Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Наш дом Россия

Тамара Васильевна Самарина родилась в Москве. Окончила историко-архивный институт и работала в Главном архивном управлении МВД СССР архивариусом, в секретариате Совета Экономической Взаимопомощи (СЭВ). Живет в Москве.

Разговор в электричке

— Женщина, вот вы, да не вы, а вы, ну какая вы женщина, вы же мужчина. Вот вы, женщина, в сером платке, да, да, вы. Вы за кого голосовать будете? Не скажете? А вы, мужчина? За кого, за кого? А с виду такой приличный. А вы, мамаша?

Мамаша обернулась и поискала глазами вокруг.

— Ща, у сестре спрошу. Ань, — позвала она длинную жердь. — За кого голосовать-то будем?

— «За кого, за кого»... За энтова, ну, как его, ну за энтова мужика-то... Ну помнишь, я тебе говорила? На языке вертится. Ну еще у него галстук такой красивый, в полосочку. И говорит хорошо. Ну как его... забыла. Вот за него и будем.

— А я за Черномырдина, — выпалила рыжая молодуха.

— Не, я за него не буду. Черная морда.

— С лица воду не пить.

— Это точно — не пить и не есть, а скоро не одеваться и не обуваться. Кричал: «Наш дом Россия», а сам наворовал да и к хохлам утек. Его дом — тюрьма.

— Лично я за Киркорова,

— За какого Киркорова? Его и в списках-то нет!

— Ну и пусть нет. А я все равно за него голосовать буду!

— Страна в пропасть летит который год!

— А я слышала, что, если летишь в самолете больше пяти часов, должны кормить!

— А я за эту — Японо-мать проголосую. Хамакаду или как там ее...  Хакомаду. Пусть япошкам весь Дальний Восток отдаст. Всем назло, зятю, алкоголику, насолю, он у меня с Сахалина. Как напьется, кричит: «разведусь, уеду на родину!» Я ему покажу, гаду, как семью разрушать! Специально за эту Махамаду проголосую, пусть зятю тошно будет.

— А я к Жириновскому запишусь, чтобы этих гайдаров, чубайсов на лесоповал отправить. Как только отправлю, сразу и выпишусь обратно.

 

Это случится только через... Московский Кремль еще не знал такой тишины. Хрустящие белоснежные скатерти на столах, уставленных заморскими яствами, хрусталь и баккара, серебро и фарфор в пустых, оплаченных правительством залах остались нетронутыми. Погашенные люстры молчали о трауре и позоре власти.

 

А на улицах холодный ветер срывал дорогие плакаты с солидным мужчиной, по-детски сложившим руки, и бросал их под ноги торопливым прохожим, как осенние, отжившие листья, обнажая голую суть прочных, постоянных ветвей. И когда стыдливое телевидение как бы вскользь, робко, тихо, между прочим, опустив глаза, передало сообщение о «нашей победе», сотни тысяч простых людей накрыли праздничные столы с нехитрой снедью, сдвинули бокалы и выпили. Как на фронте, как после боя. За всех нас — живых и мертвых в этой борьбе.

 

 

 

Переход

 

Люди, я любил вас! Будьте бдительны!

Юлиус Фучик

 

Иду с работы усталая, голодная и злая. Денег в кошельке только на жвачку.

— Вам «Орбит» без сахара? — спрашивает продавщица в киоске.

— Нет, мне с сахаром и, если можно, с хлебом и с колбасой.

Продавщица грустно улыбается.

«Мурло» сидел на своем обычном месте, в подземном переходе у Павелецкого вокзала, справа у выхода. Он лениво смотрел на прохожих, почесывая затылок черным, корявым пальцем, иногда отхлебывал из пивной бутылки, которую тут же прятал. Это был не обычный просящий подаяние несчастный бедолага. У него было лицо лукавого плута и не просящего, а требующего — лицо вымогателя.

Ящик под ним перекосился, но искусно подогнутая нога и пустая штанина создавали полную иллюзию культи. Плакат «Подайте на протез» облез и поизносился. И только коробка для денег из-под импортного товара сверкала новизной своих иностранных наклеек. Я подошла и заглянула внутрь коробки.

— Не густо, — протянула я.

Ответа не последовало.

— Вот жмоты, нет бы человеку подать на протез, так ведь нет. Тут человек без ноги помощи просит, а они, обжоры, хапуги, удавятся — не дадут.

«Мурло» не обращал на меня никакого внимания, будто бы меня совсем не было, он по-прежнему рассматривал прохожих. «Может, глухой?» — подумала я. Внезапно из-за ящика показалась желтая пятка подогнутой ноги.

— Пятку убери, видно.

Пятка мгновенно исчезла!

«Нет, со слухом здесь все в порядке», — догадалась я.

— А не подают тебе потому, что ты просто сидишь как в деревне на завалинке. А ты работай! — Мне очень хотелось раззадорить и подшутить над аферистом.

— Шта?

— Да не «шта», а работать надо.

— Шта?..

