Первое, что он понял, не почувствовал, а понял после взрыва, — свет.

Свет пробивался сквозь обломки кирпича, которыми его завалило.

Значит, глаза видели. Оба глаза.

Рядом раздавался глухой и надсадный рёв. Человеческий. Не стон и не крик. Рёв. Негромкий, но не затихающий. На одной ноте.

Того, кто ревел, стали откапывать первым...

Аким со страхом попробовал пошевелить правой рукой, затем левой. Обе руки были придавлены, но какое-то шевеление произвели.

«Были ли они на месте, или это было “фантомное шевеление” несуществующих конечностей?» — таких вопросов у Акима не возникло.

Первое, что он понял после взрыва и света, — верить.

Только верить. Что жив. Что свои придут на помощь. Что вот-вот, еще чуть-чуть — и все это для него кончится...

И эта вера проламывала настоящее и будущее, как танк.

Разрывы поблизости не стихали, но это были привычные артиллерийские прилеты. Судя по всему, натовские 155 миллиметров. Другие миллиметры до Кодемы в тот день не добивали. Линия боевого столкновения находилась в семи–девяти километрах от поселка. Это если напрямую.

Советский калибр у хохла на тот момент уже почти иссяк, и то, что летело дальше минометов, было в основном западного образца.

А вот то, чем накрыло их в доме, было другим. Это не арта. И не «град».

Аким хорошо помнил, как за секунду — сотую, десятую долю секунды? — до взрыва сквозь потолок просочились светящиеся огненные ручейки, разлетевшиеся в разные стороны по комнате.

Потом всё. Тишина. Темнота. И глухой рёв рядом. И свет, снова впервые увиденный им спустя пятьдесят лет после появления на свет.

Это потом Аким поймет, что сегодня его второй день рождения. А сейчас он слышал, как рядом откапывали Макса. Это он ревел. Живой и невредимый. С парой царапин на голове. Только память отшибло.

Голова Акима появилась из-под завалов.

— Живой, братишка?

Это уже контуженый Макс помогал мобикам откапывать Акима. Не очень понимая, кто он и как здесь оказался, но четко понимая: вот тут, под завалами, свои, а вот там, за спиной, враг, и он лупит, не останавливаясь.

Акимку по пояс выкопали из-под битого в мелкий щебень или разломившегося на два-три спаянных намертво кирпича.

— Руками шевелить можешь?

Он попробовал руки — работают, только левая немеет. Осторожно потащили дальше, освобождая ноги.

— Стоять можешь?

Мог. И стоять, и шевелить руками.

Рядом лежала огромная, переломленная в середине бетонная балка. Под ней остались навсегда. Те, кто остался...

Аким не знал, что это был удар американской корректируемой планирующей бомбой, после которой большой кирпичный дом сложился в пыль, в труху. В битый кирпич и сломанные, как спички, бетонные перекрытия.

Он, как и многие, верил официозу, что у хохла уже не осталось авиации.

Аким ни разу не был наивным простачком, который раз и навсегда, наглухо верит пропаганде, но таково уж ее свойство, пропаганды, — она вдалбливается, врастает в подкорку.

И эта подкорка, хочешь не хочешь, убеждает тебя, что да, где-то там, наверное, есть у хохла еще самолеты, они даже порой летают, даже что-то запускают — по Крымскому мосту или по сухопутным переходам на полуостров.

Но чтобы тебя, здесь, на твоем участке фронта?

В это подкорка твоего головного отказывается верить, пока ее, подкорку, хорошенько не перетряхнет.

И в этом очень важная особенность войны: она не сразу, не за один секунд, но обязательно все расставляет по своим местам.

Наверное, за этим война и приходит в наш мир, отделяя своих от чужих и свое от чужого...

Позже ребята прислали Акиму в госпиталь снятое на телефон видео с украинским штурмовиком Су-25, отработавшим по нему, — тем самым. А потом и хохлы выложили видео, снятое с БПЛА.

