Киномеханик

В каждом кинотеатре за час до кинопоказа появляется человек, который приводит в движение самое его сердце. Тридцать с лишним лет он занимал эту должность. Киномеханик Кравцов работал еще тогда, когда кинотеатры в Москве были дирекциями. Он продолжал работать и в девяностые, когда в стране царила неразбериха. Жизнь стала более благосклонна к нему недавно, но с этой благосклонностью мрачной тенью навис и технический прогресс.

Он нащупал выключатель, и техническое помещение озарилось белым светом от светодиодных ламп. Пока Кравцов поднимался по лестнице, приметил, что в груди что-то закололо, но не придал этому большого значения. Эта боль проявлялась уже целую неделю. Надев рабочую робу с эмблемой кинотеатра, Николай Васильевич приступил к своему делу. Постепенно, с помощью рубильников, он привел машины в рабочее состояние. Киноаппараты начали гудеть, как миллиарды пчел на пасеке.

Ровно в девять часов утра должен начаться бесплатный сеанс для детей. В расписании стояло: 9:00 — «“Республика ШКИД” 1966 г. (СССР)». Рядом карандашом было жирно подписано: «Пленка».

В наше время такая приписка означает, что в кинотеатре все еще стоят аналоговые проекторы. Технический прогресс завладел человеческими жизнями, а люди даже не успели этого заметить. Цифровое оборудование оказалось дешевле и самостоятельнее, поэтому целые сети кинотеатров предпочли отказаться от пленки. Обыватель может подумать, что цифровое оборудование положительно сказывается на качестве кинопоказа, однако это не совсем так. Цвет пленочного фильма первозданен, а вот цифровой носитель — перекодированный мертвец.

Нужно было провести технический осмотр оборудования. По-простому ТО-1. За тридцать лет Николай Васильевич ни разу не пренебрег этим правилом. Он всегда старательно все проверял и чистил оборудование перед каждой сменой. Старенькие аппараты всегда нуждаются во внимании: у каждого из них есть свой характер, свои неполадки, а также свои маленькие секреты. За все годы работы по его вине не был сорван ни один сеанс.

В предвкушении, Николай Васильевич пересчитал части фильма, которые стояли в углу аппаратной: ровно десять штук. Аккуратно проглаживая каждую склейку, а также проверяя точки перехода на конце каждой части, он наматывал черно-белую пленку на небольшие бобины.

Часы показывали ровно 9:00. В узких кругах есть такая шутка: «Самые точные часы у киномеханика». Есть правда в этих словах. Загудел мотор, раздался щелчок, и юные зрители увидели на экране стандартную заставку «Ленфильма».

Николай Васильевич уже не помнил, в который раз показывал этот фильм. Он был немного разочарован, когда выглянул в зрительный зал: дети сидели в синих креслах спиной к нему, а в их руках светились смартфоны. Ему очень захотелось, чтобы новое поколение смотрело советские фильмы не с пренебрежением, а с большим удовольствием и интересом, так же, как когда-то он.

Николай Васильевич хорошо помнил тот день. Мать сидела рядом в парадном платье. Оставалось совсем немного до начала киножурнала. Он помнил, как все время оглядывался назад и пытался рассмотреть того, кто находился в маленьком окошке напротив белоснежного экрана, но сделать это было очень трудно. Свет в зале начал медленно-медленно потухать. У маленького Коли побежали мурашки.

Так сложилось, что Николай Васильевич был очень одинок. Об этом он никогда не беспокоился, потому что жизнь текла размеренно и четко, будто бы по расписанию сеансов. Жена ушла от него, ибо считала его чрезвычайно ленивым, а завязывать новые отношения он не стремился, потому что не хотел менять привычный уклад жизни. На работе почти все считали его человеком со странностями. Коллектив сделал такой вывод, потому что Николай Васильевич почти никогда не отходил от своего рабочего места: не выходил покурить, попить чайку и посплетничать. Он просто выполнял свою функцию. Когда к нему обращались, он не всегда сразу откликался, то ли из-за того, что много лет проработал в шумном помещении, то ли от излишней скромности.