— Работать надо, говорю. Работать лицом, телом всем. Покажи, какой ты несчастный. И плакат исправь: не «Подайте на протез», а «Подайте на протес», «с» на конце, а не «з» — понял?

«Мурло» будто бы проснулся и часто заморгал.

— Ни, — замотал он головой, — кореш писал, а он грамотный.

— Дурак твой кореш, хоть и грамотный. Соображаешь, ведь ты без ноги, так?

— Ага, — воровато улыбнулся «мурло», показывая прокуренные зубы.

— Ну вот, инвалид, без ноги, да еще и безграмотный. Усек? Как ты можешь трудиться-то? Инвалид без ноги, да еще и неграмотный! А неграмотный ты оттого, что сволочи коммуняки тебя от учебы отлучали все семьдесят лет, учиться не давали, в школу не пускали, били, жгли учебники, ну там букварь, арифметику, ботанику. Твои руки тянулись к книгам, а они их в наручники. Хорошо, что еще не сожгли на костре, как Джордано Бруно. А?

— Ага, — тряс головой «мурло»: идея моя ему явно понравилась.

— Побираться, мой друг, тоже надо уметь. Здесь талант нужен. Стани­славского читал?

— Нет. Шта, тоже побирался?

— Не совсем, других учил. Вон в соседнем киоске продается.

— Купи мне.

«Мурло» протянул мятую купюру. Я принесла книжицу.

— На, читай и совершенствуй мастерство, через неделю проверю.

Через неделю, войдя в переход, я остановилась как вкопанная. «Мурло» сидел на высоком табурете. Его согбенная спина выражала скорбь, руки скрещены на груди, взор устремлен ввысь, по лицу катились крупные, светлые слезы и пропадали в густой бороде.

Что это? Где-то это я уже видела. Юродивый в «Борисе Годунове» или нищий у Репина? Боже, то и другое вместе!

Окруженный тесным кольцом сочувствующих, «мурло» рассказывал, как в детстве его насильно приняли в пионеры, но он не хотел носить красный галстук и посещать пионерские сборы, и тогда пионеры решили расправиться с ним. Однажды, когда он спал в саду, они всыпали ему в ухо яд, и той же ночью у него отпала нога. И теперь каждую пятницу ночью призрак ноги является к нему в военных доспехах и просит отмщения. Толпа стонала. Пожилые, седоволосые, познавшие жизнь и задумчивые молодые фанатично преданно смотрели на страдальца. Рядом с «мурлом» стоял мордоворот и следил за порядком. Время от времени он подходил к коробке и толстыми, короткими пальцами утрамбовывал деньги, потом менял коробку. «Мурло» уже не рассматривал собравшихся вокруг него людей, он просто не смотрел на них, но видел каждого, следил за малейшим движением и шорохом в толпе. Меня он засек сразу, как только я подошла, и, не отводя глаз от грязного потолка, вскинул руки в мою сторону и прокричал:

— Пречистая Дева, благодарю тебя за помощь!

И только два человека из этой огромной толпы — я и он — знали истинный смысл этих слов.

Я ошалело поплелась прочь.

Еще через две недели пройти в переход было невозможно. Откормленные молодчики охраняли входы и выходы, подталкивая зазевавшихся прохожих: «проходите, господа, не задерживайтесь». «Мурло» стоял во весь рост, его белые одежды искрились в лучах прожекторов, в руках посох, на голове что-то вроде венца. «Подайте на протез» светилось неоновым светом на русском и английском языках.

Безумные старухи нещадно били лбами грязные плиты холодного пола, отвешивая поклоны, и что-то шептали своими беззубыми ртами. Женщины подталкивали несмышленых малышей к коробке, чтобы и они, еще не успевшие нагрешить на этом свете, тоже бросили денежку великому страдальцу всех времен и народов. Толпа одураченных, околпаченных, «омурлованных» людей в едином порыве, всем своим видом выражала глубокое горе и сострадание.

Россияне! Не жалейте кровных, заработанных честным тяжким трудом денег. Несите, несите их скорее в коробку «мурла»! Отдайте ему все до копейки, продайте все, что имеете, и снова несите к «мурлу». У него коробок для ваших денег хватит. Молитесь ему, молитесь за него, любите его, хольте, боготворите. А в день выборов в Думу, дружно — с семьями, друзьями, товарищами, с соседями и знакомыми — единогласно изберем его в Государственную думу. Пусть и там он страдает за народ. А еще лучше, изберем его все вместе, всенародно, новым президентом России, тем более что он говорит слово «шта» так же, как и первый президент России.

 

 

 

Это было в Италии...

