Замысел

Был у меня в дни оны брат Николай. Старше на четыре с половиной года. Но вот уже двадцать лет как его не стало.

В разные периоды жизни наши отношения были то теплее, то холоднее. У нас в семье вообще были не в ходу телячьи нежности. В детстве случалось, что он и поколачивал меня. Потом у каждого — своя жизнь, своя судьба. Бывало, я месяцами не вспоминал о нем. Вероятно, нечто подобное испытывал и Коля. Но вот что интересно: чем больше времени проходит после его смерти, тем чаще я вспоминаю о нем. Теперь мысли о Николае Михайловиче посещают меня почти каждый день. И все острее мне не хватает старшего брата.

В прежние времена часто бывало так: сидим мы в ундоровской^[1] избе, смотрим телевизор и в новостях или в другой программе вдруг видим странный, шокирующий или возмущающий нас сюжет. Мы просто молча поворачивали головы, смотрели друг на дружку одним глазком, по-розановски и все понимали. Слова были не нужны. И нынче, когда я сталкиваюсь с чем-то необычным, мое лицо невольно обращается набок, я ищу глаза брата, но не нахожу их.

Вероятно, это усилилось после того, как не стало ни нашей матери, ни отца: вообще почти не осталось близкой родни, кроме детей. Но дети — это другое. А чувство кровного родства с годами, оказывается, нарастает. И вот теперь мне захотелось написать о его жизни, помянуть, оживить в воображении.

Этот замысел, возникший безотчетно, постепенно обретал явственные очертания. В памяти всплывал то один эпизод из Колиной жизни, то другой. Какие-то события казались частными, неприметными. Но понемногу стало ясно, что в судьбе этого человека отразились, как любят писать журналисты, многие этапы советской истории второй половины ХХ века — с 1953 по 1998 год (это даты его рано оборвавшейся жизни, которая представлялась мне то чередой роковых просчетов, то гармонично выстроенной линией судьбы, то набором таинственных, знаковых поступков).

Эта особенность превратила сочинение внутрисемейного масштаба в значимую для многих сагу. Я далек от мысли писать нечто в жанре семейной хроники: та задача намного грандиознее. Там требуется и кропотливая работа с архивами, и опрос тех, кто еще продолжает бренное существование. Моя задача скромнее — рассказать о покойном брате то, что мне известно, без утайки и без прикрас.

Да, в центре этих заметок — обстоятельства частной жизни Николая Михайловича Казначеева. Но ведь и он существовал не в безвоздушном пространстве: дружил, любил, сходился, расходился. Хотелось бы верить, что тем, кто знал Колю, мои писания покажутся любопытными. Надеюсь, что и посторонние читатели найдут в них нечто созвучное их личным впечатлениям и переживаниям. Все мы жили в одной стране, в одно время, у нас много общего.

Подобные соображения укрепили мое намерение написать и опубликовать эти разрозненные заметки, что я и собираюсь сделать.

 

«Ахметка»

Любопытно, что об этом случае я узнал, когда стал уже взрослым. В детстве родители предпочитали об этом случае не распространяться. У нас в семье было заведено сдерживать эмоции, а инцидент был довольно напряженный. Короче, дело обстояло так.

Когда Коля родился, все домашние, понятно, радовались появлению малыша, старались приласкать и потетёшкать ребенка. На общем фоне выделялось отношение к внуку деда — Сергея Алексеевича. Он вроде бы был настроен к мальчишке тепло, доброжелательно, но упорно называл его... Ахметкой. Вначале это восприняли как странную шутку, но время шло, а татарское имя не сходило с уст старца.

Наконец мама не выдержала и напрямую спросила свекра:

— Тятя, а почему же Ахметка? Он ведь Коля!

Дедушка по-хитрому прищурился, усмехнулся в седую бороду и степенно заявил:

— Какой же он Коля? Вы разве его окрестили?.. Ахметка и есть.

Родители серьезно задумались над неожиданно возникшей проблемой. Ни набожными, ни тем более воцерковленными они не были. В партии оба не состояли, но мать работала учительницей, отец — монтером связи. Ему доводилось даже числиться активистом сельсовета: накануне выборов он брал чистую фанерку, писал на ней черной краской для маркировки столбов: «Десятидворка», — и прибивал к стене нашей избы. В чем состоял тайный смысл этой операции, до сих пор представляю себе смутно.

Наверное, эта вывеска олицетворяла собой агитацию за союз беспартийных и коммунистов. Делалось все абсолютно формально: никогда никакой агитации от отца я не слышал. Думаю, не слышали и односельчане. По-видимому, сельсовету нужно было отчитаться перед вышестоящим начальством о проведении агитационной кампании, вот отцу, как человеку ответственному, и поручалось это нехитрое дело.

Сталин к тому времени отошел в мир иной, и в воздухе пахло либерализацией. Особыми репрессиями крещение ребенка родителям тогда не грозило, но все-таки... Итак, они продолжали сомневаться, стоит ли ехать в церковь — в нашем-то сельском храме тогда размещался клуб.

Шли дни за днями, а дед продолжал изо дня в день твердить: «Ахметка, Ахметка...» Ситуация разрешилась довольно просто. В один прекрасный день бабушка Анна (вероятно, посоветовавшись с мамой и папой) потихоньку отвезла внука в Ульяновск и в одиночку покрестила его.

Узнав об этом, дед Сергей просиял лицом и, довольный, громко провозгласил:

— Ну вот теперь — Коля!

 

Про котяток

Книг в домашней нашей библиотеке в ту пору было немного. Не было такого обыкновения — библиомания придет в советские семьи в 70-е годы. Если надо что-то почитать — всегда можно взять в библиотеке, либо в школьной, либо в сельской. Но, так или иначе, книжки появлялись, в частности — детские. Так в форме семейной легенды до меня дошли рассказы о книге Корнея Чуковского «Чудо-дерево». Я ее уже не застал, и мне представлялись дивные картинки и чуть ли не реальные чудеса под картонным переплетом.

Запомнился также родительский рассказ о таинственной восприимчивости старшего брата к одному стихотворному произведению. Речь идет о поэзии Самуила Маршака (кажется, это было переложение английской народной песенки):

Потеряли котятки

На дороге перчатки

И в слезах прибежали домой.

— Мама, мама, прости,

Мы не можем найти,

Мы не можем найти

Перчатки!..

Трудно сказать, чем именно так подкупило маленького Колю это нехитрое сочинение, но он раз за разом просил прочитать вслух этот проникновенный текст, а когда дело доходило до того места, где мама-кошка начинает бранить своих нерадивых детишек, юный слушатель принимался горько плакать, и его невозможно было успокоить или чем-нибудь отвлечь. Даже приближающийся неизбежный хэппи-энд («побежали котятки, отыскали перчатки») не мог вселить в его чувствительную душу мира и успокоения.

Казалось бы, эта негативная реакция должна была отвратить его от столь душещипательной истории, но мальчик по-прежнему продолжал требовать декламации «Перчаток», чтобы вновь и вновь заливаться обильными искренними слезами.

 

«Вот как надо!»

Брат Николай был старше меня, повторю, на четыре с лишком года. Для нежного возраста — «дистанция огромного размера». Наверное, поэтому в детстве у нас отношения не очень-то ладились. Родители, вероятно, больше внимания уделяли младшенькому; первенец, естественно, ревновал, ну и время от времени поколачивал «спиногрыза». Иногда довольно чувствительно. Играем в футбол; я, как младший, отдам плохой пас или не справлюсь в защите. Колька подбежит ко мне и больно ткнет кулаком в ребра. Я плакал. Один раз ко мне подошел его одноклассник Женька и с удивлением спросил: «Чего это старший брат так тебя гнобит?» Но что я мог на это ответить? Только размазывал слезы по щекам. А потом еще брат взял манеру называть меня рахитиком, хотя никакого рахита у меня никогда не было.

Словом, изо дня в день обида копилась, и вот однажды зимой, помнится, стоял он у окна и смотрел в проулок. Не знаю уж, что его там увлекло: дело было зимой — может, снегири прилетели, может, кошка кралась. А скорее всего, перед этим его за что-то отругали родители: наверное, опять из-за того, что он дал мне тумака, и вот переживал свою обиду.

У него вообще нервы были слабые. Когда он был совсем маленьким, родители взяли его с собой в Ульяновск. Гуляли там по центральной улице Гончарова и недосмотрели: Коля выскочил на мостовую, где его сбила машина. Удар пришелся по голове — годы спустя, когда его подстригали, был виден шрам, этакая ровная загогулина. Травма была серьезной. Но попался хороший нейрохирург, операцию сделали по уму. Однако иногда брат впадал в депрессию — возможно, из-за того удара.

Не знаю, что на меня нашло тогда, но я подошел к нему с молотком в руках, слегка стукнул по макушке и положил свое орудие на подоконник. При этом громко сказал:

— Вот как надо!

Несуразность моего поступка была так непостижима, что меня даже не наказали. Я и сам до сих пор не понимаю, зачем это сделал. Да и Николай, насколько я помню, сильно не обиделся на меня. Ни в самый момент, ни позже. Все были ошеломлены. Только потом много лет в семье нашей со смехом вспоминали этот случай и мою фразу: «Вот как надо!» Коле же было не до шуток. Повзрослев, я стал вспоминать о своей выходке со стыдом, даже сейчас писать о ней тяжко, однако хочется рассказать все, как было, начистоту, без купюр.

С годами наши отношения наладились. Однажды ночью он возвращался с танцев, а я стоял у калитки. Мне было лет тринадцать. И вот слово за слово мы проговорили часов до двух ночи — обо всем: о политике, о положении в стране, о воспитании детей, о планах на будущее. Кажется, даже и о Боге. Вот после этого диалога — как у князя Андрея с графом Пьером на переправе — мы с ним и поладили, да так, что больше никогда уж не ссорились, и он меня пальцем не трогал.

 

Туберкулез лимфатических желез

Так получилось, что лет в пятнадцать Николай заболел. Причем хворь была такая редкая, что ни до, ни после я ничего о ней не слышал: туберкулез лимфатических желез. Впрочем, возможно, это был мнимый диагноз. Но, во-первых, этот врачебный вердикт освободил брата от армейской службы, а во-вторых, летом его на месяц послали в специализированный санаторий под Ульяновском, в поселке Захарьевский Рудник. Там когда-то добывали горючие сланцы.

Надо было его проведать, и вот родители возложили эту миссию на меня и моего двоюродного брата. Мы собрались и поехали, а добираться туда надо было пароходом, «Омиком», который плавал удручающе медленно. Двадцать километров мы плыли часа четыре, изнывая от жары и скуки. В буфете продавали какую-то страшно дорогую по нашим финансам газировку «крюшон». Денег ведь у нас было в обрез. Но все ж таки доплыли. Нашли санаторий, выяснилось, что условия содержания там вполне свободные, вплоть до того, что Коля регулярно ходит на рыбалку и ловит приличную рыбу (судаки, окуни, подлещики, плотва). Берега Волги там каменистые (Рудник все-таки), не то что наш ундоровский ил. выходит, для рыбы такое дно привольнее.

Проведали мы Николая, вручили какие-то гостинцы (яблоки, огурцы, помидоры), погоняли в бильярд на веранде (попасть в лузу практически не удавалось), узнали, что у больного там случилась юношеская влюбленность в девушку Леру, дочь ульяновского журналиста Жореса Трофимова. Пришло время собираться домой, а на медлительный пароход нам идти больно уж не хотелось.

— Да тут до Ишеевки километров пять, — сказал Коля. — Можете прогуляться, а там до Ундор рукой подать.

Мы согласились с этим предложением и пошли. Погода стояла хорошая, мы весело шли по дороге, петлявшей между перелесками, лакомились крупной земляникой на опушках. А потом стало не по себе: идем-идем, а никакой Ишеевкой и не пахнет. По бокам от дороги стала попадаться всякая военная техника: танки, пушки, бэтээры. Мы поняли, что попали на действующий полигон, называвшийся в народе «Поливная». Тут уж мы, два подростка, совсем струхнули, но ничего: часа через три в виду появился знакомый искусственный холм, на котором танки отрабатывают свои маневры. Словом, домой мы все-таки добрались, хотя и убедились, что преодолели не пять, а, наверное, все десять километров.

История имела любопытное продолжение. Через неделю навестить Колю захотели два наших товарища (напомню, что Николай был у нас неформальным лидером). Наслушавшись наших рассказов о долгой дороге, они и в обратный путь решили пуститься плавью. Но что-то не подрассчитали с расписанием. Спускаясь к пристани, они увидели, что пароход из Ульяновска уже приближается. Пришлось мчаться вприпрыжку. На дебаркадере надо было еще раздобыть билеты, а шкипер, как обычно, куда-то отошел. Короче говоря, когда надо было грузиться, уже отдавали швартовы. Старший из парней, Юрка, успел прошмыгнуть по трапу, который матрос уже убирал. Второй, Сережка Нагаткин, замешкался и, видя, что «Омик» отходит, бросился через перила и, ухватившись за борт, повис над водой, рискуя свалиться под винты. Как уж его затащили на пароход, остается только догадываться.

В общем, оба посещения Коли в его санатории обернулись нешуточными приключениями. Но — не будь их, не было бы о чем вспоминать.

А туберкулез лимфатических желез исчез, растворился без осадка. Да и с девушкой Лерой у него тоже не сложилось. Хотя последствия заболевания поимели для Николая свой смысл: по окончании лечения его долго гоняли по всякого рода медицинским инстанциям. Он ездил то в Ульяновск, то в Ишеевку, маялся и бранился. Когда же все было закончено и бюрократические формальности были соблюдены, он с удивлением признался мне:

— Ты знаешь, чем я, оказывается, занимался все это время?

— ???

— Оформлением белого билета.

И в самом деле, в армии служить ему так и не пришлось. Хотя потом, в университете, диагноз поменяли, и после окончания курса военной кафедры он на общих основаниях проходил лагеря в расположении Таманской дивизии.

 

Ладный мужик

Что меня потрясало в облике брата еще в детстве, так это его природная ладность, складность что ли. Все у него было гармонично. Он был на два сантиметра ниже меня ростом, но в его фигуре и поведении все было очень сбалансировано. Что бы Коля ни делал, у него получалось аккуратно и правильно. Пойдет ли за водой с двумя ведрами на коромысле — ни капельки не прольет, копает ли лопатой огород, все движения выверены и точны; даже одежда всегда переходила от него ко мне абсолютно годной и опрятной. На мне же все буквально горело. Будь я старшим братом, ему не довелось бы ничего донашивать. Да что говорить! Он садится на крыльцо, надевает кирзовые сапоги, и они сидят на нем как влитые, даже с изяществом. А я обуюсь и выгляжу вахлаком.

Даже когда он учился в МГУ, мне часто перепадало с его плеча то пальто, то пиджак, то брюки. В целости и сохранности. И не только вещи, но и неоценимые советы. Помню, в один из наездов в Москву, оказавшись у Коли в «высотке» МГУ, я вознамерился принять душ. Брат вручил мне свое полотенце и пояснил:

— Середкой вытрешь голову, концами — все остальное.

Короче, для всего у него была простая, но рассудительная система.

Кстати, именно в студенчестве Николай Михайлович выработал, как кажется, оптимальную форму одежды для Москвы: у него не было демисезонных моделей — до зимних холодов он ходил по городу в пиджаке со свитером, в португальских полусапогах, которым сносу не было, и с большим зонтом-тростью. А когда наступали морозы, переходил сразу на дубленку. Иногда я смотрю на гардероб свой и терзаюсь: сколько же тут никчемных, промежуточных одежек. У Коли все было четко и разумно.

