Москва златоглавая – оазис в пустыне мира

«Москва» – литературный и научно-публицистический журнал консервативно-патриотической направленности. В смысловом центре журнала – Москва православная, Москва сорока сороков церквей, которая укоренена в отечественной истории. Поэтому журнал содержит не только этнографические или краеведческие публикации. Они не исчерпывают смыслового поля журнала, куда включена история страны (не только москвоведение), а также особая московская метафизика, не сводящаяся к московским реалиям.

Основные темы 9-го выпуска «Москвы» за 2022 год: Москва, её прошлое и настоящее (Светлана Замлелова «Макарушка», рассказ, и др.), отечественная «глубинка» (Кирилл Моргунов «Будильник», рассказ, и др.), религия и атеизм (Михаил Вострышев «Религия и атеизм. Главы из неопубликованной книги «Москва XX века»» и др.).

Основные публикации 9-го выпуска «Москвы» за 2022 год: Светлана Замлелова «Макарушка», рассказ, Владислав Артёмов «Осенняя река», стихи, Сергей Агальцов «Берегом реки», стихи, Ярослав Кауров «Басни», Санжаажавын Оюун «Таежная астра», рассказ, Наталия Кравченко «Мои домашние любимцы», стихи, Сергей Черноглазкин «В русском переводе», стихи, Анатолий Салуцкий «Однажды в России», роман, окончание, Юрий Барыкин «Неизвестный Яков Свердлов», исторический очерк, Михаил Вострышев «Религия и атеизм. Главы из неопубликованной книги «Москва XX века»».

Одна из центральных тем прозы журнала – гений места сосуществует в контекстуальной синонимии с темой отечественной «глубинки», заявленной выше. Речь идёт о романтически исключительных явлениях или стихиях, которые можно наблюдать или чувствовать в глубине России.

Единая тематическая константа прозы журнала сопровождается едиными изобразительными принципами. Прозаики журнала следуют традициям документально-художественной прозы Чехова – например, его прославленного произведения «Остров Сахалин». Вслед за автором «Острова» прозаики журнала склонны к жанру документального очерка, темой которого становится тот или иной уголок России. На страницах «Москвы» такие уголки воссоздаются с натуралистической достоверностью – и, однако, они являются не в самодовлеющем качестве. Над ними витают таинственные космические стихии, которые сопровождаются иносказательными смыслами, контрастно дополняющими буквальные смыслы, неотъемлемые от самой поэтики натурализма. Авторы журнала несколько парадоксально совмещают натуралистическое чеховское письмо с аллегоризмом.

Так, в рубрике «Проза и поэзия» имеется показательная подрубрика: Прозаический конкурс «Погода на завтра» (название подрубрики дословно воспроизводит название коллективной публикации). Как сообщается в журнале, конкурс проходит под эгидой Литературного института имени А.М. Горького. В «Москве» опубликованы произведения победителей конкурса.

Первая публикация подрубрики: Гала Узрютова «Такие песни поют в темноте». В художественном очерке Узрютовой описан дальний Север, где героиня Узрютовой работает учительницей по распределению после вуза.

В центре повести – практически не знающая берегов, необъятно широкая и сплошь заледенелая Волга. По волжскому льду героиня повести вынуждена добираться на работу.

Очерк Узрютовой содержит аллюзию на древнерусское сказание о граде Китеже, который ушёл под воду, чтобы не достаться врагу – однако там, в глубине город продолжает жить, и иногда слышно, как в славном Китеже звонят колокола. Узрютова (как и её героиня) не упоминают непосредственно Китеж, однако учительнице, героине повести чудится (или скорее – видится и слышится), что под волжским льдом продолжается некая таинственная жизнь…

Вторая публикация подрубрики «Прозаический конкурс»: Мария Александрова «Переулок». Своего рода эпиграфом к рассказу Александровой мог бы стать афоризм из пьесы Чехова «Вишнёвый сад»: «Вся Россия – наш сад!». И если всякий ребёнок – есть прообраз будущего взрослого, то вполне логично, что персонажи Александровой – дети – лелеют свой таинственный сад. (Рассказ написан по законам особой дачной поэтики).

В неявном, но узнаваемом чеховском русле сад становится для детей их сокровенной юдолью, а не просто явлением ботаники. Рассказ кончается трагически. Что бы почувствовали герои Чехова, если б на их глазах варварски уничтожили вишнёвый сад? Даже планомерного и разумного его уничтожения владельцы сада вынести не могут. Как и почему морально пострадали дети, герои рассказа нашей современницы, можно узнать, прочитав рассказ.

Он завершается элегической нотой: пережив утрату, центральный персонаж светло вспоминает дни своего безмятежного детства, когда таинственный сад всё же существовал.

Третья публикация подрубрики: Елизавета Макаревич «Фасоль с хмели-сунели».

