Точно, что у каждого человека в жизни случаются моменты «мыслеварения». После внутренне опустошающих событий и в подобающей обстановке не по принуждению взглянешь на вечерний небосвод. Через индустриальную дымку, вызванную развитием нашего «постиндустриального» общества, пробиваются, мерцая отзвуками далёких галактик, нерешительные звёзды. Бесчисленное количество звёзд. Простой вопрос: «Зачем?» — приводит в движение устройство, работающее доселе над шаблонными, житейскими задачами. Голова приятно утяжеляется, и шея становится беспомощной перед этим фактом. Как в отсутствие машинного масла поскрипывают механизмы, так и в отсутствие реальной пищи для ума скрипят и потрескивают извилины, ожидая волнующий мыслительный процесс. Смею предположить, что без такого интимно-волшебного действа человек не мог бы иметь приставку «homo» в названии своего вида. Хотя какое дело человеку до разнообразных морфем, когда он думает?

Нобелевский лауреат Б.Л. Пастернак через главного героя эпохального романа «Доктор Живаго» размышлял: «Существование — это комок грубого, не облагороженного прикосновением материала, нуждающегося в обработке». Каждый, как гончар, лепит своё существование и по мере лепки совершенствует навыки. И кто знает, что в итоге получится? Но, если ничего не обрабатывать, останется такой же грубый ком глины. К чему тогда такое существование? С другой стороны, окончив что-то, это что-то можно разбить и создавать новое уже будет не из чего. Вот такой баланс в существования и называется жизнью. И ещё величайший Уильям Шекспир назвал жизнь театром, и актёрами в нём были мы. Не только вы, не только я, а все мы — люди, разные нации, народности, жившие в разные эпохи и периоды. И те, кто «лепил» сознательно, стремясь к определённым целям, совершенствовался, становились актёрами драмы, они принимали участие в постановке сложных пьес, на их спектаклях был аншлаг, на спектаклях комедийных актёров, готовых разбить свой несуразный «кувшин» в конце карьеры, тоже был аншлаг, но вместе со своей работой жизни разбивались и они, сгорали, превращались в грязно-серую, забытую всеми субстанцию. Становились никем.

Страшное слово — никем… Быть никем, значит, впустую просуществовать? А что значит «просуществовать впустую»? Разве «просуществовать» уже не пустое слово, в нём ничего нет. Значит, можно изготовить кувшин, сохранить его, но не наполнить. Тогда в пустой кувшин набежат мутные капли дождя, а, может быть, кто-то перельёт помои, прохожий плюнет. Да ладно, если бы так, а то ведь подлитая кем-то кислота разъест стенки. Но подождите, разве чистая вода в необожжённом сосуде, смешавшись с глиной, не превратиться в ту самую, мутную, воду? Вот и опять вернётся всё к съежившемуся, как будто когда-то живому, бурому кому глины.

Как модно сейчас сказать, отрефлексировав эту данность, невольно тянешься и к своему грубому куску и берёшься его мять, как отключившегося бродягу пытаются вернуть в чувства дефибриллятором, покуда он, кусок, не начнёт принимать странноватую форму какой-нибудь вогнутой плошки, только чтобы ей после обжига жизненным опытом можно было что-то черпать из разнообразия Вселенной.

* * *

В моём родном Томске наметилась нехорошая тенденция, посудите: известные деятели театра, равные количеству пальцев на руке, не задерживаются здесь надолго. Началось всё с господина Чехова, продолжается теперь уже с бывшим главным режиссером областной Драмы — А.А. Огарёвым. Ну не привлекаем мы ничем, кроме минеральных ресурсов, что же теперь? Или, может быть, не хотим привлекать? К чему это я: именно на его спектакль со своей плошкой в руках отправился ещё теплым осенним вечером. На него свои права заявляло лето, оно, надо сказать, и выиграло этот природный «процесс». Путь-дорога пролегала мимо памятника Чехову, я мысленно поздоровался с драматургом. Он мне не ответил, лишь задумчиво посмотрел оловянным взглядом вдаль. Тем временем на ум пришли строки А.А. Блока:

Вечереющий сумрак, поверь,
Мне напомнил неясный ответ.
Жду — внезапно отворится дверь,
Набежит исчезающий свет.

По своему дурацкому и трудно изменяющемуся обыкновению я опаздывал, но привычка дана свыше — с великим поэтом не поспоришь, поэтому, буквально взлетев на монументальное крыльцо культурного наследия Советов, пробежал к Малой сцены. Жесткое кресло немного вернуло меня в чувства. В предвкушении чего-то постарался устроиться поудобнее, чего, ещё не предполагал. С творчеством Ларса Нурена, коему перу принадлежала пьеса, знаком не был.

Почему я сейчас об этом говорю? Шведский автор, на мой взгляд, лучше всех показал существующую действительность. Вот легко ли восхищаться красотой, легко ли искать истину, то есть идти по изведанному пути? Нет. Но тяжелее постигнуть разочарование и начинать всё заново.

Что ж, малая сцена — прекрасная идея для спектакля, которым надо не просто проникнуться, который стоит прожить. Зал опустился в темноту от пыльных бардовых штор. В такой атмосфере они напоминали каких-то огромных медуз, летали в темноте по залу и шевелением своих щупалец создавали холодноватый ветерок. И тут, в этой пустоте, появился луч света — единственное освещение сцены. Спектакль назывался «Война», но речь шла не только про войну, на которой по Гумилёву «шрапнели собирают ярко-красный мёд». Война — она в нас. Это было нечто большее, чем просто монологи о боевых действиях, хотя и они производят неизгладимое впечатление. Это была другая война, извечная. Война и попытки осознания себя человеком.