Да что там одежда! Ему почему-то удавалось все. Я четыре года отпахал дворником в центре Москвы. Но мне всегда выделялись потрясающе нищенские служебные комнаты-халупы. Коля тоже однажды решил приобщиться к этой профессии. Тут кстати нашелся знакомый из райкома партии, тот позвонил в ЖЭК близ метро «Кропоткинская». По этой наводке брат поехал устраиваться на работу. В ЖЭКе его приняли как важную персону и сказали примерно так: «Вот что. У нас сейчас вакансий дворника нет. Но комнату мы вам дадим». — «А работать когда?» — «Живите, а там посмотрим». И он получил великолепную комнату в доходном доме на Пречистенке, где потом жил безбедно и бесплатно год или больше. Горбатиться на участке при этом не пришлось: очевидно, в ЖЭКе о нем просто забыли.

Добавлю, что мы виделись тогда не часто, хотя жили в центре Москвы. Дела... А теперь не проходит дня, чтобы я о нем не вспомнил.

 

Футбольный талант

Кто в детстве не играл в футбол!.. Не дворовый, так деревенский: по вечерам, после дойки, родители заставляли нас пасти коров. Летний вечер длинный, а что коровке делать на голом дворе? Мы отгоняли их за околицу, а сами начинали спортивные баталии. Иногда так увлекались, что и не замечали, что скотинка-то наша убежала в колхозную пшеницу или кукурузу. Опасность состояла не только в том, что бригадир или объездчик мог загнать единоличных коров на ферму и тогда это обернулось бы штрафом, но и в том, что, дорвавшись до тучного корма, скотина могла объесться и погибнуть от переизбытка калорий. А это уже серьезнее. Но как-то Бог миловал, да и мы все-таки относились к своим обязанностям ответственно.

В общем, главное, что мы играли в футбол. Сами приносили из лесу жерди, вкапывали в землю, цементировали, сверху прибивали перекладину. В основном игра шла в одни ворота. Во-первых, на полномерное поле места рядом с полевым станом не находилось, — наоборот, с каждым годом наше пространство урезалось то дорогой, то каким-нибудь амбаром, то стоянкой сельхозтехники. Во-вторых, у нас никогда и не набралось бы людей на две команды по одиннадцать игроков. А в-третьих, обычно мы играли по многу часов подряд: попробуй побегать столько на большом поле! А так один становился на ворота и защищал их как бы нейтрально, не подыгрывая никому, а две команды гонялись в одну сторону. Ну, иногда еще бегали на двое небольших ворот, что называется, «в дыр-дыр», если народу приходило больше обычного.

Играли кто как мог, но Коля был несомненный лидер. И тут все у него получалось лучше, чем у меня, хотя в сутолоке у одних ворот часто залетали голы не самые логичные. Впрочем, он был и старше: в детстве разница в четыре с лишком года существенна.

Но временами устраивались у нас и «официальные» матчи. Это когда играли улица на улицу. Чаще выбирали большое поле на краю Осинового оврага, готовились, настраивались. Хотя по одиннадцать человек в команде и тут редко набиралось: играли и восемь на восемь, и семь на семь. Но вот тут-то и обнаруживалось, кто что значит.

По футбольному амплуа Николай был, как говорится, диспетчером, хотя мог сыграть на любой позиции. Но для команды, конечно, нужнее всего был хороший распасовщик, который подбирает мяч у своих ворот, тянет через всю середину поля и выводит кого-то на голевую позицию. А мог и сам забить. Я не могу сказать, что брат обладал особыми физическими кондициями. Но он действительно вел игру и часто решал исход матча. Принимая мяч, всегда знал, что с ним делать. даже в командах мастеров часто недостает игроков с таким даром. Рассказывают, что Константин Бесков любил повторять: «Если не знаешь, что делать с мячом, — отдай Гаврилову». Коля был у нас за Гаврилова.

Вспоминается принципиальный матч с улицей Заовражной. У них состав был помощнее, людей побольше, можно было комбинировать с составом. Они даже применили прием психической атаки: к футбольному полю шли стройной колонной по росту, сняв при этом с себя рубашки, с голыми торсами. Это выглядело внушительно, угрожающе! А наши Бутырки — улица короткая, дома в основном с одной стороны, ведь напротив овраг, и мы еле-еле наскребали необходимое число разновозрастных игроков.

Эта встреча запомнилась еще и тем, что в разгар игры внезапно сгустились тучи, разразилась гроза и грянул ливенище с градом. Но мы же знали, что в футбол играют при любой погоде, и никто с поля не ушел. Рубились до последнего.

И что бы вы думали? Наша не столь атлетическая команда победила, а львиная доля заслуг принадлежала Коле. Особенно запомнился его навесной удар из-за центра поля. Мяч под нашими зачарованными взглядами долго планировал к чужим воротам, а около одиннадцатиметровой отметки ударился об землю и взмыл вверх. Вратарь противников (на ворота обычно ставили не самых скоростных и неуклюжих мальчишек, чаще — «боцманов») попытался его отбить и подпрыгнул, но мяч аккуратно, парашютиком опустился за его спиной в сетку. Хотя в какую, собственно, сетку! На наших воротах сеток-то отродясь не бывало.

По окончании игры рассерженный капитан соперников подошел к Коле, взял его за подбородок и процедил: «Хороший мальчик!..» Но брат нашел в себе силы и самообладание, чтобы не вступить в потасовку.

Остается добавить, что и в хоккейных баталиях Коля всегда был на первых ролях, и на лыжах ловко скатывался с таких горок и трамплинов, о штурме которых мне оставалось только мечтать...

 

Душа компании

Не знаю почему, но мне всегда естественным казалось то особое положение, которое брат занимал среди своих сверстников. К слову, они почему-то называли его Коленькой. Возможно, когда-то мама-учительница имела неосторожность так назвать его при других учениках. В общем, прозвище закрепилось. Впрочем, стоит ли считать это прозвищем? Товарищи говорили «Коленька» без издевки, а с явной симпатией и теплотой.

Что бы ни происходило в школе, Николай всегда был на первых ролях. Его стенгазеты неизменно побеждали в школьных конкурсах. Помню его выразительный рисунок, изображавший мощный торс бойца с автоматом, — этот выпуск, посвященный Дню Победы, назывался не безликим, банальным слоганом, а строкой из песни: «На безымянной высоте». Еще более эффектно им была оформлена новогодняя стенгазета, когда он учился в десятом: почти весь ватманский лист, как фон, занимал серебристо-серый, испещренный сверкающими снежинками фасад высотки МГУ, где ему впоследствии довелось и учиться, и жить. Успех обеспечило то, что это была мечта, а разве мечту изобразишь безразличными красками?

Он всегда участвовал в районных олимпиадах и занимал там призовые места, был членом школьного комитета комсомола. К комсомольской работе, впрочем, он относился с прохладцей. Однажды Коля напрочь забыл о предстоящем комсомольском собрании и отправился за хлебом в магазин. Комсомольцы сначала удивлялись отсутствию своего активиста, а потом и вовсе оторопели, увидев, как невозмутимо он продефилировал туда и обратно вдоль школьных окон. Впрочем, тогда это обошлось для него без последствий, а могли ведь и выговор впаять.

Если в школе устраивали КВН, неизменным капитаном классной команды тоже становился Коленька. А когда летом после девятого класса у компании его единомышленников возникли какие-то трения с руководством школы, они решились на радикально протестную акцию. Дело было в конце мая. Я помню, как Николай и несколько его друзей скрылись на нашей повети, прихватив с собой машинку для подстрижки волос.

Мама знала об этом и не противилась побуждению парней привести в порядок свои прически накануне жарких летних месяцев. Однако когда они появились все, как один, стриженные под ноль, ахнула и едва не лишилась чувств. Это был явный вызов: было начало 70-х. У парней в ходу была прическа «под “Битлз”»: длинные, прямые волосы, зачесанные на глаза. Так ходили и наши старшеклассники. Очевидно, кто-то из учителей выразил свое неудовольствие их видом, и они буквальным образом исполнили требование укоротить челки. Все лето то там, то тут в Ундорах можно было видеть их вызывающе голые кумполы.

Помню еще день, когда Коля и его ближайший друг Женя (бессменный вратарь нашей уличной футбольной команды) явились из школы с загадочным видом. Не обращая особого внимания на такую мелюзгу, как я, они разулись до носков и поставили забойный диск на нашу рижскую радиолу «Ригонда». С первыми звуками ритмичной мелодии они начали выделывать лихой твист, которому позавидовали бы и Наталья Варлей, и герои «Криминального чтива». Через несколько дней в школе состоялся танцевальный вечер; на нем мой брат и его товарищи, которые заведовали музыкальной частью, впервые в истории Ундор под ропот изумленных девочек включили «Битлов» и дерзко исполнили залихватский танец.

 

Передний зуб

Накануне нового года (не 1970-го ли? не помню) родители ушли в школу, где учителя вскладчину устраивали вечеринку. Николай оделся и тоже ушел в какую-то компанию. Мы остались вдвоем с бабой Машей, маминой мамой, приехавшей из города погостить, сидели у телевизора в ожидании полуночи. У нас была припасена бутылочка сладкого кофейного ликера, который предполагалось открыть под бой курантов.

31 декабря всегда интересная программа, и нам было не скучно. Но неожиданно хлопнула входная дверь, и в избу вошел старший брат. Мы никак не ожидали его прихода.

— Коля! — удивилась бабушка. — Ты уже пришел?

— Пришел, — ответил он.

— Ну и хорошо. Садись к нам. Сейчас будем отмечать.

Он подсел к столу. Мы не стали тормошить его расспросами, а сам о причине своего возвращения он не говорил. Я радовался, что нас теперь трое, втроем-то все-таки веселее. Но постепенно, краешком глаза наблюдая за ним, я заметил, что с ним что-то стряслось. Что-то явно беспокоило и огорчало его, мешало радоваться празднику.

Когда Николай вышел в сени, баба Маша кивнула мне и спросила:

— Ты заметил, что он какой-то не такой?

— Да-а.

Скоро часы на Спасской башне пробили двенадцать раз, мы выпили по рюмочке-другой ликера, съели по яблоку и куску вафельного тортика. Разговор явно не клеился, и вскоре мы отправились на боковую. Только утром от родителей я узнал, что той ночью в центре села у брата возникла стычка с каким-то пьяным хулиганом и тот выбил ему один из передних зубов. Этот эпизод отпечатался в моей памяти особенно рельефно. Видимо, потому, что тогда я понял, как секундное действие может испортить настроение целой семье на много дней. Как пели «Песняры»: «Каб я хвілінаю нанесеныя раны / Гадамi ў сэрцы заглушыць сваім не мог...» Сколько было в семье утрат и потрясений — похлеще выбитого зуба, а вспоминается именно это.

 

Директор Пазухин

На рубеже 60–70-х годов в нашей школе появился новый человек — сначала завуч, а потом и директор. Звали его Анатолий Федорович Пазухин. Он был, что называется, педагог-новатор. Некоторые эпизоды его судьбы описаны мной в книге «Незавершенные уроки» (М.: Молодая гвардия, 1989).

На Николая он обратил особое внимание: вел доверительные беседы, доставал и давал малодоступные книги, прислушивался к его суждениям. Он сделал все, чтобы Коля оказался во главе общественно-политического кружка «Время», где старшеклассники обсуждали острые моменты современной жизни в СССР и за рубежом. Именно ему и его товарищам Пазухин поручил организовать комсомольский костер. Будущие выпускники под большим секретом нашли в лесу просторную поляну, выстроили на ней высокий шалаш из сухих сучьев и веток. Потом доверенные проводники тайными тропами собрали на ней комсомольскую организацию. Когда все были в сборе, из ночного мрака с факелом в руке выступил мой брат и произнес проникновенную, зажигательную речь. Для тех, кто привык клеймить комсомол как забюрокраченную молодежную организацию, трудно представить себе, что и ВЛКСМ предоставлял возможность человеческого общения. В конце концов, все зависит не от идеологии, а от людей. Позже я нашел у Владимира Ленина любопытное рассуждение. Он задумался о том, от чего зависит уровень пропаганды. Отбросив все возможные расхожие варианты, политик дал краткий и убедительный ответ: от состава лекторской группы. А что? Не так это глупо.

Анатолий Федорович бывал у нас дома, вел интеллектуальные разговоры, в которые вовлекал и нас, школьников, приносил редкие книги. Я чувствовал, что у моего брата постепенно вызревает план поехать учиться в Москву.

 

Мостик в столицу

Анатолий Федорович отлично понимал, что для провинциального паренька одному оказаться в столице сродни настоящему шоку. Тем более — не сробеть на экзаменах. И вот когда Коля учился в десятом классе, он предложил ему в зимние каникулы съездить в Москву, познакомиться с тамошними студентами, освоиться, осмотреться.

И Николай поехал. Должен сказать, что вернулся он без преувеличения другим человеком. Он понял там нечто такое, чего не мог понять ни в Ундорах, ни в Ульяновске, чего не вычитаешь ни в каких книжках. Часто я видел, как он надолго задумывается, мечтает, может быть, даже грезит. Полученный им жизненный опыт оказался бесценным.

Главное, в чем убедился Николай: в Москве учатся такие же люди, как и он. Из того же теста, а не семи пядей во лбу. Его приютили старшекурсники, знакомые Пазухина по пединституту. Коля окунулся в их быт. однажды на хмельной пирушке не хватило «горючего», и он был отряжен сопровождать нового знакомого, Сашу Неверова, в дежурный гастроном за портвейном. Ему доверили эту ответственную миссию! Его, ундоровского старшеклассника, приняли! Для брата стало очевидно, что учиться в Москве не только возможно, но и нужно! Не боги, как говорится...

Когда же пришло лето, он отправился в столицу поступать в МГУ, но не прошел по конкурсу и вернулся домой. У него было время сдать экзамены в ульяновский политех, что он и успешно проделал. В свое время я уже описывал тот момент, когда он съездил в институт, чтобы посмотреть на списки зачисленных. Вернулся Николай понурый, как в воду опущенный. У меня не хватило духу спросить его о результате: казалось, он грустит оттого, что его не приняли. Но потом выяснилось, что его зачислили.

Начались занятия, но несколько раз он намекал, что не лежит у него душа к «этим железякам», хотя для большинства сверстников учиться в политехническом институте было пределом мечтаний. Но уже во втором семестре он бросил учебу. Можно, конечно, подозревать, что он не выдержал «начерталки», которой тогда изводили первокурсников, но, думаю, дело не в этом. Тот, кто вкусил глоток московского воздуха, сделает все, чтобы надышаться им вдосталь. Так или не так, но однажды мать отправилась в город проведать сына-студента; в общежитии выяснилось, что он отчислен и несколько недель живет на квартире. Родители, понятно, были разгневаны, а Коля, казалось, испытал огромное облегчение.

По-моему, это время было одним из счастливых периодов его жизни: брат много думал, мечтал, сомневался и прозревал, бродил по городу, подолгу сидел в читалке... К этому времени относятся многие тетради его дневников, записей, конспектов и фрагментов сочинений. Тогда же он заразился библиофильством и старательно обходил книжные магазины, выискивая там что-либо дельное.

Живя в Ульяновске, он много размышлял о своем предназначении. Однажды поздним осенним вечером Коля вышел на Венец — набережную на крутом берегу Волги — и неотрывно вглядывался в черную поверхность реки. Там, на императорском мосту, смутно просматривались огни прожекторов и очертания Заволжья. Может быть, он внутренним взором лицезрел струги Степана Разина, подошедшие для осады Симбирска. А может быть, перед ним явилась будущая катастрофа парохода «Александр Суворов», врезавшегося в конструкцию моста, по которому проходил груженный кругляком товарный состав...

Рядом прохаживалась солидная интеллигентная пара, и мужчина отчетливо сказал своей спутнице:

— Этот молодой человек — либо философ, либо поэт.

— Почему? — удивилась дама.

— В такой час одиноко смотреть на реку может только необыкновенный человек, которому в Ульяновске тесно и одиноко.

Конечно же он был прав.

И действительно, пришло время, когда он вновь отправился в Москву и с третьего захода поступил на философский факультет МГУ.