В своём рассказе Макаревич описывает безмятежный край, до которого не долетают жизненные бури и не доходят исторические встряски. Макаревич пишет (с. 69):

«И я не мою голову, кажется, целую вечность, почти не причесываясь, рычу иногда, ем малину не глядя, меня совсем нет, никого больше нет, и имя в паспорте, и глупое, испуганное фото совсем не мои. Я ложусь на спину и когтищами царапаю небо, я наблюдаю за тем, как пчелы опыляют болиголов, до тех пор, пока не вытягиваются синие тени. По ним узнаю, что день ушел, я не следила за временем, времени нет, как нет и банковского счета, кредита, нет веганства, феминизма, Третьей мировой войны, условий пандемии, вросшего ногтя, черных точек на носу, реснички на щеке. Я загадываю желание без реснички, мне не важно, сбудется ли оно. Ложусь спать. В комнате душно от собачьего дыхания. Я счастлива».

В самом деле, там, где простирается обочина мира, там, где по выражению Бродского, наблюдается лишь согласное гуденье насекомых, нет утомительных кредитных счетов.

И всё-таки, как сказал другой поэт, – Есенин – большое видится на расстоянье. Героиня-повествовательница не только абстрагируется от исторического фона, но и всматривается в него на расстоянии, справедливо полагая, что дистанция фокусирует её зрение. И если дело обстоит так, если писатель (или, в данном случае, писательница) не может в полной мере выпрыгнуть из собственной эпохи, то Макаревич обращает к читателю своего рода творческий меморандум: создать новую литературу, которая бы отображала нынешнюю эпоху (а скажем, не ушедший от нас XX век). Едва ли данная цель исчерпывающе осуществима в рамках одного рассказа, и автор рассказа её лишь пунктирно намечает. А что если со временем возникнет классика XXI века? Вот какой вопрос невольно вызывает перечисление нынешних эпохальных реалий в рассказе Макаревич.

Вторя Макаревич, но ни в коей мере не дублируя, а в чём-то и оспаривая её, к читателю обращается другой современный прозаик – Анатолий Салуцкий. В журнале опубликован его роман «Однажды в России». К публикации Салуцкого имеется редакционное примечание (с. 75): «Окончание. Начало – № 7, 8.».

Салуцкий предлагает читателю политико-идеологический роман, в смысловом центре которого – политическая анафема 90-м. Автор усматривает в означенной эпохе источник многих бед России и в частности возлагает историческую вину на тогдашнего экономиста Гайдара за те явления в жизни страны, которые расценивает негативно.

Публикация Анатолия Салуцкого – это не просто сухой политико-экономический трактат. Писатель облекает свои мысли в художественно занимательную форму почти детективного повествования, привнося в него элементы сатирического гротеска. Салуцкий склонен к изображению экстремальных ситуаций.

Роман Салуцкого по своему пафосу согласуется с официальной позицией по 90-м, но не дублирует её, не воспроизводит дословно. Например, в официальную программу непосредственно не входит политическая анафема Гайдару, хотя очевидно, что официальный курс направлен не на возвращение в 90-е, а в радикально противоположную сторону. Тем самым Салуцкий всё-таки следует официальной линии, но следует ей не слепо, а творчески самостоятельно.

В аналогичном смысле советский период являет нам примеры официально признанных писателей, которые принимали советский строй, но не дублировали официальную пропаганду – такими писателями были, например, Горький и Фадеев. К противоположному типу писателя логично и естественно отнести Гладкова – автора производственного романа «Цемент», всецело сообразного официальной конъюнктуре.

Салуцкий в постсоветских условиях стремится проявлять творческую самостоятельность, оставаясь в официальных параметрах.

В консервативно государственном ключе написан и рассказ Светланы Замлеловой «Макарушка». Действие рассказа происходит в трагическую эпоху никонианской церковной реформы, которой противятся консервативные христиане, впоследствии получившие название старообрядцев.

В обстановке религиозных шатаний являются сомнительные проповедники – им присуще то, что Тютчев назвал юродство без душеспасенья. Этим людям по мысли Замлеловой присуща не столько искренняя вера, сколько театральная зрелищность и тенденция мутить воду в социуме. Замлелова пишет о некоем Семёне Лукиче, который был склонен к публичным странностям (с. 10):

«Между тем Семена Лукича вся столица чтила за смиренство и лежание. Смиренство же оного наблюдалось не то в небрежении отхожим местом и вообще какой бы то ни было чистотой, не то в чем-то скрытом от всеобщих глаз и доступном пониманию весьма немногих. Почему-то кое-кто решил, что пребывание тела в собственных нечистотах возвеличивает душу, и Семен Лукич прослыл святым не только на весь околоток, но и на всю столицу, где по сей день в чести все необычное, особенное, проделываемое Христа ради».

Сквозь стилизацию повествования под русское средневековье у Замлеловой проглядывает современный подтекст. Поневоле вспоминаются авангардные акции Олега Кулика, который демонстративно вставал на четвереньки и лаял по собачьи или голым бросался на автомобили, а также произведения нашего современника Владимира Сорокина, который систематически обыгрывает тему нечистот.

Под видом средневековых юродивых или, скорее, скоморохов Замлелова фактически изобличает современных постмодернистов, противопоставляя их деятельности традиционализм в жизни и в искусстве. Нет нужды пояснять, что в рассказе Замлеловой с традиционализмом согласуется прочное старообрядчество.

