Предлагаем вниманию читателей стихи Елены Кучуркиной, Снежаны Котиковой, Марины Гаршиной и рассказ Григория Панкратова — участников двух проектов АСПИР: «Литературные резиденции» и «Мастерские».


Елена Кучуркина
Елена Борисовна Кучуркина родилась в Новокузнецке. Окончила Новокузнецкий государственный педагогический институт. Преподает английский язык в Кузнецком техникуме сервиса и дизайна имени В.А. Волкова. Автор четырех поэтических сборников. Участница литературных конкурсов «Ликующая муза», «Яблочный Спас», а также межрегиональной литературной мастерской для писателей Сибирского федерального округа. Живет в Новокузнецке.​

Ни в одном словечке...

* * *
Маленькие белые снежинки
кружатся при свете фонарей.
Снегом заметает все тропинки,
что уходят в глубину аллей.

Здесь с тобой вдвоем бродили летом,
не боялись горечи разлук...
А теперь ты вдруг потерян где-то,
мой желанный, незабвенный друг.

Только эхо мне ответит гулко...
Чтобы образ твой в душе возник,
выйду я с собакой на прогулку
и ловлю снежинки на язык.

И конечно это несерьезно,
и совсем здесь не нужны слова,
ведь снежинки — маленькие звезды
с новогодним вкусом волшебства.


* * *
Морозы опять в Сибири,
пурга заметает дома...
И в теплой своей квартире
в окно посмотрю: зима...

На небе луна — ковчегом.
И мне опять не до сна...
Ведь где-то под белым снегом
тихонько дремлет весна.


* * *
Солнце светит ярче с каждым днем,
а сугробы меньше все и уже.
Жизнь всегда идет своим путем.
Вот и Ангел шлепает по лужам.

Красный цвет резиновых сапог,
и чуть выше куртка с бахромою,
и расстегнут «молния»-замок,
и трепещут крылья за спиною.

— Ах, мой Ангел, ног не промочи!
Ведь сейчас коварные болезни.
— Я ж несу весенние ключи.
Да и нет занятия полезней,

чем сломать растрескавшийся лед,
чтобы с ощущением полета
всем кричать: «Весна уже идет!»
Самая для Ангела работа.

Побегу я с Ангелом моим —
и за это мне не надо даже рая! —
этот лед, что так весной гоним,
на замерзших лужах разбивая.


* * *
Не печалься, плюшевый мой мишка!
Дни весной прозрачны и легки...
Мне сегодня подарили книжку.
Хочешь, я прочту тебе стихи?
О любви, и о родных просторах,
и о песнях, тех, что мы поем,
и о долгих тихих разговорах,
о надежде — компасе земном.

И тебе понравится, я знаю,
четких строк связующая нить.
Наши чувства ясно выражая,
души ей дано соединить.
И весенним солнышком согреты,
мы свободны от грехов и смут...
На земле, пожалуй, лишь поэты
ни в одном словечке не соврут.


Снежана Котикова
Снежана Котикова родилась в поселке Карымском Читинской области. Окончила два университета: Томский государственный (международный факультет управления) и Томский педагогический (дошкольное образование). Работает визажистом и педагогом актерского мастерства для детей и взрослых, играет в любительском театре. В 7 лет написала свое первое «серьезное» стихотворение. Живет в Томске.​

А вдруг это счастье?!

Вдруг?!

От осеннего ветра мурашки по коже,
Заползают прямо под ткань плаща.
Мы с тобой немыслимо не похожи,
С точной разницей лилии и плюща.
Не пытайся, прошу, эту разницу выдать,
Пусть вокруг выбирают подобных, пусть!
Среди копий похожих по сердцу не выбрать,
Вместо счастья там часто скрывается грусть.
От осеннего ветра мурашки по коже,
Забери меня в нежность и преданность рук.
Мы с тобой немыслимо не похожи,
Ну а вдруг это счастье, ты слышишь, а вдруг?!


Я узнавал тебя

Я узнавал тебя в каждом прохожем,
В каждом бумажном змее в полете.
И в вопросе: «Да что же мы, смертные, можем?»
И в ответе: «Вы, видно, давно здесь один живете!»

Я узнавал тебя на пластинках пыльных,
Узнавал на банках холодного лимонада,
Узнавал по ладоням чужим, со сторон тыльных,
Узнавал, когда даже было не надо.

Узнавал, услышав из окон Шопена,
Узнавал, когда роса бусинами застывала,
Узнавал по взвившимся у виска венам,
В которых отчаянно кровь застывала.