 

Мечты и звуки

В юности нельзя не думать о своем будущем поприще. Немало поломал себе голову над выбором профессии и Николай. Надо сказать, в его личности было отчетливо выражено артистическое начало.

Во-первых, он очень любил музыку, несмотря на то что в плане слуха ему медведь на ухо наступил. И тем не менее Коля всерьез увлекался музыкой, коллекционировал грампластинки. С монтерской зарплаты он купил ленточный магнитофон «Соната-3», и мы с увлечением записывали хиты с радиотрансляций. Именно от него я впервые услышал о Бахе, «Лунной сонате» Бетховена, «Битлах» и «Песнярах». В школе он входил в компанию, которая заводила музыку на танцах. Но, естественно, в качестве профессии музыку он ни в каком виде не предполагал. Правда, годам к сорока положение начало поправляться, иногда он стал попадать в ноты, и близкие даже могли угадать, что именно напевает Николай Михайлович.

Во-вторых, его влекла к себе литература. Читал он много, вначале — глотая книги, потом более вдумчиво. Уже живя в Ульяновске, он как-то поведал мне, что отныне читает медленно, стараясь не только следить за сюжетом, но и вникать в идеи писателя и его авторский стиль. Из его уст я узнал о Бунине и Булгакове, Генрихе Бёлле и Франце Кафке, Фолкнере и Сэлинджере, Беккете и Ионэско... Вместе с ним мы испытали внезапный всплеск библиомании и первым делом кинулись к ничтожной родительской библиотеке, с восторгом обнаружив в старом шкафу затертое древнее Евангелие.

К поиску книг он подходил более тщательно, чем я. Когда в ундоровском книжном магазине случался привоз новинок, нередко мне доводилось легкодумно проходить вдоль книжных стеллажей, а Николай вдруг останавливался и брал с полки интересный экземпляр, который я в спешке пропустил. Помнится, я не обратил внимания на томик исторических разысканий Натана Эйдельмана «Герцен против самодержавия», а брат цепко выудил любопытную книжутку из массы проходной, никчемной литературы.

Впрочем, раньше бывали и у него литературные промашки. Классе в девятом однажды он пожаловался мне, что не может читать роман из школьной программы: не идет ни в какую. И попросил, чтобы я вслух почитал ему. Я открыл толстый том и начал чтение. Это было «Преступление и наказание», беседа Раскольникова с Мармеладовым в распивочном заведении. Собственно, не разговор, а монолог Мармеладова. Уже после нескольких абзацев я почувствовал небывалую энергетику текста, напряжение мысли и чувства. Проза Достоевского захватила меня с головой. Кажется, с того дня я испытал резкое охлаждение к фантастике (Ефремов, Лем, Стругацкие), которой в ту пору зачитывался. А вот брат, как показалось, отнесся к повествованию довольно равнодушно. Прозрение пришло потом.

В-третьих, Николая влекло к себе кино. Он первым из нас посмотрел фильмы Андрея Тарковского, а потом таскал и меня на повторные сеансы. Некоторое время его мечтой было поступить во ВГИК, на режиссерское отделение. Он писал сценарные разработки, рецензии на кинокартины, посылал свои материалы на творческий конкурс, но и с этим у него как-то не сложилось.

В итоге вышло, что художественное начало в жизни Коли уступило идеологическому. Мечты о звуках, сочинениях и кадрах отступили под натиском трезвого научного начала. Брат увлекся философией, историей, политологией, и то, что он оказался в конце концов на философском факультете МГУ, а потом и в аспирантуре при нем, совершенно закономерно и объяснимо.

 

В монтерской бригаде

Какое-то время с подачи отца Николай поработал в монтерской бригаде, хотя был спокоен и уверен в своем будущем. Простой физический труд был для нас привычным. С детства мы привыкли участвовать во всех делах — орудовать лопатой и мотыгой, топором и пилой. Дети связиста, мы умели лазать в когтях по столбам, закон Ома и походный телефон знали не по школьным урокам физики. В сараях и чуланах валялись ящики с изоляторами и крюками, мотки изоляции, бухты стального и биметаллического провода. Монтерская бригада в летние месяцы разъезжала по участкам линий Волжского объединенного речного пароходства и чинила сети.

Его сразу приняли в рабочий коллектив. Отец был тогда в большом авторитете, и это бросало отсвет и на сына. Коля быстро овладел всеми необходимыми навыками, научился обходиться с крутилом^[2] и несколькими ударами топора рубить «хомуты» — толстые проволочные крепления столбов к железобетонным опорам. В очередной раз пригодились его сноровка и природная хватка.

Сезонная работа привлекала в бригаду самую разношерстную публику и стала для Николая хорошим университетом по изучению жизни. Он часто рассказывал о своих товарищах по бригаде, иногда с восхищением, иногда с иронией, но никогда с пренебрежением. Ясно, для них молодой интеллектуал в рабочей среде казался инородным телом. Один из водителей, помнится, все вопрошал Колю:

— Вот ты водку не пьешь, не куришь, баб не имеешь, — для чего ты живешь?..

Другой, — кажется, его звали Саня Сидельников, — узнав о мечтах Коли поступить в МГУ, со знанием дела провозгласил:

— Ну, чтобы туда пролезть, нужны сильные протяжи!..

Очевидно, в такой огласовке он употреблял светское слово «протеже». А Николай ничуть не тушевался, а только привозил из поездок по Татарии ценные приобретения. например, из Тетюш он привез классный альбом «Рисунки Ван Гога».

Опыт, приобретенный в бригаде, окажется весьма кстати в студенческой жизни: на старших курсах брат стал активно подрабатывать электриком в высотке МГУ. Он ходил по самым недоступным этажам в синей форменной спецовке, в кармашке которой при нем всегда была отвертка с тестером. Работа не только приносила прибавку к стипендии, но и помогала проходить и проводить друзей на представления в клубный зал университета. Именно там я когда-то услышал в исполнении несравненного Сергея Юрского, который после конфликта в БДТ тогда много читал со сцены, «Сорочинскую ярмарку» Гоголя.

 

Энский и Мансуров

В Московский университет Николай поступил с третьего захода. Причем каждый раз поступал на разные факультеты. После школы — на мехмат, в третий раз — на философский, куда и прошел, имея за плечами рабочий стаж: такие абитуриенты ценились, для них был отдельный конкурс. А в промежутке, после того как бросил Ульяновский политех, — на исторический. Тогда он тоже не добрал баллов, но вернулся домой в бодром и приподнятом настроении. Дело в том, что во время абитуры судьба свела его с двумя оригинальными людьми.

Историк Игорь Непеин, которого Николай называл Энским, был родом из Каменска-Уральского. Это уже тогда был человек бывалый, поднаторевший в жизни, ироничный невысокий бородач. Он был в то время — что можно назвать редкостью — православно и монархически ориентированным человеком. Год спустя он приезжал в гости к Коле, был у нас в Ундорах. От встречи с ним у меня осталось не совсем приятное впечатление, но говорить об этом не хотелось бы.

Уроженец эстонского Пярну Женя Турунцев (впоследствии за ним закрепился негласный псевдоним Мансуров) был, что называется, представителем золотой молодежи. Немного сноб, немного выпендрёжник, но крайне информированный, чувствительный и чуткий человек. Впоследствии они состояли с братом в интенсивной переписке. В одно из писем Женя вложил несколько пластинок «Wrigley’s». Обнаружив их, мы долго не могли взять в толк, что это такое. О жвачке тогда знали только понаслышке, мечтая когда-нибудь попробовать ее. Но, пожевав, убедились: не стоит беспокойства. Но это позже.

А тогда они втроем жили в комнате общежития, все трое не прошли по конкурсу, но проводили время очень весело и содержательно. Не вдаваясь в подробности, скажу лишь, что дружба с ними позволила Коле расширить культурные и интеллектуальные горизонты. А главное — внушила стойкую уверенность, что все у него будет в порядке. Поэтому-то он вернулся тогда из Москвы непоступившим, но абсолютно уверенным в себе и своих способностях. Он знал, что будет учиться в Москве — это всего лишь вопрос времени.

Кстати, годы спустя на чьих-то поминках один ундоровский мужик вполголоса спросил отца:

— Признайся, сколько ты отвалил за то, чтобы твои сыновья учились в Москве?

— Ни копейки, — спокойно ответствовал тот.

Собеседник, разумеется, не поверил. Но факт остается фактом. Именно поэтому смешно нынче слышать, как поборники ЕГЭ кликушествуют о том, что единый экзамен открыл дорогу провинциалам в столичные вузы.

 

Бутылка на бутылке

Классе в десятом приехал и я в Москву — по приглашению брата, уже студента. Он тогда дружил с Мансуровым, а уж потом их пути разошлись. А тогда Женька, в очередной раз не пройдя по конкурсу, устроился в ЖЭК подметать Мансуровский переулок, что идет между Пречистенкой и Остоженкой. От него, собственно, и пошел этот псевдоним. Логика состояла в том, что потомкам не придется переименовывать название в честь великого (а в собственном будущем величии тогда никто не сомневался) подметальщика или прометея, как он себя именовал: все заранее предусмотрено.

Остановился я в его дворницкой комнате в Лопухинском переулке, близ Остоженки. Дело было на какой-то праздник, и, естественно, мы попивали винцо, болтали о великом и бездельничали. Но однажды утром все проснулись в некотором понуром настроении: денег не было, хотя можно было пойти и сдать бутылки (винные тогда стоили по 17 копеек!). Проблема состояла в том, что в отсутствие штопора пробки часто проталкивались внутрь бутылки, а такую посуду ни в магазине, ни в пунктах приема стеклотары не принимали. Надо было извлечь пробки. Для этого существовала нехитрая технология: следовало просунуть через горлышко сложенную петелькой прочную капроновую ленту, подцепить пробку и вытащить на свет божий. Она вылетала наружу с веселым шпоканьем. Это было несложно, но требовалось морально подготовиться, мобилизоваться.

Тогда Николай взял в руки несколько пустых бутылок и начал ставить их одна на одну: донце к донцу, горлышко к горлышку. Мы флегматично следили за его манипуляциями.

Сколько можно заниматься бутылочным эквилибром? Слава богу, похмельного тремора рук в те годы ни у кого не наблюдалось. Так вот, Коле удалось выстроить пирамиду из нескольких бутылок! Никто не верил, что он поставит хотя бы три! А он смог семь! Теперь я с восхищением вспоминаю и строителей старого московского дома: как точно они вывели уровень пола, ведь при малейшем градусе наклона все рухнуло бы! Колино достижение настолько взбодрило всю компанию, что уныния и след простыл.

Коля вообще мог изменить настрой своих товарищей одной фразой. Однажды мглистым зимним утром, пробудившись в университетской общаге и собираясь на занятия, он объявил своим сожителям:

— Отцы, я рифму придумал!

— Какую еще рифму?.. — вяло поморщились товарищи.

— «Трактор» — «птеродактиль»! — гордо провозгласил Николай.

Все заржали и бойко засобирались на лекцию.

В другой раз он ловко поставил на место однокурсника Володю Коробова. Тот заявил, что написал новые стихи, и стал декламировать:

Что страшнее, чем страха всесильного плен?

как вернуть человеку покой,

если труд не дозволен ему, на земле

он ничтожнее всех, он изгой?

Как лунатик, по кровле покатой скользя,

вдруг приходит в себя, тьма кругом, и нельзя

в чью-то руку вцепиться рукой...

Все дружно стали высказывать одобрение, а Коля кивнул, что стихи, мол, неплохие, а сам достал с подоконника сборник «Из современной австрийской поэзии» и, полистав немного, предъявил товарищам текст оригинала... Кажется, это был Теодор Крамер, а может, Хуго Гупперт — не помню, и проверить нельзя.

Ну а после этого подвига с бутылками мы, тоже воодушевленные его успехом, поизвлекали из зеленых бутылей пробки и пошли сдавать посуду. Ее, кстати, безропотно принимали тогда во всех магазинах, и на десять пустых можно было взять баттл сухого грузинского вина или недорогого, но недостижимого ныне по вкусу и качеству азербайджанского портвейна.

В те годы крепкие напитки были у нас не в ходу, предпочтение отдавалось винам, благо что те были дешевы и вкусны. Но, как ни странно, штопора у нас обычно не водилось. Помнится, уже в моей дворницкой комнате на улице Семашко мы столкнулись с затруднением, как открыть токайское. У венгерского напитка было узкое тонкое горлышко, и протолкнуть пробку внутрь не представлялось возможным. Тогда кто-то выдвинул робкое предположение, что если ударить по донцу, то пробка сама выйдет наружу. Мы как раз готовились к экзамену по истории КПСС, и первой подручной книгой оказалась работа Ленина «Развитие капитализма в России». Я взял увесистый томик и стукнул несколько раз. Пробка — ни с места! Бесполезняк. Тогда мой взгляд остановился на более внушительном фолианте. Это был «Капитал» Маркса. Так как все торопились вмазать, пришлось размахнуться от души...

Первым же ударом я раздербанил «Токай самородный» вдребезги, забрызгав всю комнату и обильно оросив гостей. Уже тогда стало ясно, что учение Маркса всесильно, но разрушительно.

Завершая тему, добавлю, что именно Николаю Михайловичу принадлежит изобретение способа откупоривания бутылок без штопора — при помощи ножа и плоскогубцев. Необходимо аккуратно углубить лезвие в пробку и осторожно по часовой стрелке как бы вывинтить ее из горла. До сих пор в безвыходных ситуациях я пользуюсь его технологией и с благодарностью вспоминаю братца.

 

На Патриарших

Вечером того же дня Коля и Женя вывели меня побродить по центру Москвы, благо от Пречистенки до Арбата рукой подать. Стоял январь, морозный и ясный, дышалось легко, и настроение было отличное. Так, переходя от достопримечательности к достопримечательности (гиды мои тогда именовали себя москвофилами, да и на деле были ими — задолго до утверждения такой дисциплины, как москвоведение), мы оказались у Никитских ворот и по обратному маршруту Ивана Бездомного вышли к Патриаршим прудам. Со знанием дела мне показали, где предположительно жили мастер и Маргарита, а также аллею, где материализовался со своей свитой маэстро Воланд.

Поздним вечером гуляющих было мало, а на детской площадке, там, где сейчас обосновался дедушка Крылов с персонажами басен, вообще ни души. Увидев полукруглую конструкцию с перекладинками для детского лазанья, я ни с того ни с сего ляпнул:

— Вот если бы кто-то перелез через этот полукруг и спустился вниз головой, я бы дал ему рубль (сумма небольшая, но не ничтожная: на нее можно было купить три литра молока или четыре бутылки «жигулевского»)!..

— Ты готов заплатить ван (one — рубль, согласно принятому тогда англизированному сленгу)? — удивился не особо спортивный Женька, а Коля, не говоря ни слова, тут же проделал этот акробатический этюд. Я достал рублевку (родители достаточно снабдили меня в дорогу) и протянул ее брату. Почему-то я был уверен, что все так и произойдет.

Мы двинулись дальше. Женя, как видно, раздосадованный тем, что легкая добыча уплыла из его рук, стал задираться, и, когда мы оказались на Маяковке, друзья слово за слово успели не на шутку рассориться. В колоннаде зала имени Чайковского Женька вспылил, круто развернулся и скрылся за поворотом на Тверскую (тогда улицу Горького, но москвофилы уже в те годы предпочитали пользоваться старорежимными названиями).

Оставшись вдвоем, я почувствовал себя неуютно. Теплая атмосфера общения разом оледенела коркой раздора. Но когда я вопросительно взглянул на брата, он спокойно, без тени сомнения сказал:

— Ничего, подождем.

Прошло минуты три, а потом из-за угла вынырнул Женька, подошел к нам и, словно ничего не случилось, сказал:

— Ну что, поехали домой?