После сеанса раздался звонок по внутреннему телефону. Мужчина вздрогнул. Последнее время звонки стали частыми. При старом управляющем в киноаппаратную звонили только в исключительных случаях, но после того как в кинотеатре сменилось руководство, частые звонки стали его нервировать.

— Аппаратная, — сдержанно произнес он.

Вызывали к директору. Он начал волноваться. Не нравилось ему разговаривать с начальством. Да и кому это понравится? Двадцатипятилетняя блондинка пытается снискать уважение персонала с помощью заученных на курсах менеджмента пафосных фраз. Когда он подошел к кабинету директрисы, снова почувствовал подозрительные покалывания в груди. «Должно быть, от волнения», — подумалось ему. Он деликатно постучался. Пронзительный голос разрешил пройти в кабинет.

— Присаживайтесь, — проговорила девушка.

Она делала вид, что сортировала бумаги, которые хаотично лежали на столе, и эти лишние движения все больше смущали Николая Васильевича. Белокурая прядь, которая вылезала из аккуратной прически, все время падала на ее худое лицо. Долгое время она не могла подыскать нужных слов.

— Наши инженеры говорят, что кинотеатры сейчас могут работать стабильно без участия человека. Мы сейчас рассматриваем различные варианты... Хочется договориться, и нужно ваше заявление, чтобы мы могли перевести вас на новую должность, после того как наладят автоматизированный показ, — объяснила директриса.

Николай Васильевич знал, что все произойдет именно так. Он почувствовал себя приговоренным к смертной казни. Прежде чем привести приказ в исполнение, человеку не сообщают о том, куда собираются вести его, а затем приводят в «кабинет», где в левую затылочную часть головы производится выстрел.

— Я попал под сокращение?

— Зачем же так сразу... Это оптимизация персонала. Мы ни в коем случае не хотим вас терять и предлагаем работу билетера, — пробормотала директриса, совсем раскрасневшись.

Ей впервые приходилось «оптимизировать» сотрудника. А ведь он был ровесником ее отца, и поэтому она испытывала жгучий стыд. Стыд оттого, что должна была уволить уже пожилого и безобидного человека.

Николай Васильевич ничего не ответил. Печально опустив голову, он вышел из кабинета.

Неужели исполнение своих обязанностей привело его к такой награде? Он знал каждый винтик во всех проекторах, менял лампы, чинил поломки. Обида и негодование сжали его сердце. Стало трудно дышать, жжение в груди усилилось. Он решил вернуться в киноаппаратную и все обдумать. С каждой ступенькой ему становилось все хуже. Сердце в груди билось медленно и глухо. Дверь в аппаратную показалась ему крайне тяжелой, но он знал, что только там, на рабочем месте, ему станет легче, только в киноаппаратной он сможет спрятаться от технического прогресса, директрисы и безработицы. В последние секунды своей жизни, понимая, что это конец, он думал только о том, как нехорошо умирать вот так. Что будет с оборудованием? Кто его теперь будет чистить и смазывать? А сменщик? Кто его предупредит?

Вечером киномеханик Кравцов умер от сердечного приступа. Умер вместе с эпохой пленочного кинопоказа.

Больница

Медсестра принесла градусник. В тубдиспансере этот ритуал выполнялся по нескольку раз в день. Я легла и, пока ртуть внутри стеклянной колбы двигалась в сторону отметки 37,3, субфебрильную стабильность каждого туберкулезника, стала смотреть на пару красных точек, присохших к стене. Очень хотелось бы их стереть, но кровь из легких прошлого постояльца намертво въелась в матовую краску казенного помещения. Ничего не оставалось, кроме того, чтобы отодвинуть койку на двадцать сантиметров от зловещей стены. Но не смотреть на эту стену я не могла. Эти два пятнышка как будто напоминали мне о чем-то важном.