Главный герой повести Макарушка уходит от своих родителей старообрядцев и прибивается к никонианам, что приводит Макарушку к тотальной нравственной катастрофе. Макарушка идёт той же дорожкой, что небезызвестный Семен Лукич, но значительно «превосходит» своего предшественника в театрализованных вывертах, в которых доходит до преступления…

И всё же Замлелова не утверждает, что старообрядцы однозначно «хорошие», а никониане безоговорочно «плохие». С лирической теплотой относясь к старообрядцам, Замлелова всё же свидетельствует о том, что один из мощных факторов, приведших Макарушку к нравственной катастрофе, было палочное воспитание. И парень отшатнулся далеко в противоположную сторону.

Искусно стилизуя своё повествование под старинной слог и в то же время оставаясь глубоко современной, Светлана Замлелова неизбежно сталкивается с некоторой проблемой. Несколько на ином (хотя и относительно смежном) историческом материале театрализованного проповедника-лицемера, проповедника-авантюриста показал советский классик Алексей Толстой в романе «Пётр I». Едва ли будет корректно выдвигать признанного классика в качестве одушевлённого мерила творчества нашей современницы. С таким же успехом можно было бы, например, писателя, взявшегося за античный сюжет, побуждать соревноваться с самим Гомером.

В прозе нашей современницы присутствуют некоторые отголоски исторической прозы Алексея Толстого. У Замлеловой есть в распоряжении литературный образец, который не только служит для подражания, но и, напротив, позволяет Светлане Замлеловой со временем всё более успешно вырабатывать свой неповторимый авторский почерк.

В рассказе Замлеловой примечателен не только средневековый персонаж, юродивый-скоморох, но и особый московский колорит. Гений места – одна из сквозных тем, присущих различным публикациям журнала.

Так, в рассказе Кирилла Моргунова «Будильник» представлена русская «глубинка». Моргунов показывает, что в современной деревне обаятельная заброшенность полудикой среды обитания подчас граничит с мерзостью запустения. Что проиллюстрировано весьма цветисто.

В рассказе Моргунова интересно не только то, что непосредственно сказано, но и то, что подразумевается. Коллективизация в своё время нанесла непоправимый удар по русской деревне, фактически уничтожив работящих крестьян. В постсоветский период (по понятным причинам) прекратили своё существование и колхозы – в результате деревня окончательно одичала. Она утратила цивилизованный вид настолько, что всякий человек, пытающийся выжить в деревне, напоминает Робинзона Крузо – персонажа Даниэля Дефо. Моргунов не называет непосредственно Крузо, но литературная параллель с ним напрашивается.

Герой нашего современника – деревенский алкоголик, который живёт охотой и рыбалкой. Заметим, что в принципе это занятия деревенских увальней, тогда как деревенский труд, приносящий пропитание, связан с землёй. Но земля в современной деревне поросла крапивой – вот о чём с любовью и горечью свидетельствует наш современник.

Тема «глубинки» или обаятельно дикого места присутствует и в рассказе писательницы из Монголии Санжаажвын Оюун «Таежная астра». Рассказ Оюун имеет некоторые черты восточной притчи.

В рассказе описаны взаимоотношения наставника и ученика. Ученик проявляет чрезмерную и преждевременную любознательность и в результате остаётся ни с чем. Рассказ С. Оюун учит терпению в восточном смысле этого слова.

Гений места, обаяние той или иной географической зоны, будь то современная русская деревня или тайга, присутствует и в поэзии журнала «Москва». Однако если в прозе журнала милые места нашего отечества описываются натуралистически достоверно, то в поэзии «Москвы» над описательной конкретикой преобладает художественная условность, за которой угадываются те или иные пространственные сущности. Черты пейзажной лирики присутствуют, например, в подборке стихов Владислава Артёмова «Осенняя река». Артёмов, как свидетельствует биографическая справка, является главным редактором «Москвы», а не только одним из авторов, пишущих для этого журнала.

В противоположность романтическому герою Артёмов не склонен себя возвеличивать; в стихотворении «Мои стихи» он пишет (с. 18):

Мне повезло, что я не гений,

Что бездны темной не достиг

И человеку потрясений

Не причиняю никаких.

Остаётся добавить, что одно из исходно этимологических значений слова «гений» – «демон». Артёмов публично отрекается от романтического демонизма, который, очевидно, помешал бы ему в редакторской работе, требующей усидчивости и терпения, а не только и не в первую очередь демонического порыва.

С присущей ему внутренней уравновешенностью Артёмов поэтически живописует отечественный ландшафт; в стихах Артёмова он предстаёт не столько конкретно, сколько синтетически. В стихотворении «Стихия» читаем (с. 18):

Жил себе, писал стихи я

В теплоте, среди домашних слов,

Но прозрел, что где-то есть стихия,

Древний океан без берегов.