Каждый человек делает выбор в своей жизни, ведь жизнь — один сплошной выбор. Да-да, старый добрый экзистенциализм. Этот спектакль был про непростые отношения непростого существа — человека. Чтобы было понятнее: непростые отношения — потому что происходили события в послевоенное время. Вся женская половина семьи героев была в оккупации, не надеясь уже на возвращение к прежней жизни. С надеждами рухнуло и желание увидеть «главного кормильца». Мать и её дочери начали обманывать себя, пытаться забыться, убежать от жестокой реальности. И не они одни так делают. Тут предлагалось подумать, а что простой человек мог поделать? Ведь ясно понятно, какая жизнь была и продолжалась у женской части в оккупации. Но чем дальше они врали самим себе, тем острее осознавали весь ужас ситуации, тем больше теряли самообладание и спокойствие. А длительная потеря спокойствия чревата потерей себя самого. Тот, кто уже никогда не вернётся, ассоциировался у них с прежней жизнью, которая казалась им сказкой, они верили в неё, ведь человек без веры, без смысла — не человек. Но он вернулся. Отец семейства вернулся из концлагеря, слепой, не имеющий возможности ухаживать за собой! Но почему они не рады? Почему их чувства, их эмоции притупились, почему не случилось метаморфозы, когда сказка стала былью? Потому что придуманный смысл воплотился в жизнь — и они решили, что он потерян. Но «главный кормилец» так не решил. Он представляется, как невинное дитя, как заново родившийся человек, человек слепой, живущий в темноте доселе, но желающий увидеть Свет. Конец этого действия буквально вдавил в кресла и без того переживающий малый зал театра: того, кто выжил в аду концлагеря, убил его родной брат. Потому что мешал. Как говориться где-то у Ф. Кафки: «Даже просто сидеть и ждать — страшное напряжение». А тут ведь не просто…

И многие находящиеся в зале, наверное, и не думали о том, что происходит это в нашей реальности. Вспоминая теории физика Ланца — делаешь вывод, что это явно было какое-то параллельное измерение, но нет. Так живут и сейчас. Как так? А вот так, как в бреду. Не бред ли решать вместо других, как этим другим следует поступить, не бред ли переставать радоваться любому проявлению доброты этого мира, которой, к слову, не так уж и много. Это не справедливо. Не справедливо не по отношению к кому-то — не справедливо по отношению к себе. Сейчас люди боятся как раз отнестись к себе справедливо. Лучше уж надеть маску общепринятого мнения, нежели выработать своё. Облегчая таким образом жизнь, мы боимся разочарований, а зря. Ведь это и есть дорога к успеху, не приземисто-материальному, а духовному. Именно так и вырабатывается справедливость по отношению к себе, то есть не справедливое отношение других людей к тебе, а справедливо строгое отношение к себе. Более того, разочаровываться даже полезно, кто знает, к каким новым открытиям приведёт смена жизненного курса. Разочарование — это не грустное переживание, это чувство обновления. Главные герои спектакля боялись этого чувства обновления, ведь человек приобщается к тому, что он делает, даже к низкому и недостойному.

От чего отсчитывать справедливость? Где заканчивается разочарование и начинается справедливость? Вот хороший вопрос, потому что любой человек способен ответить по-разному. Но всё же есть ответ. Справедливость к себе начинается, когда отношение к своей персоне становится аналогичным отношению к другим людям. Говорили это и в дни возникновения нашей эры, говорили и во время расцвета немецкой классической философии, и вот это правдиво. А то страшно становится, когда серые массы, готовые своим единством убивать, пожирать, растаптывать, превращаются в пёстрые массы индивидуальностей, ничем не лучше предыдущих. Всякий знает лучше другого, и вот они уже идут, забираясь друг другу на головы, втаптывая друг друга ногами, чёрной лавиной — в этом всё единство. Кто-то возразит, что я утрирую, смотрю только в иссиня-чёрных тонах: как же тогда объяснить печальные страницы истории? Между прочим, история — это память. Через историю человек борется со смертью, с конечностью, и вновь вспомним Бориса Леонидовича Пастернака. Как же к борьбе со смертью может примешиваться смерть? Это как в молоко капнуть чернилами. Хочет кто-нибудь выпить?

Сказать, что спектакль «Война» потряс — ничего не сказать: он восхитил сознание, воскресил чувства, низверг в огромные рои мыслей, которые рождались один за другим, проносясь с умеренным жужжанием по голове. Как у Бродского: «Я счет потерял облакам и дням». Только на затихшем, засыпающем проспекте города я осознал, что уже не в театре, начал судорожно хватать по ложке прохладного свинцового сибирского воздуха, к которому приставал язык. Дальше кое-как перебрался в протопленный, полупустой автобус и отправился восвояси, в темную, неосвещенную пустоту понимания этого спектакля.

По нейронным окончаниям сладкой струйкой льётся осознание или ко мне так подбирался сон? Почему я написал это: потому что не хотел бросать в жизнь ещё одно сухое черчилльское «без комментариев». И так слишком много вещей оставлено без них, так много, что можно уже жизнь сравнивать с загадочным космосом. Слишком уж статичная она стала, а реакция — катализатор жизни. Вот и хочется прореагировать, и наконец-то перестать бессмысленно маршировать на одном месте вдоль по жизненному пути.