 

Таллинские страдания

Девушки влюблялись в Колю постоянно. Помню, как на моих проводах в армию все мои подружки-одноклассницы забыли про виновника застолья и уделяли внимание только старшему брату, тем более такому ладному и импозантному. Обидно, конечно, но я не столько огорчался, сколько гордился им.

Были, вероятно, у него и студенческие увлечения. рассказывал он о мимолетном романе с абитуриенткой из Казахстана, но мне запомнилось, как он на зимние каникулы съездил в Таллин. Привез оттуда ликер «Vana Tallinn» и уйму впечатлений: прозу Яана Кросса, живопись Олева Субби, открытки с видом баптистской церкви Олевисте... Но не только. В Эстонии произошло у него некое романтическое знакомство. Коля ничего толком не рассказывал (у нас в семье было не принято разглагольствовать о делах сердечных), но я чувствовал, что с ним происходит что-то особенное. Стали приходить письма с диковинными марками и... на эстонском языке. Брат вскрывал конверты и обнаруживал там нечитаемые манускрипты...

Как тут быть? Но Колю трудно было поставить в тупик: где-то в Ульяновске он раздобыл эстонско-русский словарь и долгими вечерами дотошно переводил таллинские послания. Надо сказать, тайна этих отношений — они так же внезапно прервались, как и начались, — не была им открыта до самой смерти. Что там случилось с девушкой из Эстонии — непонятно. Почему отношения не вылились ни во что серьезное, неизвестно. Впрочем, я особо и не допытывался.

 

Пепси со вкусом гуталина

Потом брат женился на студентке-медичке родом из Грозного. Свадьбу сыграли в ресторане «Будапешт», в приватном зале «Сегед»: в те годы простой студент мог себе это позволить, а сегодня?.. Приятно вспомнить, что я занимался оформлением аренды этого довольно престижного по тогдашним меркам кабака.

Тамадой тогда был избран Колин однокурсник Виктор Антуанович, человек вполне непререкаемой судьбы. Он жил с матерью неподалеку от Мерзляковского переулка, где я иногда бывал, в том числе и на приватной вечеринке студенческого неформального клуба. Виктор Антуанович довольно активно участвовал в молодежной и клубной жизни, и это хобби вышло для него боком: одна из юных посетительниц его посиделок нажаловалась родителям на эту компанию, и ее лидер загремел за решетку по статье за совращение малолетних. Тогдашние московские девочки иногда позволяли себе такое: когда мамы начинали ругать их за поздние приходы, они для отмазки говорили, что их изнасиловали или, по крайней мере, пытались. По такой же схеме, по слухам, огреб неприятностей режиссер молодежного театра Вячеслав Спесивцев, хотя это и трудно установить.

Но сейчас не об этом. Когда я с женой Леной явился на свадебный банкет, Виктор Антуанович радушно встретил нас в фойе. Он был одет в бордовый костюм и с бабочкой. После нашего дружеского рукопожатия жена с удивлением шепнула мне:

— У вас тут официант знакомый?

Свадьба прошла в целом спокойно. Жених и невеста выглядели импозантно и счастливо. Виктор Антуанович в шутку призывал гостей активнее пить пепси-колу, так как компания разорвала контракт с СССР и на столах — последняя шипучка. А наш отец, который впервые опробовал пепси, тихо сказал, что она отдает гуталином.

— Что ты несешь! — осадила его мать. — Попей, вкусно!

— А я и не говорю «не вкусно», — спокойно отреагировал тот. — Но по вкусу — как гуталин.

Дело было в 1980 году. Поколение «П» еще ходило в коротких штанишках. У Коли впереди был медовый месяц, а у нас — Олимпиада-80 с ее подлым бойкотом Запада, с плачущими Мишкой и Вагизом Хидиятуллиным, который все силы отдал для победы над сборной ГДР, но мы все равно проиграли.

 

Общий закон киселя, или За того парня

На старших курсах в МГУ обычно складываются всякие кружки и объединения по интересам. В одних компаниях предпочтение отдают футболу, в других — преферансу, в третьих — диссидентуре или же дегустации крепких напитков. Не могу сказать, что Колины товарищи были чужды этим досугам, но их всегда тянуло к чему-то «высокому и светлому». И здесь Николай, как атомная бомба, попал прямо в эпицентр. Его ценили сокурсники, любили сокурсницы.

Авторитет теоретика начал складываться уже на первом курсе, когда в одной из стенгазет он поместил свое эссе про Бытиё. Главная мысль заключалась в том, что Бытиё есть. Есть, и ни в какую! Не бог весть какая истина, но научных коммунистов, что называется, проняло. Жаль, что этот сакральный текст не дошел до нашего времени.

Потом последовал успех Коли с его «общей теорией киселя». Основывалась она на том простом постулате, что все в нашем бренном мире — кисель, только где пожиже, а где погуще. Я тогда несколько скептически отнесся к этому смелому концепту, но каково было мое изумление, когда я узнал, что русский оригинальный мыслитель Дмитрий Панин сделал себе громкое имя благодаря его теории густот. Коля же в шутливой, непринужденной форме выдвинул схожие идеи значительно раньше.

Главное направление Колиного кружка состояло в театрализованных представлениях. Вспоминается постановка «Попона для неоконченного пианино», античная фантазия «Антигопа» — хэппепинг, в котором действо начиналось с того, что на сцене Зевс, Гермес и Гефест под завистливыми взглядами зрителей распивают настоящую бутылку шампанского, а также рок-опера «Мать» — смесь постмодернизма и КВН, основанная на популярных мелодиях из опер, песен и мультфильмов, например:

Тили-тили, трали-вали,

Павел, мать твою схватили,

Павел, мать твою забрали

И в участок посадили,

Чтобы вы не бунтовали.

Парам-пам-пам!

                      и т.д.

Разумеется, для всех этих проектов требовались деньги. И вот для того, чтобы немного подзаработать, была организована вылазка в Домодедово. Там на каком-то строительстве требовалось разобрать горы мусора. И вот человек двадцать активистов клуба собрались на ступенях высотки МГУ, отфотографировались, потом погрузились на заказанный автобус и отправились трудиться. Акция называлась «За того парня». Дело в том, что получить деньги можно было, только оформив на месяц кого-то из нас в должности разнорабочего. Стоит ли говорить, что тем самым парнем стал Коля, который тогда уже выбрал себе девиз: «Я, как поэт, свободен сегодня и всегда!» Кажется, он называл имя автора этого афоризма, но я не запомнил. И потом ни у кого не нашел. Может, Коля сам его придумал? Впрочем, он всегда много читал.

В числе самых заядлых членов этого клуба были Евгений Генрихович (Джин), уже упоминавшийся Виктор Антуанович, скептик Александр Никитин, которому ничто в клубе не нравилось и он постоянно ворчал (как сложилась его судьба, мне неизвестно), Сергей Чесноков (Копф, человек незаурядного занудства, но тянувшийся к остроумным людям), будущий буддолог из Вильнюса Владимир Борисович Коробов. Сегодня я думаю: какое отношение все они имели к научному коммунизму? Но судьба свела их в одно время и в одном месте. Значит, кому-то это было нужно, и я даже догадываюсь кому. На положении брата лидера примыкал к этому сообществу и я.

 

Вызов на переговор

Оказавшись в армии, в относительно далеком Калининграде, я, как и все салаги, испытывал страшенный дискомфорт. Самое трудное в этой ситуации — полная несвобода: у тебя буквально нет минутки времени, чтобы побыть наедине с собой. Для человека, привыкшего к воле, это — тяжкая мука.

И вот однажды меня вызывают в кабинет начальства. Обычно от этого ничего хорошего не ожидаешь, но тут наш комбат капитан Ситник, человек с непередаваемым и неповторимым^[3] чувством юмора, произносит следующий монолог:

— Рядовой Казначеев! Тебя вызывают на телефонный переговор. Ты пойдешь в увольнение. Там ты можешь пить водку и пиво, лапать баб, драться — нас это не колышет. Пусть даже тебя убьют, но если не добьют, то ты в крови и с переломами должен приползти в казарму к вечерней поверке, и тогда старшина укажет на тебя пальцем: «Вот рядовой Казначеев, он умер — хрен с ним, но он вовремя вернулся из увольнения!»

И вот я вышел за ворота военного городка и, сев в трамвай, с неизъяснимым наслаждением съел купленный в «гражданской» булочной калач. За окнами мелькали немецкие дома и парки бывшего Кёнигсберга, все было в новинку и действовало завораживающе, словно я попал в рай или, по меньшей мере, в сборник сказок братьев Гримм.

На центральном переговорном пункте, сидя на мягком дерматиновом диване, я продолжал гадать, кто же устроил мне этот царский подарок. Когда же раздался голос оператора: «Ожидающий разговора с Москвой, пройдите в пятую кабину!» — я нетерпеливо сорвал трубку и услышал невозмутимый голос брата, который в привычной манере спросил:

— Алло! Эт ты, что ли?..

А уже через месяц или два Николай Михайлович заявился в Калининград собственной персоной, и капитан Ситник — чудны дела твои, господи! — отпустил меня на две ночи из расположения части, и мы жили с братом в одной из центральных гостиниц города, бродили по улицам, заворачивали в кино и кафе и говорили, говорили, говорили... Потом, когда я уже служил в штабе дивизии, он приезжал еще раз, в сопровождении своего друга Копфа. А теперь скажите, кто из братьев (напомню, он был тогда студентом) сможет и захочет навещать своего брата, проходящего службу в Калининграде, — напомню, это был не подмосковный Калининград, а почти что заграница? И мог ли я через два года не приехать к нему в Алабино, когда он проходил военные лагеря в Таманской дивизии?

 

Рубцов и Тухманов по переписке

Два года в армии — это, помимо всего прочего, некоторая культурная изоляция. Нет, кое-какие волны доходят и туда. Вспоминается один осенний вечер, когда перед отбоем в казарме установилась неестественно миролюбивая атмосфера, так что даже неуставные отношения прекратились, и «старики» не гоняли «молодых» стирать их обмундирование. И вот один из сержантов, вертя колесико настройки приемника «Selga»^[4], набрел на завораживающий музыкальный мотив, и после клавесинного проигрыша раздался проницающий душу голос Владимира Мулявина:

Опозданием мы наказаны,

Что слова любви прежде сказаны...

Но такие моменты, в общем, были редки, и я сильно беспокоился отстать от сверстников по части эрудиции^[5]. Брат хорошо чувствовал это и старался поддержать мой интеллектуальный тонус. Незадолго до ухода в армию я прочитал статью Вадима Кожинова из «Вопросов литературы» и объявил, что лучшие современные поэты России — Рубцов, Передреев и Тряпкин. Коля искренне рассмеялся: «Кто-кто? Собакин?!» Мне нечего было возразить: я и сам их стихов не читал.

И вот однажды я получаю письмо от брата, где, к большому удовольствию, вижу терпеливо переписанные от руки замечательные стихотворения Николая Михайловича (полного тезки брата) Рубцова: «Русский огонек», «Утро утраты», «В горнице», «Я забыл, как лошадь запрягают...», «Добрый Филя», «Полуночное пение», «Неизвестный», «Я умру в крещенские морозы...». В кратком комментарии Коля писал, что это гениальный поэт и свою язвительность он берет обратно.

Точно так же обстоятельно он сообщил мне о музыкальной новинке тех лет — пластинке Давида Тухманова «По волне моей памяти». Ее выход был сродни разорвавшейся бомбе — ничего подобного не было ни до, ни после. Поразительным образом она подкупила и интеллектуалов (литературный материал, подобранный Татьяной Сашко, трафил рафинированному вкусу: Сафо, ваганты, Гёте, Бодлер...), и самых неподготовленных слушателей (тот, кто ни рожна не понимал в словах, был потрясен разнообразными, неожиданными мелодиями и ритмами композитора-музыканта). Конечно, брат не мог поделиться музыкальной стороной этого диска, но ввел меня в курс содержания. Так что, оказавшись на гражданке, я был готов к тому, что из всех магнитофонов и со всех танцплощадок несутся уже знакомые мне слова:

Я мысленно вхожу в ваш кабинет...

Одним словом, Николай Михайлович последовательно и заботливо выполнял свою культуртрегерскую миссию.

 

«Алабашлы» с мошками

В некоторых ситуациях, по всем статьям безнадежных, Николай Михайлович мог проявить поразительную убедительность доводов. Как-то раз в продовольственном отделе «Военторга», который выходил тогда на улицу Семашко, мы с друзьями купили бутылку вина «Алабашлы» — был такой вкусный и доступный по цене портвейн. А когда пришли ко мне в комнату, неожиданно увидели, что внутри бутылки плавает видимо-невидимо каких-то мошек, по виду напоминающих дрозофилу.

Понятно, что цедить, пить и морщиться от этого напитка никто не пожелал. Что было делать? И тут Николай Михайлович взял на себя инициативу. Он слил в бутылку то, что было разлито по стаканам, заткнул ее предусмотрительно аккуратно снятой капроновой пробкой — этой премудрости меня научил поэт Юрий Кабанков, который открывал бутылки своей авторучкой, имевшей заостренный металлический конец, — и решительно скомандовал:

— Пошли в магазин!

Честно говоря, никто из компании не верил в успех этого предприятия. Настроение у всех было испорчено, но мы понуро поплелись в «Военторг». Чек, конечно, у нас не сохранился.

У прилавка Коля очень спокойно и доказательно предъявил продавщице суть нашей претензии.

Она попыталась было возразить:

— У нас тут вон сколько всякого вина, и никаких мошек нет.

Николай Михайлович с тем же хладнокровием заметил:

— Да, но вот в этой конкретной бутылке они есть!

Времена были советские, работники прилавка с покупателями не слишком церемонились. Но тут вдруг случилось своего рода чудо: под воздействием доводов моего брата продавщица сникла и покорно заменила бутылку с мошками на другую. Кстати, иной даже марки. Кажется, «Акстафа». Другого «Алабашлы» у них уже не было. Возможно, она просто изначально знала, что продает. Но это была победа! И довольно редкая на всех фронтах борьбы с работниками советской торговли.

 

«Ты только далеко не уходи!»

Как уже говорилось, авторитет брата среди сокурсников был непререкаем и основывался, понятно, не на пустом месте, не на словах, а на конкретных добрых делах и товарищеских поступках.

В конце пятого курса, когда пришла пора писать и защищать дипломы, Николай, без труда справившийся с этой задачей, как-то зашел в комнату к своему приятелю Толику Герасименко. Одногруппника он застал в совершенно расстроенных чувствах и разобранном состоянии. Высоченный и широкоплечий пятикурсник в полном смятении чувств расхаживал по комнате, психовал и отчаивался:

— Коля! У меня ничего не получается! Все валится из рук. Рассыпается. Прямо не знаю, что делать, — наверное, останусь без диплома...

Признаться, опасение было не слишком обоснованным: в МГУ, как и в любом вузе, надо постараться, чтобы тебя выпустили без диплома. Если уж пять лет учили, то надо аттестовывать. И все же положение складывалось критическое — времени в обрез. Что было делать? Коля вздохнул: кажется, он как раз собирался пойти на площадку рядом со «стекляшкой», корпусом гуманитарных наук, — поиграть в «дыр-дыр» (так назывался футбол с хоккейными воротами). Он сел за письменный стол и спросил угрюмого Герасименко:

— Так как, говоришь, звучит твоя тема?

И они принялись в четыре руки готовить план, формулировать главы, разбирать материал, составлять текст. На глазах у изумленного Толика из разрозненных выписок и брошюр стал вырисовываться и вырастать, обрастая дельными соображениями и обобщениями, текст будущего диплома. Николай, вникнув в проблему, мгновенно сориентировался, как и что нужно для успешной защиты. Он стал диктовать — Герасименко торопливо записывал его мысли и замечания, потом сел за пишущую машинку и принялся строчить готовые стройные абзацы своей незадавшейся работы. Насколько мне известно, непрерывная работа заняла у них почти двое суток. Они прерывались, только чтобы попить кофе, и снова брались за написание. И вот — к неописуемому восторгу Толика — выход из почти безнадежного положения был найден: перепечатать — и можно сдавать диплом на кафедру.