 

Тоня проснулась среди ночи от какого-то нервного озноба. Ей снова приснился он. За последнее время он снился ей часто. Полгода тому назад ей пришлось побывать по делам в администрации городка, который находился в тридцати километрах от ее деревни. Она беседовала с чиновником — начальником отдела Николаем Николаевичем Александровым, и, выходя из кабинета, пропуская ее вперед, он как-то коснулся ее руки. Она почувствовала удар тока. Тоня отдернула руку и посмотрела на него, тот любезно уступил ей дорогу. Ей не раз в жизни приходилось слышать о таких случаях, в которые она верила и не верила, а в общем-то просто не обращала внимания. Образ администратора, солидного, приятного мужчины, стал преследовать ее постоянно. Манера говорить, улыбаться, здороваться и прощаться прокручивалась у нее перед глазами, как видеоролик. Тоска заполнила душу, ей постоянно хотелось видеть его, слышать его голос. Молитвы дома у икон и в церкви, святая вода — не помогали. Мистическая зависимость продолжалась. Это была не любовь, прекрасное светлое чувство, делающее душу счастливой. Это была болезнь вывихнутой души, липкая, вязкая. Она несколько раз ездила в этот город и как безумная стояла у здания администрации, ожидая, когда он выйдет после работы. Он выходил, садился в свою машину и уезжал. Ей казалось, что он посмотрел на нее. Да, да он посмотрел. Она была счастлива. Страсть забирала силы. В свои шестьдесят с лишним лет она стыдилась и не могла рассказать об этом никому. Вечная работа, нужда и жизненные неудачи сделали ее сильной и малость легкомысленной. Она рано овдовела и двоих детей, сына и дочь, растила одна. Сейчас они живут в Москве и редко приезжают к матери. Теперь она часто стала просыпаться по ночам, вернее, ее стало будить какое-то тревожное чувство. Приближался новый год, на который она возлагала большие надежды. Листая православный календарь, она увидела листок с изображением иконы Николая Чудотворца. Девятнадцатое декабря посвящалось Святителю Николаю. Никола зимний — так звали его в народе. Решение пришло сразу: в этот день она поедет в администрацию и поздравит его с днем ангела. Несколько дней она готовилась к поездке — что одеть, что обуть, какой гостинец привезти. Поездке предшествовала бессонная ночь. Утром, примеряя одежду, она оделась так, как ходят в городе, даже украсилась беретом вместо платка. Деревенских в городе можно узнать сразу по одежде, а главное — по обуви: чаще всего это резиновые сапоги, иногда утепленные. Декабрь стоял теплый, и на раскисшей дороге обувь пачкалась всегда, но большая незамерзающая лужа у автобусной остановки была как нельзя кстати. Идя по улицам к зданию городской администрации, Тоня перебирала слова, с которыми обратится и подарит гостинец — баночку варенья и антоновские яблоки. Войдя в здание администрации, она почувствовала такую дрожь, такую робость, которую не испытывала никогда. Подойдя к кабинету с табличкой, она несколько раз прочитала его должность, фамилию и отчество. Она постучала в дверь и, когда молодой голос секретарши разрешил войти, перешагнула порог, будто прыгнула в прорубь.

— Слушаю вас, — проговорила секретарша, брезгливо посматривая на ее резиновые сапоги.

— Мне к Николаю Николаевичу можно? — она не узнала своего голоса. — Я по личному вопросу на одну минутку.

— Сейчас узнаю. — Секретарша ушла в кабинет, оставив дверь полуоткрытой. — Николай Николаевич, к вам какая-то старушка по личному вопросу на минутку.

— Что? — переспросил мужской голос.

— Старушка, по личному вопросу, — настойчиво повторила секретарша.

— Мне сегодня только старушек не хватает. Скажи, что занят и сегодня не принимаю. Когда гости-то соберутся?..

Когда Тоня вышла из здания администрации, она не сразу сообразила, в какую сторону нужно идти к автобусной остановке. Выйдя из автобуса, она пошла в деревню не по дороге, а через поле, перепаханное на зиму:  так ближе. Скорее, скорее подальше от этого холодного и чужого города! Вот и дом. Тоня поставила на ступеньки сумку и села. Сумка наклонилась, и из нее высыпались на мерзлую землю янтарные антоновские яблоки. Здесь, на ступеньках, где ее никто не видит и не слышит, она дала волю чувствам. Боль не умещалась в душе, стонала во всем теле. Она привыкла терпеть физическую боль, но душевная была такой беспощадной... Она стонала на пороге своего дома, униженная, одинокая. И только добрый и ласковый пес Туман прижался к хозяйке и слизывал, слегка повизгивая, шершавым языком с ее лица слезы.

 

Рассказывали, что в Сорренто, в Италии, есть театр, в котором играет очень красивый и талантливый молодой актер Альберто Сантас. Вся Италия ездит в театр на его спектакли. После спектакля многочисленные поклонницы окружают его на выходе из театра и долго не отпускают. Однажды через плотную толпу поклонниц протиснулась старушка и обратилась к актеру со словами:

— Альберто, я знаю, что вас всегда окружают молодые и красивые поклонницы и просят автограф. А сейчас у вас просит автограф старая и некрасивая женщина, не откажите ей.

— С удовольствием, — ответил Альберто, — но где она?

Это было в Сорренто, это было в Италии...





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0