Объективное подтверждение того, что никто не должен был уцелеть после удара.

Но Бог судил иначе...

И уже месяц спустя, после госпиталя, когда в иллюминаторе будут проплывать поросшие лесом песчаные берега Волги, после колокольни в Калязине, восстающей из воды, как символ его затопленной предательством, но не сдавшейся родины, — Аким сразу вспомнит, что давно, задолго до фронта, ему снилось, будто украинский самолет преследует его, гоняется за ним.

Наш привычный военный самолет «сушка» — но с чужим, хищным трезубом и ядовитыми жовто-блакитными пятнами.

Уже шла война на Донбассе, но это была еще не его, не Акима война.

Сны, если вспоминать, давно готовили Акима к войне. Но снились почему-то фашисты со свастиками, американские ракеты и рейнджеры, и все это в родных до боли местах, среди русских речушек и полей — все то, что всерьез невозможно было представить на нашей земле еще в двухтысячном году. Даже в две тысячи десятом.

А в две тысячи двадцатом это уже стало реальностью.

Пользы от таких снов ноль, Аким понимал это, они и вспоминались только после того, как все уже происходило в действительности.

Единственное, что было важно на самом деле, это ниточка, которой эти сны привязывали его жизнь к чему-то большому, к тому, что спасало Акимку в трудные бессонные минуты жизни от бессмыслицы, обступавшей его, к тому, что раньше называли судьбой.

...Сломанное пополам бетонное перекрытие. И оттуда, из-под него, — тишина. Которую он запомнит навсегда.

Только после этого Аким почувствовал теплую кровь, текущую с затылка на ухо и вниз, по шее.

Боли он еще не ощущал, адреналина внутри было, что называется, по самые брови. Хватит надолго, на эвакуацию в госпиталь и первую перевязку.

И только после рентгена Аким понял, что не может самостоятельно встать со стола...

* * *

Шрек очень удачно, как он считал, покинул позицию. Хотя как сказать удачно, если рядом стали накидывать из ствольной и совершенно точно по нему?

А для снайпера это не очень удачно.

Эту вывороченную с корнем сосну, упавшую как раз поперек воронки от «трех топоров», Шрек присмотрел уже давно. Она была на краю лесополки, даже точнее — на отшибе. Как раз между нашими позициями и каналом. За каналом был хохол. Время от времени он лез и через канал, но тут его встречали минные заграждения.

А раньше минных заграждений — Шрек.

Снайпер заходил под сосну «по-серому», то есть в сумерках — утром или вечером.

И делал это уже вторую неделю. Значит, все-таки удачно.

Шрек, в миру Вадик, верил, что был снайпером от Бога. Если так можно сказать. Но тут много вопросов.

Хотя, если честно, это лукавые вопросы.

— В фильме Алексея Балабанова «Война» русский десантник, спасающий из чеченского рабства жену иностранца, по схожему поводу говорит этому самому иностранцу: «Если ты будешь тут играть в Достоевского, я ухожу...»

Так вот по поводу лукавства: для Достоевского никогда даже вопроса не вставало — правы или нет русские воины, воевавшие на Кавказе, в Средней Азии или защищавшие своих единоверцев на Балканах. Достаточно почитать «Дневники писателя».

Так или почти так говорил Вадику потом Аким. Потому что был начитан.

— И убивать врага на фронте, защищая своих товарищей, — это от Бога. А вот завалить охраняемую «мишень» в центре Москвы — это от другого.

И все разговоры, что заказанная «мишень» — это бандюган или взяточник из администрации, в общем и целом тварь, которую не жалко, — тоже от другого. Не от Бога.

...Справа ухнуло, обдав теплым, совсем недалеко, метрах в тридцати.

«Шестьдесят миллиметров, — отметил Шрек, — “полька”. Выхода, как всегда, не слышно...»

Значит, близко подошли, суки! «Полька» далеко не бьет.