Артёмов внутренне противопоставляет стихам (сочетаниям слов) поэзию (могущественную стихию):

И ушел, и перед бездной замер…

Жизнь моя прекрасна и легка –

Хаос здесь грохочет как гекзаметр

И века плывут, как облака.

Поэт продолжает работать с пространством. В стихотворении «Первая любовь» читаем (с. 24):

Первая любовь – как наважденье.

А в конце меня учила ты,

Как легко одним простым движеньем

Нужно рвать присохшие бинты.

То, что словами другого поэта, Есенина, не сбылось и отмечталось, как бы восполняется осмысленным пространством:

Позабыл лицо и даже имя,

Но вовек мне не забыть о том,

Как стоял под окнами твоими,

Пил вино и плакал под дождём.

Наряду с проявлениями сердечности пространственные мотивы у Артёмова сопровождает патриотическая нота. В стихотворении «Белая вьюга» читаем (с. 20):

Все гляжу я на белую вьюгу,

И такая звенит тишина.

При своём внешнем одиночестве поэт внутренне не одинок, поскольку он общается с одушевлённой вселенной.

Пространственные мотивы, признаки пейзажной лирики, присутствуют и в стихах Сергея Агальцова, опубликованных под общим названием «Берегом реки».

Агальцов пишет (с. 39):

Крадучись ночь подступила

К тихому дому, окну

Темная – не торопила

Выйти на небо луну.

Если у Артёмова преобладает метафизика пространства, то у Агальцова доминирует лирическое упоение конкретным ландшафтом. Агальцов продолжает поэтически погружаться в то, что и не сон, и не явь.

Поэт пишет о ночи, которая размывает контуры явлений (там же):

Не оттого ль ее духи,

Власть над округлою взяв,

К доброму, к светлому глухи,

Спутали все: сон и явь?

Если у Артёмова пространство содержит черты поэтической отвлечённости, то Агальцов тяготеет собственно к пейзажной лирике. Поэт пишет (с. 40):

На дворе широком

Серая ворона

Скачет, скачет боком

Бойко за ворота.

Напрашивается неизбежная параллель со стихотворением Блока «Ворона». Классик пишет об этой птице: «Вдруг запрыгала вбок глупым скоком, / Вниз на землю глядит она боком».

Блок символист и мистик, располагает Агальцова к синкретическим литературным построениям, тогда как Артёмов склонен к рациональной ясности – не случайно он сознательно не хочет быть гением, существом непредсказуемым.

Пространственные мотивы отчётливо присутствуют и в подборке стихов Сергея Черноглазкина «В русском переводе». Если Артёмов и Агальцов в разных смыслах склонны к поэтической собирательности, то Черноглазкин склонен к географической конкретности. Однако она становится у Черноглазкина своего рода почвой для синтетических высказываний.

В московском по своей теме стихотворении «Выйти на Достоевской» Черноглазкин пишет (с. 71):

выйти на Достоевской

прислушаться осмотреться

выйти на Достоевской

с летним веселым сердцем

Примечателен своего рода авторский рефрен, связанный с именем русского классика: от сиюминутного зрительного впечатления поэт мысленно переходит к Достоевскому, который вечен.

Достоевский, в свою очередь, связывается с Россией в её территориальном размахе. Поэт пишет (там же):

и да услышу

ветреный зов Сибири

оправленный в холод невский

Поэт озвучивает представление о России как о стране таинственного Севера.

Патриотическая нота присутствует также в стихотворении Черноглазкина «В русском переводе», давшем название всей подборке.

Поэт пишет (с. 73):

В русском переводе,

В русском переплете,

На моем восходе,

На моем заходе

Тонкие страницы

Быстро пролистаю…

Поэт поразительно кратко воссоздаёт, быть может, сущность Петербургского периода отечественной истории, вызвавшего к эстетическому бытию всю русскую классическую литературу. Как известно, Пётр стремился не только импортировать, но и обрусить европейские гуманитарные ценности.

Для лирического субъекта поэта Черноглазкина во всём конгломерате европейских и русских смыслов, быть может, наиболее ценно (или бесценно) то, что русский перевод привносит в европейский оригинал.

Несколько особняком в корпусе поэзии журнала «Москва» стоит подборка стихов Наталии Кравченко «Мои домашние любимцы».

Эпическому серьёзу, эпической серьёзности, отнюдь не чуждой Артёмову, Агальцову, Черноглазкину, Кравченко противопоставляет поэтическую вольность. В контексте стихов Натальи Кравченко творческая свобода, личностная независимость связывается как с некоторой причудливой домашностью, так и с богемно-эстетическим началом.

Внутренне оспаривая Цветаеву, наша современница пишет (с. 53):

Я душу нарежу свою на полоски,

косички сплетая из грез.

Мне нравится жить так эскизно, неброско

и, в общем, не очень всерьез.

Напрашивается контрастная параллель с Цветаевой, некогда сказавшей: «Я счастлива жить образцово и просто, / Как солнце, как маятник, как календарь». Едва ли не споря с классиком, наша современница противопоставляет скучной размеренности некую поэтическую непредсказуемость.