Утомленный Николай Михайлович поспешил откланяться, чтобы наконец-то завалиться спать.

— Ладно, спи, — согласился дипломник. — Но ты только далеко не уходи. А то без тебя меня сразу охватывает паника.

 

Мангышлак и Россошанская шабашка

Каждое лето мы с братом приезжали к родителям, в Ундоры. Там был сад, огород, хозяйство. Когда держали корову, надо было заниматься сеном, а надо ведь еще найти траву: в ту пору односельчане наголо выбривали все неудобья, пригодные для косьбы. Естественно, пилили, кололи и складывали дрова. Потом — картошка с колорадскими жуками. А главное — вишня, которую приходилось упорно собирать и столь же настойчиво реализовывать. Иногда это растягивалось на три недели. А если кто-то из нас уезжал раньше, то мать с отцом обижались. Да ведь и их понять можно: вырастили детей, а те разъехались кто куда. Хотя мы всегда заявлялись домой сами и внуков старались приохотить к Ундорам — при малейшей возможности привозили сюда погостить да помочь деду с бабкой. Хотелось сделать так, чтобы это место и этот дом не были для них чужими. Насколько это получилось — другой вопрос...

Но иногда Николай Михайлович летом все же срывался на шабашки. Один раз их с друзьями занесло на полуостров Мангышлак. По рассказам брата, я понял, что это совершенно гиблое место, своего рода ад. Коля рассказывал об этом скупо, без энтузиазма, но все равно — впечатляло. Романтически описанный Паустовским залив Кара-Богаз-Гол на деле оказался чем-то вроде преисподней. Уж поверьте на слово, если это признал даже неприхотливый и выносливый Николай Михайлович.

Зато с куда большим удовольствием вспоминал он о шабашке в Россоши. Там они красили металлоконструкции предприятий. Выгода этого дела заключалась в том, что молодые люди без всякой страховки забирались на самую верхотуру и сначала «пескоструили» железные каркасы, а потом из пульверизаторов распыляли черную ядовитую краску. Платили за это хорошо, так как по бумагам проводился объем работ, включающий в себя также сборку и разборку строительных лесов. А ребята, поминутно рискуя, просто ходили по станинам и красили металл, дыша ацетоновыми и другими парами. Страшновато, конечно, однако никто из них не сверзнулся и шею не свернул.

Под вечер усталые шабашники старались отмыть себя и одежду от въедливой краски. Коля рассказал, что лучше всего здесь помогало не мыло, не порошок. Но что же тогда? Я предположил, что речь идет о зеленой траве, зная о ее кислотных свойствах. Но брат помотал головой и веско ответил:

— Нет. Лучше всего помогал маргарин. Простой советский маргарин.

Но если он легко разъедал подсохшую масляную краску, что же тогда творилось в наших желудках?

 

Другие «Москва — Петушки»

Эта удивительная, забавная и в то же время драматичная история произошла с Николаем в бытность его студентом философского факультета МГУ. Он сам рассказывал об этом, а некоторые детали добавил наш общий приятель Джин.

В начале второго курса — шел, кажется, 1974 год — их курс послали на картошку, в колхоз неподалеку от Серпухова, за Окой. Студентов разместили, как водится, в гнилом бараке, для отопления которого им нужно было самим топить дровяную печь. Поутру будущих философов отвели на бескрайнее позьмо^[6]. Дело было в середине сентября, шел мелкий дождь, не собиравшийся когда-либо заканчиваться. Трактор с копалкой прорывал неглубокие канавки, и студентам предстояло выковыривать из сырой земли осклизлые клубни, ведрами сносить их в бурты, а потом затаривать в мешки, а чаще — просто закидывать в кузов тракторной тележки.

Вели себя по-разному. Одни безропотно становились в позу буквы «зю» и закапывались руками в почву. Другие всеми правдами и неправдами стремились отлынить от работы и отсиживались на опушке ближайшего леска, покуривая и ведя абстрактные философские беседы. Но, собственно, дело не в этом.

Кормежка была довольно приличная, но погода и быт оказались таковы, что уже дня через три большинство студентов почувствовало непреодолимое стремление вмазать. Но было нечего. В окрестных сельпо по причине уборочной ничего не продавалось, а благородное дело самогоноварения находилось в запущенном состоянии: все производимое тут же выпивалось местными.

Требовалось что-то придумать, и на общем собрании философы решили послать фуражира в столицу за портвейном. Выбор пал на Николая. Дело в том, что Коля как-то сразу стал душой компании, авторитетным и надежным сокурсником, играл в студенческом театре, в футбол и карты, сочинял остроумные и оригинальные эссе. Еще больше его зауважали в деревне. Дрова для печки надо было колоть из чурбаков, сложенных во дворе барака. В первый же день выяснилось: никто из однокурсников, людей городских, не умеет этого делать. И только Николай Михалыч, поплевав на ладони, брал в руки колун и с одного маха разваливал толстые дубки и осины. Это было так впечатляюще, что посмотреть на его искусство собиралась немалая публика. Словом, его кандидатура выглядела безусловной. Он тоже не возражал.

И вот в тот же день, по-быстрому собравшись, взяв самый вместительный портфель, энную сумму, собранную в складчину, он отправился на станцию. В электричке он любовался, как говорится, золотой осенью, которая и в непогоду выглядит великолепно, и предвкушал, как приедет в «высотку», отмокнет в душе, отоспится в цивильных условиях и все такое... И действительно, через несколько часов он уже умиротворенно сидел в махровом халате, слушал магнитофонную запись Демиса Руссоса, отхлебывал египетский бальзам «Абу Симбел» и беседовал с товарищами, которых по здоровью освободили от колхоза.

Утром Коля преспокойно сходил в магазин, забил объемистый «сидор» бутылками с «Агдамом» и «777» и после обеда отправился на Курский вокзал. Подойдя к путям пригородных поездов, он стал изучать расписание и после долгих поисков обнаружил, что нужной ему тульской электрички тут нет и в помине. Это показалось странным, но ехать-то было нужно! Тогда он принял решение, показавшееся ему логичным и единственно верным: взял билет до одной из дальних на этом направлении станций. Это были Петушки, ибо брать до Владимира он не стал: неплохо разбираясь в географии, он понимал, что это в другом направлении, нежели Тула.

Расчет состоял том, что рано или поздно нужную ему станцию объявят и он тут же выйдет. Электричка тронулась, Николай сперва вздремнул, но через час стал внимательно прислушиваться к информации машиниста. Поезд мчался от станции к станции, за окном менялся пейзаж. Надо сказать, на подмосковных ветках он почти всегда одинаков: лес, поле, здание, речка, высоковольтная мачта, заводская труба... Но нужной ему платформы Приокской все не было. «Должно быть, эта электричка идет каким-то окружным путем», — подумал философ и на время успокоился. Уже вечерело, но станцией назначения и не пахло. А когда его терпение уже готово было лопнуть, голос в динамике бодро объявил:

— Станция Петушки, конечная. Граждане пассажиры, просьба освободить вагоны, поезд отправляется в тупик.

Весьма озадаченный таким положением дел, Николай спустился с платформы и подошел к билетной кассе. Извинившись, он обратился к кассирше с вопросом, почему же электричка пропустила нужную ему станцию, на что получил ценный совет не морочить ей голову.

— Но что же мне делать?

— Пассажир! Если вы приехали не в пункт вашего назначения, вам следует вернуться назад. Через полчаса пойдет поезд на Москву, берите билет и езжайте.

Что было делать? Взяв обратный билет, он отправился ожидать обратную электричку. В дороге он все недоумевал: как же так вышло? в чем он ошибся?

Уже затемно, обремененный увесистой поклажей, Коля вернулся в общежитие и в полном смятении рассказывал своим собеседникам о том, какая таинственная напасть с ним приключилась. Они сочувственно кивали, высказывали свои версии случившегося, давали советы, но особо дельных среди них не нашлось, да и понятно: в «высотке» жили приезжие — откуда им знать хитросплетение московских железнодорожных веток!

— Может бы-ы-ть, ты про-о-сто не дое-е-хал. Бери за-а-втра до Владиммира, — предлагал эстонец Хари Леонидович.

— При чем здесь Владимир? Мне нужна Тула. А ее там нет!

— Почему же кассирша тебе не объяснила? — вступил в разговор Миша Пономаренко, по прозвищу Батька.

— Кто ее знает! Сидит в своей кассе и ни в зуб ногой...

Под разговоры уговорили чуть не все содержимое колиного портфеля, на том и разошлись.

Наутро Николай отправился в магазин, купил очередную партию «партейного» вина и снова отправился на Курский. К расписанию электричек он подходил с душевным волнением и робкой надеждой, что вчера он каким-то образом просмотрел нужные поезда. Но все было по-прежнему. Но ехать было надо. «Наверное, вчера я просто проспал Приокскую, — предположил незадачливый фуражир. — Впредь буду внимательнее». И опять взял билет до Петушков.

И снова электричка мчалась вперед, за окном мелькали деревья, лабазы, стройки, мосты, киоски... чувствуя, как внутреннее беспокойство нарастает, Николай стал расспрашивать своих спутников, когда же будет его станция. Но этого не знали ни интеллигенты, ни военные, ни работяги, ни старушенции. А один бомжеватого типа мужик уверенно заявил:

— Такой станции здесь отродясь не бывало!

— Но я же оттуда позавчера приехал!

Мужичок пожал плечами и посмотрел на Колю как на человека, у которого не хватает масла в голове. Он и сам испытывал похожее ощущение: то ли у него произошел сдвиг по фазе, то ли окружающий мир неузнаваемо изменился, все поменялось местами и неизвестно, когда вернется назад. И вернется ли вообще. Под влиянием таких чувств Николаю показалось, что все вокруг него не такое, как обычно: и невзрачные пассажиры, и тусклый вагон, и даже серое осеннее небо за окном как будто приобрело нереально унылый оттенок. Для того чтобы восстановить яркость зрения, он достал из портфеля бутылку и пригласил бомжеватого раздавить ее. Тот не отказался. Стало немного веселее. Постепенно к ним присоединялись другие спутники, они дружно сочувствовали заблудившемуся пассажиру, но помочь ничем не могли. За разговорами не заметили, как поезд подошел к Петушкам, и Николай вновь оказался на платформе, оглядывая городской, и уже знакомый ему пейзаж.

Петушки городок, конечно, своеобычный и в чем-то даже колоритный, но все-таки — не Сочи. Особо душой не возвеселишься. Но не поэтому сердце Коли грызла смертельная тоска. Во-первых, сокурсники в колхозе пропадают без портвейна. Во-вторых, им и дров-то наколоть некому, и в этом смысле было опрометчиво отпускать в дорогу именно его. Но кто знал, что все так обернется! А в-третьих, и это самое главное, он испытывал чувство полной безысходности положения, в котором оказался.

Но делать было нечего, и, когда подали обратную электричку, он без билета сел в вагон и пустился в печальный путь назад. Стоит ли говорить, что по дороге его оштрафовали? Но Николай уже ничему не удивлялся и особо не расстроился: эмоции и так были на нуле. Так же опустошенно он вернулся в общагу и поведал друзьям, что история повторилась, но отнюдь не в виде фарса, как обещал Карл Маркс, а один к одному.

Присутствовавший на сей раз в комнате приятель — аспирант Олег Дунаевский, заядлый участник совместных преферансных игрищ, человек опытный и бывалый — взглянул на Николая как на слабоумного и сказал:

— Коля, да будет тебе известно: на Курском два направления электричек. Ты что, этого не знал? Прямо как человек рассеянный!

— Как два?

— А вот так: Горьковское и Курское. И ты попал не на ту ветку.

— Но где же там Курское?..

— Надо было пройти под вокзалом и подняться на платформу там, где стоят поезда дальнего следования.

— Вот гадство! — опешил Николай, в глубине души испытывая облегчение, что найден выход из тупика.

На радостях распили оставшийся портвейн, и в следующий, третий раз философ заполнил портфель портвейном, благо цена его тогда была не дорогой, а качество пристойным, не то что ныне. Простившись с друзьями, он пустился в путь свой, с интересом узнавая новый маршрут.

Увидев Колю у барака, сокурсники — что совершенно справедливо — искренне хотели его побить. Но когда он пересказал им свою грустную одиссею, простили, да и портвейн придал им более доброжелательное состояние духа, а печка, истопленная Колей, уютно потрескивала угольками.

Впоследствии Джин рассказывал, что долгие годы, слыша о популярной, но запрещенной книге «Москва — Петушки», совершенно искренне считал, что в основу ее сюжета положены именно мытарства Николая Михалыча, а когда наконец прочитал Ерофеева, был сильно разочарован. История, рассказанная Веничкой, произвела на него куда меньшее впечатление. Впрочем, это исключительно дело вкуса.

Трагическим эпилогом сей повести следует считать то, что судьба Николая Михайловича распорядилась так, что после развода он переехал в однокомнатную квартирку в городе Ликино-Дулёве. Так как работал он в Москве, ему каждодневно приходилось мотаться по той самой ветке, причем часто именно на петушкинской электричке, пока его не обнаружили мертвым в своем нехитром жилище. Поскольку жил Николай Михайлович один, никому не известно, как, почему и когда он скончался. Меня до сих пор бросает в дрожь, когда я думаю, что чувствовала его душа, наблюдая за тем, как день за днем разлагается тело... Похоронили его в Орехово-Зуеве, на участке кладбища для бесхозных могил. Но это, как говорится, уже совсем другая история.

 

А где твой труп?

Братец мой, будучи студентом отделения научного коммунизма философского факультета МГУ, после долгих раздумий о жизни в один прекрасный день решительно сказал так:

— В жизни надо продаваться один раз.

И сделал выбор в пользу существующего у нас строя. Можно по-разному относиться к этому поступку, уважать прямоту сделанного выбора, называть его роковой ошибкой — это уж как пожелаете. Рухнувший вскоре советский строй практически похоронил под своими обломками идеологию, выбранную Николаем Михайловичем для служения, а также многих ее адептов. Вряд ли брат мог предвидеть такой разворот событий. Но, по крайней мере, свою жизненную позицию Николай обозначил честно и решительно.

А коли так вышло, то для него казалось логичным исповедовать религию атеизма. Пусть не воинственного, но все же. Я же, напротив, смолоду испытывал тягу к христианской вере, вовсе не будучи воцерковленным. Началось это еще во времена отрочества: как-то, перечитав свои подростковые и юношеские вирши, я обратил внимание на то, что повсюду слово «Богъ» написано в них с большой буквы. Кто меня научил этому? А ведь я был комсомольцем и даже членом школьного комитета ВЛКСМ.

Все это я веду к тому, что, когда родился мой сын Илья, мы окрестили его, как только это стало возможным; отчасти я рисковал: сотрудника районной газеты, узнав о таком проступке, власти по головке не погладили бы. Впрочем, наступала перестройка и происходили послабления во всем.

Летом мы приехали в Ундоры, и в изголовье Илюхиной колыбели на гайтане был повешен его крестильный крестик. Племяш Ваня, тоже гостивший у дедушки с бабушкой, обратил внимание на незнакомую вещицу, и она ему явно понравилась.

— Папа! — требовательно заявил он. — Купи мне такой же значок, как у Илюшки!

— Нет, — твердо ответствовал Николай.

— Пап, ну купи-и!..

— Только через мой труп!

Тогда Ваня поднял свои невинные очи и простодушно спросил отца:

— А где твой труп?

 

Зайка за окном

Был у меня приятель — однокурсник Вова Ершов, по прозвищу Зайка. О происхождении этой ласковой клички расскажу в другой раз, важнее другое: как и многие другие мои друзья, он подружился и с моим братом, завел с ним отдельные от меня отношения. Они бывали друг у друга в гостях, благо Зайка, устроившись дворником в Центральный детский театр, получил дворницкую комнату при театре и его окно выходило на Колонный зал Дома Союзов. Центрее не придумаешь.