Наверняка, пока арта отрабатывала передок, хохлы с минометом и подошли.

Впереди был хороший блиндаж, оставшийся от «вагнеров». Сравнительно хороший. В два наката. Лучше здесь и невозможно было сделать. Зеленка, которая росла в лесополках под Бахмутом, была с руку толщиной. Максимум с полторы.

Нередко бывало, что, заснув в посадке и зарывшись глубоко в землю, бойцы после налета вражеской арты просыпались поутру в чистом поле.

Ну или, если говорить уже совсем точно, среди торчащих к небу коротких изуродованных обрубков бывших осин и орешин. Остальное скосила арта.

Вот в этот, в два наката, блиндаж и успел заскочить Вадик.

Следом зашел снаряд. Точно не мина.

«Может, и танчик отработал, — размышлял впоследствии Шрек. — Потому что выхода я не слышал. Сразу прилет. А после него уже вообще ничего не слышал».

...У «штурмов» двадцать седьмой бригады был уговор: своих достаем всегда, даже «двухсотых». Врагу не оставляем.

Ночью за Вадиком приползли, то, что он «двести», никто и не сомневался. Снаряд лег аккурат в блиндаж — ни влево, ни вправо.

Спасибо ребятам с черепами и минами на шевронах, сделали укрытие на славу.

Хоть и из худосочных осинок-древесинок, но спасло.

Когда в темноте стали откапывать снайпера, Шрек застонал.

К точке эвакуации тащили его уже веселее. Жив, бродяга!

* * *

«И как они меня вычислили?» — удивлялся потом Шрек.

Действительно, в течение чуть ли не двух недель бил через теплак саперов хохла, которые по ночам лезли пропалывать наши минные поля.

Потом подстерег и задвухсотил расчет сто двадцатого миномета на джипе, который изводил наших несколько дней подряд.

И на тебе, его «вычислили»! Как раньше с землей не сровняли — вот вопрос!

— А главное, я же берегся! — говорил Вадик Акиму. — «Плетку» разбирал, «банку» со штатного «акээма» сворачивал, всё в чехле за спиной носил, налегке... Ну в «эрдешке» еще магазинов двенадцать да россыпью сотня-полторы, ну «эргээнки» и «эфки», конечно, да вода во фляге, да галеты с паштетом. Налегке, одним словом...

Хотя ничего удивительного. В июльских боях под Бахмутом хохол совсем края потерял, даже за одиночным бойцом «птички» с ВОГами[1] гонялись.

И сменяли друг друга в небе, как эстафету передавали.

Даже за одиночным.

А тут целый снайпер!

В общем, отделался Шрек легко. Ну как легко — контузия, осколочное навылет в ногу (кость цела), но самое подлое — разрыв связок в правом колене.

Это надолго. И только через операцию. А потом опять время, чтобы срослось.

В точке эвакуации они и познакомились.

...Для Акима самым важным на тот момент было приглядеть за Максом. У связиста случилась потеря краткосрочной памяти.

То, что он доброволец и недавно приехал на войну, — помнил. А как их накрыло и какой сегодня день — нет.

Вот Аким и приглядывал за Максом, чтобы не ушел куда глаза глядят.

Бежать не пытался, нет — никакой паники, трусости у братишки.

Просто не помнил, что было за минуту до того...

На точке эвакуации прилетов пока не было, но совсем недалеко, через два-три двора от них и дальше по улице, громыхало не переставая.

Здесь они и познакомились с Соболем.

Соболь был личность легендарная на фронте.

Ну как легендарная, это они, конечно, потом про него узнали — как тут не узнаешь! — а в тот момент просто потеснился в «таблетке» и протянул руку:

— Соболь, сто тридцать вторая...

Мох, броник, подсумки. Левая рука на косынке, голова забинтована. Как все они, одним словом.

Одно почувствовалось сразу — командир.

Но свой, боевой.