Готовность нашей современницы по-своему возражать Цветаевой – классику – порождает сложную дилемму. Спор с классиком есть то, без чего едва ли возможна истинная поэтическая вольность, и быть может, всякий истинный поэт опрокидывает всё, что писали до него. Упрекнуть нашу современницу в излишнем дерзновении было бы едва ли не лицемерно и уж во всяком случае неумно. Однако вступая с классиком в некоторый диалог, наша современница поневоле позиционирует себя в той эпохе, к которой принадлежит Цветаева (а не Кравченко). Неужто Наталия Кравченко не может черпать вдохновение собственно в современной эпохе и продолжает сознательно или бессознательно существовать в круге Цветаевой? Но что делать, если Кравченко не находит достойных собеседников в нашем сегодня? Или, выразимся менее категорично, что делать, если Кравченко творчески органично ощущает себя в личностном поле Цветаевой?

Невозможно навязать поэту какой-либо рецепт или сценарий творческого поведения. Остаётся лишь констатировать, что цветаевская орбита сегодня всё-таки немного старомодна, при всём своём несомненном величии, но наша современность, увы, не наделена цветаевским масштабом. В результате Наталия Кравченко, при всём своём художественном остроумии, не чужда некоторого, впрочем, обаятельного цитатничества.

Однако её поэзии трудно отказать в глубине. Она воспевает образ жизни, который внешне непритязателен, но внутренне глубок (с. 55):

Не надо мне большого счастья,

оно бывает только раз.

Тихий лирический голос Кравченко контрастно вторит внушительным голосам Артёмова, Агальцова, Черноглазкина.

Особое место в стихотворном корпусе журнала занимают басни Ярослава Каурова. Кауров чуждается плоского морализирования, казалось бы, не чуждого басенному жанру, и обнаруживает склонность к этическому парадоксу, сопровождаемому литературным остроумием.

В басне «Заяц-правдолюб» читаем (с. 44):

По лесу шастал шустрый Заяц:

С кем ласков, с кем нахально груб.

В быту – отъявленный мерзавец,

Но – «совесть леса», ПРАВДОЛЮБ.

Упоминание ПРАВДОЛЮБА, набранного исключительно заглавными буквами, поневоле вызывает в памяти фигуру неутомимого ПРАВДОРУБА – поэта Игоря Иртеньева, который выступал в передаче Виктора Шендеровича «Куклы», пока её не запретили. Как известно, Шендерович пародировал известных политических деятелей, представляя их в виде кукол.

Казалось бы, что может быть выше, чем любовь к правде? Однако баснописец Кауров не вполне лицеприятно отзывается о всевозможных обличителях сильных мира; он воспроизводит нехитрые тезисы ПРАВДОЛЮБА (там же):

Вот волки из другого леса,

Что так сочувствуют всем нам,

Ночами воют будто пресса

У нас свободной быть должна!

И наш Медведь не идеален,

Порой теряет берега!

Уж как-то слишком он брутален!

Пора бы нам его свергать.

ПРАВДОЛЮБА настигает суровый финал; Кауров пишет (с. 44–45):

Медведь зайчишку долго слушал –

Как жить ему в лесу невмочь,

Как Заяц рвет за ближних душу,

И бедному решил помочь.

Он Зайца вывел на опушку

И, дав хорошего пинка,

Как будто выстрелил из пушки,

Сказал ему: «Иди к волкам!».

При всём своём недвусмысленном сюжете Кауров не так прост. Он не утверждает, что Медведь хороший, но высмеивает Зайца за то, что тот занимается не своим делом; де и без Зайца найдётся, кому обличать Медведя.

Вспоминаются слова Пушкина о Чацком. Как известно поэт утверждал, что Чацкий вовсе не умён: «Первый признак умного человека – с первого взгляда знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловым и тому под.». Как видим, Пушкин не поддерживает и Репетилова, а наш современник не превозносит вышеупомянутого Медведя.

Итак, высмеивая Зайца, современный баснописец не слишком-то жалует и его антагониста. Сатирическое отношение к сильным мира сего выражается и в басне «Паук и муравьишки». Кауров пишет (с. 46):

Спокойно жили муравьишки

под сенью сосен и ракит;

Играли вечером в картишки

И пили муравьиный спирт.

Далее (перескажем сюжет басни прозы) к муравьям является Руководителем Паук. Оный Паук не трудится и притом изрядно мешает муравьям.

Будучи не чужд простой и понятной морали, Ярослав Кауров подчас высказывает и нечто отнюдь не самоочевидное. Например, басня «Пчела и Гусеница» завершается парадоксальным четверостишием (с. 46):

Мораль сей басенки проста!

Как и сияние звезды,

Везение и красота

Даются нам не за труды!

Наш современник неявно и узнаваемо вступает в спор с баснописцем Крыловым, упрекавшим сверкающую Стрекозу в праздности и безделье.

Любопытно, что многие (не все) басни Каурова поддаются определению, которое подходит и к прозе Салуцкого, другого из авторов «Москвы»: художественно остроумный текст на политическую тему. Однако если баснописец высказывает сложные и противоречивые мысли в яркой удобопонятной форме, то прозаик высказывает простые мысли (например, «Долой 90-е!») в художественно занимательной, а значит сложной форме. В целом же мы убеждаемся, что проза и поэзия «Москвы» сосуществуют в едином смысловом поле.