Однажды Зайка решил навестить Колю, который жил тогда в «высотке» МГУ. Как они договаривались о встрече, непонятно: мобильных не было и в помине. Может быть, встретились в центре и вместе поехали в университет. Собирались хорошо провести время, закупили все, что нужно. Николай решил приготовить что-нибудь вкусненькое и вышел со сковородкой на общую кухню. Зайка, оставаясь в одиночестве, зачарованно смотрел в окно то ли с семнадцатого, то ли с девятнадцатого этажа.

Когда брат вернулся, он с ужасом увидел, что его гость стоит на подоконнике открытого окна, а затем решительно шагает за окно. Суть в том, что примерно на уровне подоконника по всему периметру корпуса проходила плоская выступающая панель шириной не более полуметра. На нее-то и вышел Зайка, да не остановился на месте, а уверенно двинулся вдоль стены.

Николай Михайлович метнулся к окну, но было уже поздно, он увидел Зайку со спины: его клетчатый пиджачок, брюки из зеленовато-оливкового бархата (Зайка был не чужд своего рода франтовству) и кожаные сабо удалялись в сторону угла здания. Коля не решился окликать своего непутевого гостя: любой окрик мог сыграть роковую роль; он безмолвно, точнее — онемев, наблюдал за головокружительной мизансценой.

Сомнамбулически двигающаяся фигура достигла угла, потом завернула за него и скрылась из виду. С колотящимся сердцем и трясущимися руками — да простят мне эти психологические штампы — Коля опустился на стул и закрыл лицо руками. «Ну вот и все! Сейчас раздастся сдавленный крик. Потом глухой стук удара тела об асфальт. Потом вопли проходящих мимо студентов. Через несколько минут — свист тормозов милицейской машины или вой сирены “скорой помощи”. Через полчаса к нему в комнату постучат — вычислить, откуда самоубийца отправился на последнюю прогулку, не составит труда. А потом — судебное разбирательство, исключение из университета, рухнувшие жизненные планы и прочие прелести...»

Ранее Николай Михайлович рассказывал мне о том, что из окон «высотки» люди выпадают с завидной регулярностью, особенно студенты. Кто-то переучивался, кто-то перепивал, у кого-то происходили нервные срывы. Случались и коллективные смертельные прыжки. Почему-то в этом особенно преуспевали математики: вероятно, принадлежность к абстракциям и обезличенность вычислений уводили их из земной юдоли в мир иллюзорности и мнимых чисел, где жизнь и смерть кажутся частями отвлеченного уравнения. Безнадега, безвыходность создавшегося положения, психологическое торможение мешали даже посочувствовать бедному Зайке, который, вероятно, уже лежит с переломанным позвоночником и расколотым черепом близ входа в корпус и истекает кровью: высота падения не оставляла шансов. Хотя справедливости ради стоит вспомнить, что один «прыгун» угодил на достаточно прочный кабель, который отбросил того в сторону, и он угодил на груду картонных коробок, сваленных у подсобки столовой. Та история закончилась чудесным образом: упавший с огромной высоты отделался исключительно испугом, не получив ни синяка, ни царапины. Но два раза чудеса не происходят.

Неожиданно хозяина комнаты к реальности вернул легкий скрип оконной створки, и на подоконник шагнула нога в бархатной штанине и коричневом сабо. Зайка осторожно спустился на пол и невинными глазами посмотрел на Колю.

— Зайка! Ты обалдел! — Николай бросился к гостю, не зная, обнимать ему незадачливого гостя или бить ему морду. — Ты с ума сошел, что ли? Зачем ты полез за окно?!

— Да так, — безмятежно отвечал тот. — Просто погулять захотелось.

 

Уха без соли

Наезжая в Ундоры, мы всегда старались один раз за лето сходить на рыбалку с ночевкой. Это был своего рода ритуал, подпитка душевных батареек особой энергией: если не удавалось сходить на Волгу, лично я до следующего лета испытывал психологический дискомфорт. Но собраться и пойти удавалось не всегда: иногда мы с братом приезжали порознь, иногда все время поглощали домашние хлопоты: сено, вишня, плотницкие дела...

Но вот в одно лето вышло так, что в родительском доме собрались все дети и внуки; было твердо решено: идем с ночевой. Мы тщательно подготовились, отладили удочки, накопали червей, экипировались по полной программе. Сфотографировались на память на фоне палисадника — до сих пор это единственные снимки, на которых в сборе чуть ли не весь наш род. А когда можно было выходить в путь (пешком до нашего козырного места часа полтора), неожиданно из дворовых ворот выскочил отец (дедушка Миша) и, словно извиняясь, сказал:

— Погодите! Там телка собралась телиться, да что-то не так...

Первый отел часто проходит негладко. Войдя во двор, мы увидели, что будущая коровка лежит на боку, часто дышит, загнанно моргает глазищами и жалобно стонет, а из-под ее хвоста торчат задние ножки теленка. Все ясно: плод пошел неправильно, головкой вперед, и вот — застрял, как Винни-Пух в норе Кролика. Хотя нам было не до шуток. Мы жалостливо смотрели на телку, — кажется, ее звали Зорькой, так как сама она появилась на свет на рассвете, — но не знали, чем тут можно помочь.

— Она кончается! — горько вздохнул отец и ушел в мастерскую.

Он вернулся с веревкой, которую тут же стал туго стягивать и завязывать на телячьих ножках.

— А ну, давайте дернем!

Мы ухватились за свободный конец и потянули на себя.

— Стоп! — скомандовал отец. — Мы ее тащим.

Пришлось перераспределить силы: одни старались вытащить теленка наружу, другие придерживали на месте проблемную мамашу. Поднатужившись, дернули сильнее и кубарем повалились на спину и друг на дружку. Теленок остался там, где был.

— Мать честная! — выругался отец. — Мы ему копытца сорвали!..

Слышать это было тяжело: новорожденный теленок без копыт вырастет калекой. Но опасения были преждевременными: копытца остались целыми — просто соскочила веревка. Пришлось узлы закрепить заново и сменить тактику. Теперь мы тащили медленно и как бы враскачку. И теленок пошел! Медленно, но верно, сантиметр за сантиметром. Минут через пятнадцать, измученный и испуганный, как и его мать, он лежал на подстеленной соломе, а рядом — бесформенные плены «места» — плаценты, которую по закону природы оклемавшаяся мать должна была проглотить: в ней находятся вещества, необходимые для запуска молочного процесса.

Но нам было уже не до этого: все, что могли, мы уже сделали. Николай дал команду собираться в дорогу. Впрочем, у нас все было готово. Когда мы отошли к соседнему дому, нас окликнул дедушка Миша:

— Телка встала и облизывает малыша! Спасибо!

С легким сердцем мы прошли по Бутыркам, спустились в овраг, прошли по лесу вдоль Черталинского ключа, поднялись в лес и спустились к берегу Волги. Уровень Куйбышевского водохранилища год от году менялся: когда на ГЭС сбрасывали много воды, она отступала, и вдоль него можно было свободно пройти вдоль всего побережья. Когда объем удерживался, вода подступала к самым обрывам. На сей раз уровень был средний: у берега была только узкая полоска, на которой можно было встать и забросить удочки, что мы немедленно и сделали. Едва ли первая поклевка стала для меня удачной: над водой просверкала узкая серебристая рыбина в локоть длиной и оказалась в моих руках. До сих пор непонятно, какой породы был тот улов: ни до, ни после я таких не ловил и не видел. Похоже на белого амура, но я не уверен. Брат же, осмотрев рыбу, веско сказал, обращаясь к детям и племянникам:

— Ну что ж, дядя Сережа обеспечил нам уху.

Если бы! Но тогда мы этого не знали, поудили еще, поймали кое-что по мелочам и принялись готовиться к ночлежью.

Каждой весной от высокого берега отламываются большие массы земли, площадью с сотку, и вместе с деревьями, кустарниками, травой сползают вниз, останавливаясь примерно на середине между водой и кромкой обрыва. На таких пятачках мы обычно и обустраивались: тут и место для палатки и костра, и дрова, и подстилка. Нашлось такое местечко и на сей раз. Но когда дело дошло до ухи, выяснилась неприятная новость: пропала соль. Она была в пакете, что был прицеплен к рюкзачку, который несла Колина дочка Ксюша. Скорее всего, пробираясь по лесу, она не заметила, как он зацепился за какой-нибудь куст или сучок да и остался на том треклятом месте. Теперь уже не найти.

Что было делать? Рыба и картошка были почищены. В ведерке над костром закипала вода. Николай порывался сходить на ту сторону залива и позаимствовать соли у рыбаков или в доме отдыха «Дубки», но я отговорил его: уже смеркалось, да и идти туда долго.

— У нас есть сушеный лещ — кинем его в кипяток, он отдаст соль воде, и будет нормально.

Но нормально не получилось. Когда готовую ароматную уху, сдобренную травами, заправленную пшенцом, разлили по мискам, выяснилось: без соли есть это невозможно — как трава, в рот не лезет. Вот ведь, казалось бы, какая мелочь, ерунда: соль. Мы о ней часто и не задумываемся, а убери ее из жизни — и та становится нестерпимо пресной!

 

Аспирантура и коммунистический идеал

По окончании университета Николай легко и безо всяких проблем поступил в аспирантуру. На курсе у него был авторитет не только среди студенческой братии, но и в преподавательской среде. Научным руководителем ему назначили перспективного ученого Бориса Владимировича Князева. Коля потом хвалился, что вытянул счастливый билет: шел он в ученики к доценту-кандидату, а на защиту выходил под эгидой профессора-доктора. С поддержкой со стороны мастера, правда, не задалось — он ушел из жизни в 1989 году, на 63-м году жизни. Впрочем, Коля в то время к научному коммунизму сильно охладел. Но это было позже.

Тогда же, в начале 80-х, в качестве темы своего исследования он избрал такую заковыристую проблему: «Коммунистический идеал — важнейшая часть мировоззрения рабочего класса». В стране потихоньку дотлевал довольно мохнатый брежневизм, к коммунистическим догматам практически все относились с легкой усмешкой, а некоторые — с нескрываемым сарказмом. Узнав о теме будущей диссертации, мои друзья часто допытывались у брата, что он имеет в виду. Николай отмалчивался и загадочно улыбался в аспирантскую бородку.

Однажды я решил прийти ему на помощь и на очередной вопрос: что, мол, за штука — коммунистический идеал? — как мог изложил свое видение этого феномена:

— Представьте ситуацию. Работает на заводе молодой слесарь или токарь. Он передовик соцсоревнования, примерный семьянин, выпивает только по праздникам. Его тянут (или уже затянули) в партию, продвигают по профсоюзной линии. Хотя его считают мастером своего дела, он не расточник и не лекальщик. Деньги платят нормальные, но расценки постоянно срезают, и зарплаты все равно не хватает. А если и хватает, то на нее не всегда купишь то, что надо. По магазинам ему бегать некогда. Когда он смотрит телевизор, то многое в окружающей жизни ему не нравится. Иногда он задумывается: «А какого хрена я пашу как папа Карло, а получаю как Буратино?! Может, плюнуть на все и уехать в деревню, в родительский дом, — копать картошку, ловить рыбу, ходить по грибы?» Но, думая об этом, он представляет себе, что в будущем все в государстве устроится более демократично, партия обновится, атмосфера в стране станет лучше, справедливее, жизнь наладится, квартиру дадут побольше и дачу он построит. В итоге он остается в городе и продолжает горбатиться на своем заводе. Вот эти его представления о перспективах и можно назвать коммунистическим идеалом. Ну что, я правильно сказал?

— Нет, — ответил Николай. — Все совсем не так и не про то.

А мне и сегодня кажется, что моя интерпретация — довольно дельный выход из ситуации, когда советская идеология уже шаталась, как колченогая лестница под сборщиком вишни.

 

Чеченский блюз

В Учхозе (пригородный поселок, где располагается Ульяновский сельскохозяйственный институт) у молодого кандидата наук, выпускника МГУ для карьерного роста были все возможности. Семье доцента и его жены, детского врача, тут же выделили трехкомнатную квартиру. Вопросом времени было заведование кафедрой, деканство или даже проректорство в сельхозинституте. Докторская не за горами, а писать он умеет. А не то перспективного работника идеологии могли забрать инструктором в райком или даже в обком партии, что было тогда равносильно решению всех житейских проблем. Родители в Ундорах — под боком, дачный участок в кармане, Волга плещется у подножия Венца. Тут тебе и рыбалка, и грибы, и ягоды — все тридцать три удовольствия.

Но тут в размеренный ход судьбы (тайный ход фишки, как выражался Николай Михайлович, сдавая карты) вмешался женский фактор. Его жена Ирина в учхозовской глуши затосковала, ее потянуло ближе к своим родителям, в теплые кавказские кущи. Эта необоримая тяга оказалась сильнее доводов рассудка — и вот ульяновская квартира была стремительно обменяна на Грозный. Состоялась роковая рокировка. Почему так легко нашелся вариант обмена из глухого уголка в Поволжье на сытый город в Чечне? К сожалению, ни Николай, ни его жена не проинтуичили тревожной ситуации. А ведь дело было накануне перестройки, когда самые дальновидные русские жители Северного Кавказа начинали собирать вещички для незамедлительного массового исхода.

Впрочем, поначалу ничто не предвещало беды. У Николая была работа, квартира, машина, тесть — начальник небольшого завода. Бывая у него в гостях, я с удовольствием останавливался в квартире отца Ирины — Филиппа Ивановича, человека доброй души и безупречной деликатности. Мне нравилось выйти из дома и через минуту оказаться посреди колоритного восточного базара со всеми вытекающими и привнесенными. Вечером меня водили смотреть на памятник генералу Ермолову, предусмотрительно спрятанный в глубине замкнутого двора: уже тогда вольнолюбивые ичкерийцы, первыми в стране начавшие войну с памятниками истории, несколько раз взрывали монумент.

Это вообще-то был тревожный момент, но принимавшие меня люди относились к нему со странным легкомыслием. Однажды Филипп Иванович дал мне почитать статью из газеты «Грозненский рабочий». Там описывались потасовка, а потом и перестрелка между сотрудниками местного предприятия, которые повздорили прямо на рабочем месте и после недолгого препирательства достали боевое оружие и стали шмалять друг по дружке беглым огнем, как будто дело происходит на диком западе. И в этом мне привиделся грозный признак.

— Ну как тебе тут, среди чеченов? — спрашивал я брата.

— Нормально, — пожимал он плечами. — С кавказцами мне договориться проще, чем с русскими.

Смысл собственной сентенции, а вернее, его абсурдность дошла до него только позже. Можно сказать, слишком поздно.

 

«Россия» и «маленький город»

Чаще всего встречались мы летом в Ундорах. Днем общались с родителями, хлопотали по хозяйству, то да сё... А ночью, когда мать с отцом уже спали, оказывались за одним братским столом, на котором стояли закусь и посуда для чая, сковородка с чем-то поджаренным, рюмки и стаканы для выпивки, лежали ломти хлеба и мамины пироги. При этом благим матом орал телевизор (предки из-за слабого слуха включали его на полную громкость, и мы привыкли к такому звуку), кстати, купленный тоже моим братом, но показывавший плохо из-за устарелой антенны.

Однажды, кажется в 1990 году, мы вместе смотрели передачу «До и после полуночи». Ее вел бессменный Владимир Молчанов. И вот в промежутке между прочими сюжетами он, не особенно подготовив публику для просмотра, вдруг запускает клип с песней Игоря Талькова «Россия». Впрочем, вполне вероятно, что он специально подал трансляцию песни как сюрприз, потому что до последнего момента не был уверен, что ее пропустят в эфир.

