, Миша, дома никто Муриком не зовет. Все Мамед-Мурат зовет. Потому что я там зарабатывал по две тыщи долларов в месяц.

— А что ж ты там не работаешь, Мурат? — спрашиваю я, а сам думаю: «Ох и заливаешь ты, Мурик, к отъезду!»

— Мы с братишкой мебель делали. Гарнитур. Баям делали, богатым делали. А другой братишка героин возил и меня угощал. Вот я и уехал, чтобы бросить тут.

— И что, получилось бросить?

— Да, я почти три года тут не беру наркотики.

— Мурик, ты уж постарайся, пожалуйста, не начни там снова! Хочешь, я скажу, мы все тебя будем Муратом звать?

— Нет, нет, ничего, Миша! Братишка тот умер в тюрма. Яшка-Смерть ему прозвище было. Я так не хочу. Мне пятьдесят почти. Сын армия служит, взрослый, дочка-невеста, замуж надо.

— За дочь калым возьмешь?

— Калым, да! Ты думаешь, калым мне? Нет — на все деньги им же и покупать буду. Холодильник, стиралку. Мебель сам сделаю. Я по две тыщи зарабатывал, а героин курил — уходило все, и еще должен был. Больше так не хочу я! А Мурик — это ничего. Не обидно это. Это ведь ласково!

— Ну, давай, Мамед-Мурат, мягкой посадки и до встречи!

Мы обнялись с ним в зале вылета, темные глаза Мурика были веселы. Они улыбались мне доброй улыбкой счастливого человека, которого давно уже заждались дома!

И у которого все должно быть хорошо.

январь, 2011