В журнале «Москва» публикуются стихи не только собственно лирические. У Артёмова, Агальцова, Черноглазкина присутствует эпическая тема Родины, а у Каурова – басенное остроумие, также выходящее за пределы лирики как литературного рода.

Быть может, единственный собственно лирический поэт в 9-м выпуске «Москвы» за 2022 год – это Наталия Кравченко. Однако по своей авторской ментальности она не вполне принадлежит к нынешней литературной эпохе. Она спорит с Цветаевой и примеряет на себя амплуа Ахматовой – «царскосельской весёлой грешницы» и «любимицы всех друзей».

И быть может, актуальность поэзии не собственно лирической, граничащей с прозой, будь то сатирическая проза, подруга басни, или очерковая проза, спутница пейзажной лирики, связана с тем, что мир после Освенцима не вполне способен воспринимать завещанные человечеству Пушкиным сладкие звуки. В результате трагического хода истории их как бы вытесняет из мира словесности суровая правда, спутница прозы. И всё-таки едва ли не вопреки логике, поэзия борется с прозой, отвоёвывая своё место в нынешней литературе. И порой поэзия защищает своё право жить не очень всерьёз, как пишет в своих стихах Наталия Кравченко. И мы убеждаемся: в мире есть место сладким звукам, а не только суровой правде.

Развёрнутое приложение к прозе и поэзии журнала содержат историко-краеведческие, литературно-критические и религиозные публикации.

Так, в рубрике «Культура» помещена публикация Галины Бурденко «Толстой. Портрет любимой». Бурденко пишет о том, что Толстой втайне от собственной жены, Софьи Андреевны, сердцем устремлялся к простым женщинам. «Сразу же после свадьбы он пишет в дневнике: «Не она». Хорошо еще, что Софья Андреевна либо не расшифровала эту запись, либо сделала это много позже, когда ей вполне хватало поводов для ревности в текстах «Казаков» и «Дьявола», – замечает Бурденко (с. 192).

Очевидно, институт брака в XIX веке существовал весьма двусмысленно: развод влёк за собой колоссальный общественный скандал и считался делом недопустимым, но под прикрытием семьи негласно допускались любовные связи. Не потому ли, например, Полторацкий, почтенный супруг Анны Керн, не мог развестись с женой, зная о её похождениях? И Толстой при живой жене вздыхает о далёких возлюбленных из простонародной среды, а может быть, и не только вздыхает.

Галина Бурденко ставит в своём исследовании интереснейший вопрос: что именно побуждало Льва Толстого искать сердечного расположения простых женщин?

Следующая публикация рубрики «Культура»: Николай Головкин «Это воздушное судно, ждущее душу мою». Публикация содержит некоторые черты жития. Она посвящена праведной жизни и религиозному подвигу монаха Лазаря, в миру – Виктора Васильевича Афанасьева.

Автор публикации сообщает, что монах Лазарь сравнительно незадолго до своей кончины жил близ железной дороги и молился за пассажиров проезжавших мимо электричек.

До пострига, как сообщает Головкин, Виктор Афанасьев не получил систематического образования в вузе, но собственными трудами узнал очень много как о русской светской литературе, так и о русском старчестве, написал много книг.

В рубрике «Московский обозреватель» помещена рецензия Марианны Дударевой на книгу Андрея Шацкова «Сказы Куликова поля». Дударева пишет об особом русском космосе, интеллектуально дополняя прозу и поэзию журнала, в немалой степени посвящённые отечественному ландшафту.

Наряду с литературно-критическими работами в журнале представлена историческая публицистика. Её яркий образец являет собой публикация Юрия Барыкина «Неизвестный Яков Свердлов». Статья Барыкина совмещает в себе признаки исторического труда и скандального журналистского расследования. На более чем внушительном фактическом материале автор публикации показывает, что Свердлов – вовсе не то лицо, которое мы привыкли отождествлять с данной фамилией.

Из-под маски пламенного героя революции в статье Барыкина проглядывает лицо опасного политического авантюриста. Поэтапно воссоздавая биографию Свердлова, Барыкин утверждает, что с ранних лет упомянутый герой революции был вхож в уголовный мир, был вором-форточником и в дальнейшем сохранил свои криминальные наклонности. Став революционером и в этом смысле перекрасившись, Свердлов остался, по сути, уголовником и, например, не стеснялся в средствах для пополнения партийной кассы.

Указав на тёмные пятна в деятельности юного Свердлова, автор статьи показывает, как в зрелом возрасте упомянутый человек становится серым кардиналом революции. Как утверждает Барыкин, иллюстрируя свои мысли о Свердлове множеством скрупулёзно подобранных фактов, упомянутый революционер был закадровым инициатором многих злодеяний, которые традиционно приписывают Ленину. Например, за расстрелом царской семьи стоит Свердлов, и едва ли означенное злодеяние – непосредственно дело рук Ленина – утверждает Барыкин, ниспровергая общие места и высказываясь едва ли не в сенсационном ключе.