...Соболь мотал уже третью войну. Зацепил конец Афгана, потом две Чечни.

Разведка.

Дослужился до капитана.

Ушел.

В Грузию не успел, обошлись без него.

«Бежали робкие грузины...»

А вот на родину, на Донбасс, уехал сразу же, в 2014-м, в июне.

Служил в легендарной «трешке» — в 3-й Горловской Гвардейской бригаде.

После очередного ранения (по одному на каждую войну) комиссовался, думал дожить свой век с женой и детьми. Младшими. В Подмосковье.

Старшие-то уже жили своей жизнью.

Самый старший уже совсем своей. Но такой же. Получалось как у отца: тоже воевал за Донбасс.

Сам решил, сам и поехал.

С 2015-го.

Виделись редко, то отец в Зайцеве, сын на Промке, то наоборот — сын в Пантюхе, отец под Тельмановом.

А в январе двадцать второго позвонил ему комбриг «трешки», Акелла, и без обиняков сказал:

— У нас начинается, разведка. Прислали мне студентов и парикмахеров из Горловки да Еначки, мобики[2], в ШС-43 и с «мосинками»[3]. Разведчики и снайпера, мать их... Техники нагнали, ВС РФ, все по-взрослому. А у меня... эти.

Соболь, в миру Толя Звонарь, всю ночь ворочался. Вставал, курил...

Сам донецкий, родом из Краматорска, оттуда и призывался в восемьдесят шестом.

Но — пятьдесят пять...

А наутро жене ничего и не надо было говорить.

Она тоже не спала всю ночь.

Так бывает. Повезло человеку.

Это был уже второй брак, и дети маленькие.

Но Вера знала, за кого шла.

Потому и шла. Потому и Вера.

— Эх, Соболь, Соболь...

* * *

Горловские стояли не слишком близко, под Майорском. Но дорогу на Горловку хохол утюжил вдоль и поперек, в сторону легендарного города-героя летело все, что можно: из ствольной, с танчиков и реактивной, в воздухе как заведенные ходили «птички», и какая из них наблюдает, а какая будет бросать мины — хоть убей, не угадаешь.

Да и некогда было гадать.

Поэтому эвакуационная команда «трешки» рванула на Светлодарск, через Кодему.

Здесь они и подобрали Акима, Макса и Шрека.

Удачно получилось.

Хотя...

На пристрелянном хохлами повороте на Светлодарск, где чернел свежеобугленный остов ахматовского «КамАЗа», где ржавел еще с мартовских боев развороченный Т-64 с оторванной головой — воткнувшейся в землю пушкой метрах в тридцати от танка; где еще два дня назад неестественно ярко пылала и одновременно чадила копотью свеженькая «восьмидесятка» и наши военмеды боялись к ней подъехать, потому что вот-вот должен был сдетонировать БК[4], — на этом грёбаном повороте их и накрыло.

Точнее, рядом.

Осколки собрала кабина «таблетки».

Водитель погиб на месте, прошитый насквозь через бронежилет осколком величиной с половину ладони взрослого мужика.

Страшный, с рваными зазубренными краями, следами круговой насечки и латинской маркировкой осколок 155-миллиметрового натовского снаряда застрял с бронеплите позади водителя. Полезной, если в тебя что-то летит сзади, и абсолютно бессмысленной, когда спереди или сбоку — того или другого. Сопровождавший санитар отделался контузией и вторичными осколками, стеклом посекло лицо.

«Таблетка», летевшая по не очень хорошей, прямо скажем, дороге, но никак не меньше семидесяти, резко клюнула носом.

Водитель последним осмысленным движением или уже на рефлексе от удара осколка вдавил педаль тормоза. Машина встала.

А хохол только вошел во вкус.

И следующий прилет пришелся метрах в семидесяти от них, за почерневшей «восьмидесяткой».

Она и приняла на себя взрывную волну и осколки, полагавшиеся им.