Когда я услышал слова этого произведения, я почувствовал, что у меня шевелятся волосы на голове. Как? Такое возможно сказать, вернее — спеть? Прямым текстом! На первом канале!!!

Помню, как в полутьме посмотрел на своего брата, а он обратил свое лицо в мою сторону. Вероятно, мы оба увидели одно и то же: вытаращенные глаза, отпавшую нижнюю челюсть... Как такое допустили к показу? Не может быть! Помнится, мы даже не комментировали это включение, но для себя сделали однозначный вывод: Тальков это нечто!

Честно говоря, с музыкальным слухом у Коли было не очень. Ритм он чувствовал хорошо, но когда начинал петь, невозможно было понять, что это за мелодия. Правда, с возрастом вокальные способности немного поправились и близкие стали узнавать, какую именно песню он пытается напеть. Но музыку любил, и о многих певцах и группах я узнавал именно от него.

Ну а потом, когда Коля после развода уже жил один в Шатуре и по ночам клеил свои зеркала, я задал ему единственный вопрос: «Как тебе песня Талькова про маленький город?» Он опять молча посмотрел мне в глаза, и я в очередной раз понял: нам не обязательно озвучивать какие-то тексты для того, чтобы ощутить это невозвратимое чувство взаимопонимания. Спустя многие годы я буду остро чувствовать дефицит такого молчаливого общения.

 

Меньше еды в дорогу

И все-таки, несмотря ни на что, прежде всего он был философом — и не столько по образованию или образу жизни, а по душе. Вот один из примеров. Как-то мы с ним ехали на его машине из Ундор в Москву. Дело было летом, но дорога долгая, нервная. За рулем сидел он, хотя ненадолго я и сменял его. В середине дня делали остановку, чтобы перекусить. Обычно это происходило в районе Зубовой Поляны, в Мордовии, примерно на полпути. Да и места там благодатные — зайдешь на минутку в лесок и несешь целую пазуху грибов. Хотя в дороге, конечно, не до этого.

Так вот, вытаскивали нехитрые припасы (подсохший хлеб, картошку в мундире, крутые яйца, поплывший сыр, смотря по сезону — помидоры, огурцы, яблоки...), раскладывали их на багажнике шестерки «жигулей» и неторопливо трапезовали. Вяло беседовали. Аппетита большого не было, но надо же подкрепиться.

И вот однажды Коля задумчиво и спокойно заметил:

— Ты знаешь, какая в последнее время тенденция?

— Какая?

— Бабы в дорогу дают меньше еды.

Я задумался. А ведь и правда! Раньше накладывали целые пакеты съестного, половина оставалась и частично выбрасывалась в кювет: в жару все быстро портится. А теперь пищи кладут в обрез. Хватало, конечно, но и не было лишнего. Такая вот экономия. И что, наша мать или наши жены стали более скупыми? Вряд ли. Изменился уклад жизни. Но дальнейшего развития тема не получила — брат отвернулся и продолжил спокойно жевать. Да и что тут комментировать, дело-то было в середине 90-х годов, — вот красноречивая иллюстрация для времени шоковой терапии и либеральных реформ.

 

Вишневый ад

Мы всегда любили есть вишню и считали ее лучшей ягодой на свете. Не забыть детского впечатления, когда набьешь полный рот спелыми вишнями (по одной ягодке никто ее и не ел) и, едва прожевав, глотаешь все, вместе с косточками! Проходя через организм, жесткие ядрышки массировали кишечник и выходили наружу с барабанной дробью. А какой неповторимый, слегка пьянящий вкус был у вишен, расклеванных воробьями — как раз тех, которые щепетильные покупательницы хотят выбросить из ведра!

Но летом, когда наступала пора сбора урожая, ситуация менялась. Когда поспевала владимирка, более ранний, десертный сорт, мы, конечно, смаковали ее вкус, но когда созревала мелкая урожайная рослянка, благодаря более прочной кожице идущая на варенье и компоты, наше ундоровское существование превращалось в кошмар. Сбор вишни растягивался на две недели. Одновременно ее нужно было реализовывать. А впереди уже маячила слива, но это не столь трудоемкий процесс, да и не очень она у нас росла (слива любит глину, а у нас чернозем), а вот вишарник занимал третью часть всего участка!

В меру сил вишню рвали сами родители (на матери было все хозяйство, на отце — скотина, поэтому они не могли этим заниматься подолгу), наши жены и дети. Но ясно — главными сборщиками были мой брат и я. С утра до вечера мы с битончиками на шее стояли на шатких стремянках и обирали вишневые деревья. Были и падения, но обошлось без серьезных травм.

За день общими усилиями набиралось примерно три-четыре корзины (в каждой два-три ведра). На следующий день надо было отправляться торговать: вишня ягода не лёжкая. В самих Ундорах — центре вишневого садоводства — цена на нее была откровенно бросовая.

У Николая была тогда машина — «жигули», шестерка. И вот с утреца мы загружали авто корзинами и отправлялись на рынок. В самом Ульяновске тоже особо ловить было нечего: регион считался депрессивным — автозавод никак не мог (и ныне не может) встать на крепкие ноги, оборонная промышленность в 90-е и вовсе была в упадке. И вот, прозондировав почву на центральном рынке, мы перемещались за Волгу, в так называемый Новый город: район при авиационном предприятии «Авиастар», производящий тяжелые самолеты «Руслан». Но и там торговля шла неровно: если попадешь под выплату аванса или зарплаты — повезло, а если нет, то худо; большинство соотечественников жило тогда в полном смысле от зарплаты до зарплаты.

И тогда мы стали искать новые рынки сбыта и методом научного тыка нашли. Лучше всего сбывать вишню нам получалось в Сызрани. Это, конечно, городок небольшой и от Ульяновска более чем в ста километрах. Но!.. Это была Самарская, более обеспеченная область, а главное — место это находится на большой автотрассе в сторону Урала, где вишня по климатическим условиям не растет. И вот путешественники, едущие в сторону Оренбурга или Челябинска, останавливались там, чтобы затовариться экзотической для них ягодой.

Стоя со своими ведрами и ведерками на рынке, мы осваивали тонкости торговли. Наши способности реализовывать товар были примерно равными, просто в один день везло одному, на другой — второму. Работа в паре была удобна еще и потому, что когда один расторговывался и шел к машине за новой порцией вишни, другой оставался на торговой точке.

В минуты ожидания покупателей мы делились торговыми соображениями. Суть их состояла в том, насколько меняется психология человека, когда он находится по ту или иную сторону прилавка, хотя бы и импровизированного! Мы наглядно видели, как покупающий из-за минимальной разницы в цене выбирает товар несравнимо худший, да еще удивляется: почему это ведро стоит 30, а то — 20 рублей? Для него и там, и там — такая же вишня. Мы же понимали, что в одном случае он приобретет ягоду, которой насладится вся его семья, а в другом лежит кислятина, которую нужно варить с сахаром в соотношении 1:1.

— Но, — философски заметил Николай, — мы сами оказываемся такими же дураками, когда превращаемся в покупателей! Это, брат, психология!

«А ведь и в самом деле! — подумалось мне. — Когда на обратном пути мы заезжаем в винный магазин купить бутылку, чтобы выпить с устатку и за удачную торговлю, то тоже ориентируемся на цену и берем что попроще, хотя рядом стоит более качественная водка или даже коньяк, которые, по нынешней неразберихе в ценах, стоят чуть-чуть дороже!..»

Не знаю, пригодились ли Коле эти торговые навыки впоследствии, когда он занялся коммерцией вплотную (вероятно, да). Он пытался наладить свое дело в Подмосковье, потом у него появился компаньон из Жигулевска. Ясно одно: знание тонкостей торговли и психологии покупателя его не обогатило. Не в этом, выходит, прячется секрет материального процветания.

 

Ввосьмером

Дни ГКЧП застали меня в Гурзуфе. Мы с женой гостили у Пазухина, который перебрался из Ундор на южный берег Крыма. Директор школы разместил нас в кабинетике, где не было ни телевизора, ни радио. 19 августа мы позавтракали и устремились к морю. По каким-то неуловимым признакам, взглядам людей и обрывкам фраз удалось догадаться, что в стране что-то происходит. Но что именно? Спросить было не у кого

Вернувшись на гору, у Анатолия Федоровича мы узнали, что Горбачева отстранили от власти и он интернирован совсем недалеко от нас — в Форосе. Полноту власти взял на себя комитет по чрезвычайному положению, но янаевцы ведут себя робко и неуверенно. По телевизору крутят «Лебединое озеро», и непонятно, к чему все приведет. После обеда мы пошли купаться, и, когда жена хотела схватиться за буек, я сказал ей, что позволю ей это, только если она признает ГКЧП. Она хохотала и захлебывалась морской водой.

Вскоре я оказался в Ундорах, где уже гостил мой брат. К тому времени он опрометчиво (как мне думается) забросил преподавание и бросился в пучину кооперативного движения. Его кооператив не занимался торговлей, а проводил социологические опросы и оказывал консалтинговые услуги. Коля забыл про коммунистический идеал и бредил рыночной экономикой. ГКЧП давно почил в бозе, и, казалось бы, все препоны для развития свободного рынка сняты. Николай пребывал в приподнятом настроении, пока ему не позвонили из Грозного. После недолгого разговора он изменился в лице и засобирался на Кавказ. Я же вернулся в Шатуру, где жил в то достославное время.

И вот буквально через несколько недель поутру в нашей квартире раздался настоятельный звонок — на пороге стоял племянник Иван.

— Дядь Сережа, привет! Мы к вам приехали. Папа у подъезда разгружается.

Я спустился вниз и понял, что мой старший брат и его семья приехали к нам не в гости, а жить. И зажили мы ввосьмером в двушке. Четверо взрослых и четверо детей разного возраста — от двух до десяти. Пока кормишь и провожаешь в школу одного, другой уже возвращается. Ирина сразу устроилась педиатром в шатурскую больницу. Я работал в редакции «Московского вестника», Николай начал попытки наладить собственный бизнес. Дети оказались на руках моей жены Лены, которая находилась в отпуске по уходу за ребенком; как она выдержала этот полугодовой марафон, уму непонятно. Выбрав подходящий момент, я задал Николаю естественный вопрос:

— Раньше ты говорил, что с чеченами легко договориться. Что же вы сбежали в спешном порядке?

— Они — не люди, — с болью выдавил из себя он и отвел глаза.

 

Контейнер

Освоившись в Шатуре и собравшись со средствами, Николай и его семья въехали в двухкомнатную кооперативную квартиру. Или они просто купили ее — не помню уж, как в тот переходный период именовалась эта форма собственности. Ирина стала работать педиатром в городской больнице — детский врач везде на вес золота. Коля — перспективный предприниматель, которому только надо встать на ноги на новом месте. Казалось бы, у супругов и их детей — самое безоблачное будущее.

Но, как обычно и случается, сюрприз подкрался незаметно: трещина в отношениях проявилась явно и недвусмысленно. Для меня эта простая гамма стала ясной во время разгрузки контейнера. Перед отъездом из Грозного был загружен большой контейнер с домашними вещами, и после долгих скитаний по железнодорожным узлам он наконец был доставлен в Шатуру. К его разгрузке Николай привлек меня; Ирина обещала позвать «своих ребят» — то ли санитаров, то ли фельдшеров.

С утра мы с Колей вскрыли замки и сняли пломбы. Началась утомительная выгрузка нехитрого скарба, какой накапливается в любой семье по ходу жизни: стулья, тумбочки, посуду, матрасы, белье, одёжу, прочую утварь, а главное — множество трехлитровых банок с компотом: вишня, алыча, персики, кизил, виноград... За лето наконсервировали — не бросать же! До обеда мы с Колей перетаскали не более половины содержимого — контейнер, зараза, оказался жутко вместительным.

Часа в два заявилась Ирина. Сухо поинтересовалась, приходили ли помощники и не устали ли мы. Грешным делом, я подумал, что заботливая и благодарная хозяйка сразу встанет к плите и в сковороде тут же зашкварчит поджариваемая колбаса или хотя бы яичница, явятся маринованные огурцы и помидоры, а также жизненно необходимая бутылка беленькой. Но не тут-то было. покрутившись рядом с нами, Колина супруга спешно отбыла на свою больничную службу. Оставшись вдвоем, мы переглянулись, и тут же один из нас был откомандирован в ближайший гастроном «Спутник», что напротив редакции газеты «Ленинская Шатура», где я некогда отработал четыре года, о чем нимало не жалею.

Махнув по стаканчику, мы запили водку компотом, заели консервированными фруктами и продолжили разгрузку. Тягать вещи стало повеселее, но, занося имущество в квартиру, я невольно подумал, что при таком отношении жены брак не выглядит незыблемым. Так оно и вышло.

 

На коленях перед королевой

Однако же ему предстояло еще съездить в Грозный: надо было что-то решать с квартирой, дачей, гаражом, прочими вещами. Мы вместе выбрали и купили прицеп к его «жигулям». Николай поставил фаркоп^[7] и стал учиться езде с прицепом. Через месяц он отправился в Чечню. Думал, что дней на пять, а вернулся лишь через неделю. Почти ничего из оставленного там имущества реализовать не удалось. В чеченской столице уже захватывались или подвергались мародерству дома и квартиры, оставляемые русскими. Правительство Джохара Дудаева фактически потакало этому злодейству.

С риском для жизни Николай Михайлович загрузил прицеп наиболее дельными вещами и пустился в обратный путь. Стояла глубокая осень, и передвижение севернее Кавказа становилось все более рискованным. Учитывая государственный коллапс начала 90-х, нужно понимать, что дорожные службы там работали абы как.

Вернувшись, Николай рассказал немало леденящих душу историй. Например, где-то на крутом взгорке под Ростовом асфальт покрылся таким слоем льда, отшлифованного шинами прошедших фур, что дальнейшее движение стало невозможным: сила трения стремилась к нулю. Легковушки, пытавшиеся взбираться по обледеневшему склону, десятками откатывались назад и останавливались на обочине. Что было делать?

Американцы или немцы принялись бы вызывать спецтехнику: трактора, тягачи. А у нас это сработает? Ха-ха-ха. Но русский человек при необходимости вспоминает о своем патриархально-общинном устройстве. И вот водители, объединяясь по пять-шесть человек, по очереди руками выталкивали машины на подъем и потом ехали дальше.

Но на этом проблемы не кончались. Не забудем, что было за время. Перебои со всем, а главное — с бензином. Миновав несколько закрытых заправок, Коля был вынужден остановиться у одиноко стоящей в степи станции, шланги которой тоже были закручены вокруг колонок — знак того, что горючего не достать.

«Девушка! У меня стрелка давно на нуле!..» — взмолился брат, обращаясь в окошечко королевы бензоколонки. — «Бензина нет». — «Ну налей, хотя бы пять литров!» Молчание. «А хочешь, я встану перед тобой на колени?» Молчание. «Вот видишь, я встаю...»

— И что же? — спросил я, выслушав этот душераздирающий рассказ.

— Налила...

 

Королевство рыночных зеркал

После того как все его кооперативные и коммерческие попытки встать на ноги провалились, Николай Михайлович оказался в глубокой финансовой яме. Жена Ирина, недовольная образом его жизни и отсутствием средств к существованию, развелась с ним и выперла его из шатурской квартиры. Правда, дала малую толику денег на покупку квартиры. Он присмотрел себе однушку в Ликино-Дулёве, занял недостающую сумму, и перед ним встала насущная задача: зарабатывать не только на текущие расходы, но и на выплату долгов.

Все предыдущие прожекты оказались несостоятельными: он мыслил то вагонами, то продажей мелочевки — все это было ненадежно. Но, как человек сметливый, он скоро присмотрел для себя источник и пути для постоянного заработка. Замечу походя, что одну прекрасную возможность устроиться в Москве он упустил и в тот момент. Видя Колины попытки найти место в жизни, кто-то из знакомых присмотрел для него должность директора профтехучилища на окраине столицы. Но он отказался:

— Оно мне надо? Там зарплата — с гулькин нос.