Барыкин привносит в свою статью и некоторые элементы политического детектива, впрочем, основанные на фактах, а не на художественном вымысле. Так, Барыкин не без остроумия свидетельствует о том, что между Лениным и Сталиным велась подковёрная борьба за власть или, выражаясь языком криминалистики, за сферы влияния. Так вот Свердлов, который был тайным сторонником Сталина, умело организовал убийство Ленина, предусмотрительно приписав покушение на вождя Фанни Каплан. Бывший вор, Свердлов, своевременно уничтожил документы, которые могли бы свидетельствовать о невиновности Каплан и отвести подозрения от самого Свердлова.

Разумеется, то, о чём пишет историк, переворачивает наши устоявшиеся представления о Ленине и Каплан. Работа Барыкина носит почти сенсационный и в то же время академически выверенный характер, историк неутомимо работает с фактами и свидетельствует об опасности массовой дезинформации.

Многие злодеяния, которые молва традиционно приписывает Сталину, были тихо спровоцированы старым другом Сталина Свердловым – считает историк Барыкин. Оставаясь в тени, Свердлов вершил тёмные дела и продолжал политически подыгрывать товарищу Сталину, порою даже превосходя в жестокости вождя, друга и учителя революционных масс. (У Свердлова с ранних лет имелись паталогические садистские наклонности).

Статья Барыкина завершается следующей насмешливой сентенцией (с. 189):

«В своей книге о Сталине Анри Барбюс написал: «Сталин – это Ленин сегодня»».

Эта фраза – отражение культа личности Иосифа Виссарионовича, в которой ориентирам выступает известный широким массам Владимир Ильич. Однако, если судить не по сомнительным теориям, а по «делам их», придется констатировать, что французский писатель ошибся и верной формулой будет: «Сталин – это Свердлов сегодня». И если верно, что влияние Иосифа Виссарионовича на умы граждан до сих пор сильно, то не логично ли предположить, что сильно влияние и Якова Михайловича?».

Двуединый пример Сталина-Свердлова – кумира многих из наших сограждан показывает, что любимцем публики может стать и разбойник (в широком собирательном смысле слова). Кто сказал, что коллективное бессознательное устремлено лишь к положительному нравственному идеалу? Утверждать, будто люди в своём большинстве не способны приветствовать злодея, – всё равно, что вслед за французским мыслителем Жан-Жаком Руссо утверждать, будто «человек по природе добр». Опыт человечества свидетельствует о наивности означенного тезиса Руссо – дитя простодушного XVIII века.

9-й выпуск журнала «Москва» за 2022 год традиционно завершают религиозные публикации. Так, в рубрике «Московская тетрадь» помещена публикация по истории Церкви: Михаил Вострышев «Религия и атеизм. Главы из неопубликованной книги «Москва XX века».

Со знанием предмета, присущим профессиональному историку, Вострышев пишет о гонениях на Церковь в период раннего сталинизма и о неимоверных испытаниях, которым подвергалась вера Святейшего патриарха Тихона. Он тихо противостоял так называемому помголу – официальной компании по изъятию церковных ценностей. Он же имел мужество не поддаваться ереси обновленцев – т.е. группы лиц, которые преобразовывали церковные традиции на советский лад. Невозможно передать, как много довелось претерпеть патриарху Тихону, стяжавшему венец мученичества! Обо всём этом подробно пишет москвовед Вострышев.

Чтение его труда наводит на парадоксальную мысль, что небывалая мера гонений на Церковь в 20-е годы минувшего века несколько противоречиво способствовала и росту православной святости, которая обнаруживала себя в немыслимых испытаниях. «Где умножается грех, там преизобилует Божия действенная благодать», – писал апостол Павел (Рим 5:20).

Повествуя об оголтелых гонениях на Церковь, Михаил Вострышев упоминает следующее событие (с. 227):

«В экспериментальном театре с 10 по 15 июня 1929 года – Второй Всероссийский съезд безбожников. Среди его участников – писатель А.М. Горький». Этот писатель как всегда неоднозначен. Как гражданин Советов Горький примыкает к атеистическому движению, а как писатель – украдкой допускает религиозные мысли. Например, хрестоматийно известная фраза Горького «Рождённый ползать летать не может» являет собой религиозный тезис, указывающий на идеальное происхождение человека. В горьковском бестиарии угадывается человек…

Хочется думать, что на Страшном суде психологически объяснимое малодушие Горького будет весить меньше, чем его скрытые религиозные прозрения.