«Спасибо, братцы, и после смерти выручаете!» — с теплотой подумал о танкистах Звонарь, отодвигая боковую дверь санитарки и обегая кабину к двери водителя.

Счет шел не на секунды, а ровно на то время, которое нужно обученному расчету американской гаубицы для перезарядки, доводки и выстрела.

Плюс подлетное время.

Семь километров — это десять, девять, восемь, пять, шесть...

Соболь вдавил газ, и «таблетка», она же «буханка», сначала неуверенно, затем все быстрее заревела, вписываясь в поворот.

Неуверенно, потому что вел одной рукой.

Привычно морщась от боли.

Какая по счету война — и ничего нового!

Впрочем, новое было.

Над ними висела «птичка», к бабке не ходи. Она и наводила.

Били по раненым, по эвакуационной команде.

Хотя... сверху красные кресты не видны. А то, что внутри военные, — это факт, тут не поспоришь.

Поэтому следующий прилет накрыл то место, где они стояли только что.

Эх, Соболь, Соболь...

Взрыв пришелся аккурат в то место. За «восьмидесяткой». Только теперь уже перед ней.

Потому что Соболь вырвал машину с этого проклятого поворота, «таблетка» уже уходила в сторону лесополки.

Только одно «но».

Одно проклятое «но».

В момент взрыва, повторяя изгиб дороги, машина опять вильнула, подставляя кабину как раз стороной водителя.

«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится, речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна: плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится...»

Макс не помнил, что было за минуту до того, но прекрасно понимал, что происходит сейчас. И помнил все молитвы.

В мирной жизни он алтарничал, был чтецом на службах.

— Ребята, есть такой хороший псалом, девяностый! Давайте я его почитаю.

«Живый в помощи Вышняго...» — и все четверо, включая контуженого и посеченного стеклом санитара, который перебрался в салон к раненым, все уверенно повторяли за Максом: «Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится...»

Потом было «Богородице, Дево, радуйся!», потом «Да воскреснет Бог!».

То, что ему отшибло краткосрочную память, напомнило о себе опять, когда бывший алтарник в третий раз сказал:

— Ребята, а есть такой замечательный псалом, девяностый...

— Хватит, Макс, — сказали ему, — отдохни.

Санитарка неслась дальше. Все так же не совсем уверенно, но бодро.

Разрывы стихали, арта сюда уже не добивала, оставалась, правда, еще опасность дронов-камикадзе, но для них «таблетка» была не самой привлекательной целью.

Другое дело — закошмарить С-300[5]. Или «Подсолнух». На худой конец, БМ-21, она же «Град».

А «таблетка»...

Как будто понимая это, машина катилась все тише, тише.

Пока не встала.

Когда Аким с Максом, выскочив из салона, подбежали к дверце водителя — Соболь уже остывал.

Маленький глупый осколочек от последнего разрыва на повороте прошил дверцу со стороны водителя и, судя по всему, разорвал селезенку командиру.

Он был без брони. Все раненые были без брони. Кроме санитара.

Кровь не теми мощными толчками, как из перебитой артерии, но и не останавливаясь, минута за минутой сочилась из Соболя.

Пока ее не вышло столько, что...

Такую рану нельзя было перевязать, сдавить турникетом, тампонировать.

Во всяком случае, на ходу.

Скорее всего, опытный разведчик понял это и спокойно вез всех. Вывозил. Из-под огня.

Пока мог.

Молился ли он со всеми? Слышал ли голоса Акима, Макса, Шрека сквозь нарастающий шум в ушах?

Или это именно его молитва, вытекавшая из него, проступавшая красными густеющими полосами на камуфляже, и спасла всех этих наспех перебинтованных доходяг в салоне?

Очень-очень немногие могут подняться до такой молитвы.

Соболь поднялся. И застыл на ее вершине.

Покойся с миром, брат!

До встречи.

Спасибо тебе!