— Да ты что! — пытался увещевать его я. — Там и аренда помещений, и общежитие, и вообще... Уйма возможностей! Директор никогда и нигде не пропадет!

Николай не принял моих доводов. Думаю, дело тут даже не в скромной официальной зарплате (а кто в 90-е жил на нее?), а в том, что он уже сполна вкусил наркотика вольных хлебов. Тогда в ходу еще не было слова «фрилансер», но брат хотел жить именно так — «не гнуть ни помыслов, ни совести, ни шеи». Что ж, это было его право, он говорил ведь: продаваться надо один раз. Второго раза он себе не позволил.

Но надо было зарабатывать деньги. И они нашлись. Напомню, это было время расцвета дикого рынка. Бывая по торговым делам в Лужниках, на ЦСКА, в Черкизове (сегодня трудно поверить, что тогда эти названия ассоциировались отнюдь не со спортом), он обратил внимание на то, каким спросом среди торговцев шмотками, а особенно шубами, пользуются зеркала. В самом деле, какая модница решится на обновку, пока не посмотрит на себя в большое зеркало? А зеркала — это стеклянная история: они, как известно, бьются. А кто будет смотреться в битое зеркало? Вот именно! Ну и, как только начинает наклевываться реальный покупатель, начинается беготня торговцев по соседям: «Дайте зеркало, дайте зеркало!..» А где беготня, там еще больше битого стекла.

Таким образом, Николай Михайлович обнаружил постоянный спрос и решил его удовлетворять. Торговцы люди не бедные — они за орудие труда (в данном случае зеркало) всегда готовы заплатить нормальные деньги. Но не будешь ведь предлагать им зеркало в рамке из магазина. В магазине они и сами купят. Им нужно что-то дешевое и функциональное.

Не знаю уж, по каким каналам, но ему удалось выйти на небольшое производство на краю Москвы, где ему отпускали по бросовым ценам некондиционный товар: где краешек отбит, где трещинка. Николай в совершенстве овладел ремеслом стеклореза. В последние годы в его кармашке всегда был «алмаз», и он с видимым удовольствием давал мастер-классы его использования.

Технология производства рыночных стекол была проста, как «му-му». Зеркальная плоскость обрезалась по формату, укладывалась на картон от коробок и обклеивалась скотчем. Часть изделий изготавливалась в виде книжки, то есть лицевая поверхность для безопасности закрывалась таким же слоем картона. Казалось бы, просто, но надо ведь учесть и тяжесть этого материала. Стекло — увесистый материал, а Николаю приходилось сначала в виде полуфабриката тащить его в Дулёво, а потом курсировать по рынкам и сбывать там готовую продукцию. Прикиньте себе вес 8–10 полуметровых зеркал и вы поймете, что хлеб моего брата был достаточно черств, а порой даже горек. Например, в случае, если партия за день не разошлась и остаток приходится тащить обратно...

Тем не менее доход был. Николай Михайлович довольно быстро расквитывался с долгами и однажды мечтательно сказал:

— Вот рассчитаюсь и вздохну свободно.

Пришлось немного остудить его пылкие надежды — в том смысле, что тогда-то и наступит самая ответственная пора: чувство внутренней мобилизации ослабеет, и на поверхность вылезут психологическая усталость и отсутствие конкретной практической цели. Собственно говоря, так оно и вышло...

 

Таланты и поклонники (Распутин)

Впрочем, что мы все о грустном да о грустном? В лихие 90-е всем приходилось несладко, но были в этом раздрае, в этой экономической нескладухе и свои приятные моменты. Как говорится, кому война, а кому...

В студенческие и аспирантские годы Николай Михайлович был завзятым театралом. Вот и теперь, удачно расторговавшись и оставшись налегке, он любил вечерком закатиться на какой-нибудь спектакль. Суть в том, что чехарда цен и всеобщее обнищание привели к тому, что и театры тогда с трудом сводили концы с концами. Билеты стоили непропорционально мало: повышать стоимость не имело смысла — и так мало кто ходил в то время на спектакли. Для того чтобы заманить зрителей, театральные директора шли на всевозможные уловки — например, снабжали буфеты хорошими напитками и деликатесами, причем продавали все почти по магазинной цене.

Николай Михайлович в восторге рассказывал мне о посещении театра имени Станиславского. Давали «Таланты и поклонники» А.Островского. О самом спектакле он рассказывал мало, но в общем в положительном смысле. Зато подробно описал посещение тамошнего буфета:

— Подхожу к стойке и вижу, что половина бара заставлена бутылками водки «Распутин»^[8]. Спрашиваю: сколько стоит сто грамм? Отвечают: столько-то. Я: да? — Да. — Ну, набуровьте тогда стаканчик.

Кто как, а я не могу упрекнуть брата в том, что он потом раз десять посетил этот театр. Причем попадал обычно как раз на «Талантов и поклонников». И на «Распутина». И то сказать — лучше уж выпить нормальной водки в уютном буфете, чем возвращаться в свое Дулёво, пить там какой-нибудь «сучок» и клеить распроклятые зеркала.

Но возвращаться-то приходилось.

 

Котя и Коля

Года через два после переезда в Дзержинку, когда дела в моей семье наладились и денежки стали водиться, мы задумали съездить за границу. Но как-то все срывалось — и Турция, и Египет, а в Крым уже не хотелось. И вот во второй половине девяностых годов, как и многие тогда, мы попали в ловушку таймшера^[9]. Не буду подробно останавливаться на этой истории, но там было нечто психотропное: почему мы согласились подписать договор на кабальных условиях и в тот же вечер заплатили все деньги, необъяснимо. То ли гипноз, то ли химия (на столе, когда нас агитировали, стоял кувшин с коричневым сладким напитком, который постоянно пополнялся; на огромном экране мелькали лица счастливых людей, которые купаются, загорают, развлекаются и т.п.). Так или иначе, мы стали обладателями трехлетнего контракта на недельное проживание в апартаментах на четверых в клубе «Ла Коста».

В первый год поехать мы не смогли и сэкономили неделю, а на следующий потребовали двухнедельное проживание и с трудом, но получили это право. Итак, на две недели нужно было отъезжать в полном составе, а оставлять квартиру пустой в те годы было страшновато. Тем более что там жила кошка по имени Котя. Тогда мы предложили моему братцу Коле пожить у нас две недельки.

Он жил, напомню, в Дулёве, а работал в Москве. Понятно, что от нас ездить по рынкам было гораздо ближе. Николай согласился. Мы собрались в путь-дорожку, а когда прощались, краем уха я услышал, как Елена Аркадьевна шепнула ему насчет Коти: «Сделай так, чтобы к нашему приезду ее не было». Это было странно и неожиданно. Кошка была непритязательна и воспитанна, котят мы пристраивали без проблем. Но не зря говорят, что женское поведение непредсказуемо. Я не стал устраивать сцен и разборок накануне отъезда в далекую Андалусию и, каюсь, стал косвенным соучастником этого злодеяния.

В Испании все было чудно! Я, да и все мои домочадцы просто влюбились в эту страну, в ее людей, во фламенко, в море и горы. Мне также полюбилась коррида, которую я считаю высоким и вечным искусством. Я видел бой быков в маленьком высокогорном городке Михасе, откуда Сальвадор Дали усмотрел свою знаменитую дымку над морем; пласа де торос^[10] там микроскопическая, как будто находишься у малой театральной сцены. Оценил я также и вина Испании, и с точки зрения вкуса, и по микроскопической, смешной цене (литр сухого красного вина стоил тогда меньше доллара). Словом, мы были там вполне счастливы, если не считать двух истерик, которые исхитрилась-таки устроить моя женушка.

Возвращались через Внуково за полночь, везя с собой пачек десять вина. Таксист все пытался заполучить хотя бы одну из них, но я был тверд: договорились о цене, вот и получай. А вино я вез не для тебя.

Звонки и стук во входную дверь собственной квартиры не возымели действия. Потом удалось открыть ее своим ключом. Заходим в дом и видим мерзость запустения. Сплошной кавардак. Полузасохшие цветы. Посуда за две недели не мылась, как видно, ни разу. На тумбочке стояли две опустошенные трехлитровые банки из-под клюквенного ликера, который мы рассчитывали употреблять целую предстоящую зиму...

Николай Михайлович крепко спал на диване. Пришлось растолкать его. Он долго не мог сообразить, откуда мы взялись, хотя ему четко говорилось, когда мы прилетаем. Наверное, он вконец потерял счет дням. Я пробормотал что-то насчет беспорядка, Лена упрекнула Колю за выпитый ликер.

— Да это был компот! — невинно отвечал он, хотя было ясно, что его нынешнее состояние во многом связано с обильным употреблением именно этого «компота».

Про Котю мы не спрашивали, но ее нигде не было. Все были измотаны перелетом и повалились спать. Утром Николай по-тихому отчалил. Кошка так и не появилась. Значит, квартирант исправно выполнил наказ моей жены. Детям было сказано, мол, Котя, наверное, убежала. Впрочем, возможно, так оно и было: ей могло прийтись не по душе соседство с чужим мужиком. А скорее всего, он действительно убрал ее. Так я и не набрался духу спросить его об этом.

В скором времени ушел из жизни и он. Жизнь неслась под откос, а тормозов не было. Как это случилось, опишу при случае. Но — как знать? — не послужила ли причиной его раннего ухода (ему не исполнилось и сорока пяти) эта злополучная история с нашей кошкой?

 

«Адресат умер»

Ну вот приходит черед говорить о грустных, а точнее — о трагических событиях. Сам образ жизни Николая был довольно рискованным. Особенно если вспомнить, что дело было в лихие девяностые, когда вся страна по завету Фридриха Ницше «жила опасно». Как мы сводили концы с концами, на какие деньги жили, как нас терпели наши несчастные жены — сегодня понять невозможно. Николай Михалыч мотался каждый день в Москву из своего Ликино-Дулёва, поздно вечером возвращался домой, везя с собой новые зеркала, картон и скотч, а ночью резал все это дело и создавал нехитрые изделия своего ремесла. А наутро вновь отправлялся в Москву, чтобы реализовать плоды этого довольно-таки примитивного труда. Можно только представить себе, что испытывал в это время кандидат философских наук, бывший доцент и лидер студенческого культурного сообщества.

По роду своей деятельности Коля не мог не обратить на себя внимание правоохранительных органов. Конечно, он не вел себя как ангел. Блуждая по рынкам, порой брат останавливался перевести дух у ларьков — тогда там наливали на каждом шагу — и опрокидывал половинку пластикового стаканчика. Потом еще. Расторговавшись, садился в электричку, взяв в дорогу бутылочку пивка.

Милиционеры тогда вели себя как шакалы: к «быкам» с золотыми цепями они подойти не смели, а подвыпивших интеллигентов цепко брали на прицел. Помню, как вечерами фургон подгонялся к станции «Баррикадная» и каждый идущий из буфета ЦДЛ подвергался пристальной фильтрации. Десятки поэтов, прозаиков, публицистов, от которых хотя бы пахло спиртным, подвергались унизительной процедуре отвоза в вытрезвитель у метро «Улица 1905 года». Там их держали до полуночи (чтобы те успели перейти на свою станцию), а потом отпускали — обычно с весьма облегченными бумажниками.

Но это в Москве, а в электричках творился полный беспредел. Ошеломленный Николай Михайлович однажды рассказывал у нас в редакции, как его обчистили до нитки.

— Кто же? — спросили мы.

— Менты, — коротко ответствовал он.

Словом, произошло то, чего было не миновать. Милиционеры скоро вычислили мужичка, который регулярно подшофе возвращается до Кабанова (не доезжая Орехово-Зуева) или до Куровской, а потом едет на автобусе в сторону Дулёва.

Они, вероятно, проследили за ним, а может, и пробили по своим данным. Выяснили, что тот живет один, в однокомнатной квартире. Разумеется, в голову им пришло, что такой «генетический мусор» не имеет права на существование. А освободить бесхозную жилплощадь и пустить ее в дело — пара пустяков. Так оно и вышло.

В марте мать написала Коле письмо, а недели через три оно вернулось обратно с лаконичной надписью на конверте: «Адресат умер». Как она вынесла это — ума не приложу!

 

«Когда запахло наследством...»

Получив убийственную весть, мама позвонила мне и, рыдая, сообщила, в чем дело.

— Ну ладно, не переживай раньше времени! Может, какая-то ошибка... — ответил я ей и наутро отправился в Дулёво, хотя на душе кошки скребли капитально.

До этого раза два я бывал у брата в гостях и знал, где его квартира. Стояла весна, пели птички, распускались первые листочки. Поднявшись на его этаж, я стал колотить во входную дверь, но она молчала. Я позвонил к соседям, и мне сообщили, что да, недели две назад милиция вскрывала здесь квартиру, потому что оттуда исходил нехороший запах... Все было ясно.

Заместитель начальника милиции, узнав причину моего появления, помрачнел, подтвердил, что все так и было («Пришлось в противогазах входить...» — экие чувствительные и щепетильные у них сотрудники!), а потом язвительно заметил:

— Пока жив был, никому он был не нужен, а когда запахло наследством, примчались...

Я взглянул на озабоченного подполковника и промолчал: по сути дела, он изобличил себя — ясно, что на Колину квартиру у них были свои меркантильные виды.

Оставалось выяснить место захоронения, и вот я прибыл на кладбище на окраине Орехово-Зуева, отыскал участок, где находятся свежие захоронения — так называемый «бесхоз». Это было редколесье, где росли елки, тощие осинки и рябинки. Никаких могил и крестов там еще не было, а только в кое-где выстланную иглишником^[11] землю были вбиты приземистые деревянные таблички с номерами. Выяснив, в каком порядке идет нумерация, довольно быстро нашел нужную мне дощечку с черными цифрами, какими отец когда-то нумеровал столбы. Я воткнул в землю небольшой кол, примотал к нему бечевкой горизонтальную палку. Вот то место, где Николай Михайлович обрел свой последний приют.

 

Могила философа

В следующий приезд я поставил над могилой нехитрый памятник из гранитной крошки и стальную ограду. Удалось справиться своими силами: кладбище выделило мне тележку, лопату, лом. Узнав, что я нашел место погребения, родители заговорили было о перенесении праха поближе к ним, в Ундоры. Но сведущие и ответственные люди, с которыми мне довелось обсуждать этот вариант, говорили, что эксгумация — дело муторное и затратное. Но есть выход из положения: можно набрать землицы с могилы и отвезти ее в другое место. Это будет символическим перенесением праха покойного. Так мы и сделали. Я накопал земли с торфяными вкраплениями, отвез пакет в Ундоры; отец сколотил красивый ящичек, и мы устроили настоящие похороны. Пришли десятки людей, прах сопроводили на кладбище и «подселили» Колины останки в могилу дедушки, Сергея Алексеевича. Завершилось все настоящими, полноценными поминками. Последние почести были возданы по всем правилам.

Потом, когда я привозил в Орехово отца и мать (они на десяток лет пережили старшего сына), повторялась одна и та же история. По дороге на кладбище они были настроены трагически и напряжены, что естественно. Казалось, в этой ситуации ничто не сможет их утешить. Но, подходя к могиле, они видели, что лесок в этом месте как будто расступается и их сын лежит не в каком-то гиблом месте, а на небольшой полянке, что придает захоронению, если можно так выразиться, уютный и немного умиротворяющий вид. Примерно то же самое сказал во время посещения друга и его сокурсник Вова Пальмов.

А когда мы приехали сюда с Мансуровым, то он без пафоса и подготовки произнес здесь лаконичную надгробную речь:

— Николай Михайлович никогда не жил как философ, а умер — как философ.

Мы налили в три пластиковых стаканчика водки и помянули Колю и его недолгую, местами незадавшуюся, но все же яркую жизнь.