Как и во всякой больнице, здесь был четкий распорядок дня и свои правила. Одно из таких правил гласило, что по коридорам нельзя ходить в своей одежде, поэтому всем мужчинам выдавалась пижама, а всем женщинам халаты. Мой был какого-то отвратительно-красного цвета, с фиолетовыми гроздьями винограда. Так что, когда ты выходишь из палаты, для того чтобы забрать пирожок из столовой, необходимо надеть медицинскую маску и свой халат, виноградное хаки.

* * *

В один из первых дней нас позвали на осмотр к хирургу. У него на столе лежали черно-белые снимки разнообразных легких. Хирург внимательно стал разглядывать снимок с моей фамилией.

— Пропьете курс антибиотиков, может, вылечим, — сказал он.

— А если нет?

— Значит, будем делать операцию и удалять пораженный участок легкого, — ответил хирург будничным голосом.

Казалось, что у этого человека нет ни капли сострадания и что он относится к людям как к мясу. Но этот человек просто выполнял свою работу, а она как раз в том и заключалась, чтобы сообщать новичкам о том, что дюжина здоровенных горьких таблеток, которыми придется давиться на протяжении трех месяцев и больше, могут просто не помочь.

* * *

Самым большим издевательством казалась посуда в столовой. Не было ничего хуже, чем есть из тарелки с надписью «Туберкулез — заразная болезнь». Вошла Надя — так кажется ее звали, — женщина лет пятидесяти, высокая и статная, с добрым, приветливым лицом. Мы не были знакомы, но я тайком наблюдала за ней, привлеченная ее жизнерадостностью. За столом, который занимала Надя и ее «сокамерницы», всегда было весело и шумно. Она частенько подбадривала худощавых девушек из своей палаты. Бывает так, что человека совершенно не знаешь, но каким-то образом его обаяние распространяется на окружающих. Надя из тех людей, рядом с которыми всем тепло. В тот момент я подумала, что такие жизнелюбцы всегда выздоравливают. Они как будто усилием воли заставляют свой организм бороться с заразой.

* * *

Никогда не знаешь, сколько времени осталось до выписки. Врачи ничего не обещают. Каждый божий день лечащий врач заходит, слушает легкие и уходит. Первое время все пытаются узнать, сколько же еще осталось «мотать срок». Когда изо дня в день слушаешь уклончивые ответы врача, понимаешь, что застрял здесь навсегда. Время становится другим.

Новичкам особенно тяжело. Они изо всех сил пытаются вцепиться в свои дела и заботы. Им тяжело долго лежать в больнице, потому что остается очень много времени на размышления. Человек отделен от своей жизни. Многие боятся остаться с собой наедине. Сначала врач говорит, что нужно пролежать три месяца, потом еще месяц и еще один... И вот ты уже другой человек.

Теперь ты смотришь на активность новых пациентов с иронией. Они думают, что пройдет две-три недели — и им удастся вернуться домой, в свою жизнь. Но ты знаешь, что тут никто не отделывается столь малыми сроками. Рано или поздно привыкаешь к тому, что лица все время меняются. Кто-то выздоровел, и его выписали, а кто-то только заболел. Не меняются только медсестры и фтизиатры.

* * *

Отстояв очередь за пирожком на полдник, я возвращалась в палату. В коридоре странное оживление. Это было подозрительно, потому что в сонной неспешности туберкулезного диспансера почти всегда придерживаются привычного графика. И в этом графике нет места шуму после полдника. Около сестринского поста стояла Надя. Мне казалось, что ее уже давно выписали, но она совершенно точно забирала свои вещи, потому что на полу лежала пузатая дорожная сумка. Надя по голосу была прежней, но что-то в ней все же изменилось. Под глазами были черные круги, она заметно похудела.

— Прощайте...

Когда я зашла в палату, сразу же направилась к своей койке, чтобы лечь. Два пятнышка все еще были там, на стене. Они напоминали мне о чем-то важном.