Как показывает Вострышев, «двойной стандарт» – боязнь открыто верить в Бога и готовность украдкой перекреститься, присущ не только Горькому, но и обычным людям, которые отшатнулись от веры в результате гонений на Церковь. Опираясь на авторитетный источник, Вострышев свидетельствует (с. 228):

«Русский эмигрант Николай Мартынов писал: «Неудобна же была часовня большевикам главное вот почему: фееричность, маскарад – вот в чем современная революционность большевиков. Митинги, парады, демонстрации протеста, манифестации солидарности чуть ли не каждую неделю происходили на Красной площади. Гонимые стада людей тянутся мимо Иверской часовни на Красную площадь. Там мавзолей Ленина, там в стенах Кремля замурованы трупы «вождей мировой революции», проходя мимо Иверской, быстро крестятся, а по окончании митингов, «свободных народных шествий», все идут к «цепям религии», и Иверская часовня не вмещает желающих приобщиться к чудотворной иконе. По Москве ходило много рассказов, как «демонстранты» сотнями прямо с Красной площади шли в часовню. Было постановлено большевиками в дни парадов и манифестаций Иверскую часовню запирать. Но и это не помогло, креститься быстро под шубой можно было…».

Историческое свидетельство Мартынова о минувшей эпохе предваряет более поздний исторический опыт. И в поздне-советский период некоторые даже высокопоставленные лица тайно принимали крещение. Впрочем, к последним годам советской власти, к концу 80-х, официальный курс на борьбу с религией почти прекратился. Комсомол, подобно другим явлениям советского периода, стал историческим прошлым, а православная Церковь, некогда сотрясаемая гонениями, устояла.

Труд Вострышева даёт нам, людям постсоветской эпохи, выразительное свидетельство о давно минувших годах и вместе с тем исподволь объясняет то, что происходило в последние годы советской власти, показывает, как выстраивались в те удивительные времена отношения государства и Церкви.

Публикация Михаила Вострышева сопровождается многообещающей редакционной пометой (с. 231): «Продолжение следует».

Следующая религиозная публикация 9-го выпуска «Москвы» за 2022 год: Архиепископ Никон (Рождественский) «О рассуждении».

Автор публикации, духовное лицо, пишет о том, что ничего не следует творить без рассуждения, но и в нём надо знать меру. Излишнее рассуждение ведёт к гордыне, но отсутствие всякого рассуждение также ведёт в погибель.

Трудно соблюсти должную меру рассуждения, путешествуя по морю житейскому, и лишь следование Христу избавляет нас от духовной катастрофы – свидетельствует архиепископ Никон.

Завершает 9-й выпуск «Москвы» за 2022 год следующая публикация: Михаил Тюренков «Темные культы против русских: главная цель военной спецоперации, о которой не говорят».

Тюренков утверждает, что за геополитической целью СВО кроется религиозная цель, о которой не говорят (как дословно указано в названии публикации). Украина, по мысли автора, погрязла в ереси, и СВО – есть своего рода крестовый поход на неверных. В качестве ереси автор публикации рассматривает как западнические тенденции в современной УПЦ, так и её самоуправление – её нежелание подчиняться патриарху Кириллу.

Мысль автора предельно понятна, но это не значит, что публикация не вызывает вопросов. Если политика, которую ведёт Украина, есть проекция религиозной ереси, то логически неизбежно политика РФ должна рассматриваться как проекция религиозной правды. А это значило бы, что страной фактически управляет патриарх Кирилл. Но как это возможно, если современная РФ – это светское государство, которое проявляет веротерпимость – например, более чем лояльное отношение к мусульманам, которые Кириллу, православному патриарху, заведомо не подчиняются.

Кроме того, если в современной Украине есть неверующие люди, которые по тем или иным причинам разделяют политику Зеленского, то непонятно, могут ли атеисты считаться еретиками – т.е. жертвами религиозного заблуждения, неправильного верования.

Всегда ли конструктивно не проводить разграничения между религией и политикой? Впрочем, мысль автора о том, что СВО в Украине – есть тайная религиозная миссия, как нельзя более ясна.

В смысловом центре журнала «Москва» – одноимённая столица России. Она внутренне осмысляется авторами публикаций указанного журнала как сердце страны. А поскольку сердце неразрывно связано с человеком как целым, Москва также неразрывно связана с Россией как целым. Вот почему различные края и веси великой страны от глухой тайги до невских берегов и от невских берегов до русской деревни предстают на страницах журнала в таинственном московском свете. Россия, как мы знаем, страна огромная – поэтому внутренне закономерно, что в журнале «Москва» присутствует метафизика внушительных расстояний, и разделяющих, и соединяющих различные края нашего отечества.

Прозаики и поэты осмысляют означенную патриотическую тему различно. Прозаики склонны к географической конкретике и в то же время иносказательности. Поэты склонны к воссозданию отечественных пространств путём художественной условности, за которой угадываются некие патриотические сущности. Они же выступают как личностные измерения мира.

Личностный окрас поэзии журнала согласуется с изобразительным принципом: своё как чужое (иное). Объективизм прозы журнала согласуется с противоположной формулой всякого авторства: чужое (иное) как своё.

Прозаики и поэты журнала различными путями ищут идеальной юдоли, неотделимой от явления России. Первообразом творческих поисков, которые ведут поэты и писатели, публикуемые в журнале «Москва», являются религиозные поиски или, иначе говоря, поиски рая – заветной обители, где несть болезни, печали и воздыхания…

Василий Геронимус

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.