Узнавал и грустил, словно чем-то случайно обидел.
Засыпая с тобою, упрямицей, в мозгах,
Удивлялся. Я ведь даже тебя не видел.
Отчего такая тогда тоска?!


Взрослость звала

Мне немного страшно, что я не повзрослею,
Мол, колесо механизма перестанет работать и
Я пойду по свету, неуклюже детство сея
И любуясь огромной скрижалью зари.

И меня понесет в рассказах и выдумщине,
Ведь дети сочинители и восторжники,
И кто-то, возмущаясь, крикнет мне:
«А давно ль без сапог сапожники?»

А я в ответ никакого оправдательного:
«Я что, виновата, мне не растется, и точка».
Взрослость звала: «Приходи, предательница!»
А я в ответ — ни записочки, ни голубя, ни платочка.

В общем,
Мне немного страшно, что я останусь мала,
Вокруг ведь большие, большущие улицы.
И может так статься, не хватит ума
Не глазеть восхищенно,
А взять и зажмуриться.


Марина Гаршина
Марина Михайловна Гаршина (Гельдер) родилась в селе Новомихайловка Октябрьского района Амурской области. Окончила Благовещенский технологический техникум по специальности «модельер-конструктор» и Московскую академию предпринимательства (Благовещенский филиал) по специальности «менеджер». Открыла собственное небольшое предприятие — «Авторское ателье Марины Гельдер». Со временем его приоритетным направлением стала компьютерная вышивка как новый простор для творчества. Стихи писала с детства, но издаваться стала гораздо позднее. С 2013 года стала тесно общаться с амурскими поэтами и писателями, получать их поддержку в своем поэтическом творчестве. Публиковалась сначала на портале Стихи.ру, затем в литературно-художественном альманахе «Приамурье»; выпустила и собственные книги. В 2023 году участница Литературной мастерской во Владивостоке. Живет в Благовещенске.​

Куриный бог


* * *
Притихло все, в предснежье небеса.
Удерживая лист последний яркий,
Чернея вязами, пускай на полчаса
Зовут проститься городские парки.

Вся в седине пожухшая трава,
В цепях пустых качелей ветер плачет,
И вороньё о холоде судачит —
И закатилось солнце Покрова.


* * *
Ты знаешь, сегодня мне стало немного теплей:
Растаяли льдинки, и вьюга куда-то умчалась.
И в воздухе будто уже не декабрь, а апрель,
И душу покинула вольною птицей усталость.

Украсить свой дом поспешу, пусть идет снегопад.
Гирлянды зажгу, приближая капель и цветение.
Из сотни желаний достану одно наугад,
В бокал опущу, попрошу о его исполнении.

Пусть в городе этом опять приключилась зима.
Ступая волшебницей белой, улыбки не пряча,
Деревья раскрасив, как пряничные терема,
Весну приведет, и не может быть в жизни иначе.


* * *
Куриный бог — начало детских грёз.
Отрадой солнце ляжет на панамки.
Зовет ли тропка, дождь ли спозаранку —
Все так легко, и горе не всерьез.

Манят теплом ватрушки, пироги.
Спросонья — молока парного кружка.
Из-под рубанка вышедшая стружка
Упала снова деду в сапоги.

Бегут ручьи иль сыплет снег с утра,
Душа от счастья улетает в пятки.
То Троица, то Пасха, то колядки,
И все никак не кончится игра.

Трель соловья у ночи на краю
Разбудит день, и все начнется снова.
Все радостно, все живы, все здоровы!
Ты маленький, ты в детстве, ты в раю!


Георгий Панкратов
Георгий Витальевич Панкратов родился в Санкт-Петербурге в 1984 году. Окончил гуманитарный факультет Санкт-Петербургского государственного технического университета имени М.А. Бонч-Бруевича. Прозаик. Печатался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Юность»,  «Москва», «Нева», «Знание — сила» и др. Автор четырех книг прозы и одной документальной. Автор книг «Письма в квартал Капучино» (2016), «Стыд и совесть» (2017). Вошел в лонг-лист премии «Большая книга» (2020, 2022). Победитель первой Всероссийской литературной мастерской Ассоциации союзов писателей и издателей России (2022). Лауреат литературного конкурса имени В.Г. Короленко (2022) и др. Живет в Ульяновске.

Хвост

Рассказ

Ты полулежишь, растянувшись в кресле. Перед тобой ноутбук, мелькают таблицы, графики, цифры. В разных углах экрана — то тут, то там: новое сообщение, новость, установка обновлений, погода на сегодня — минус 5, предупреждает МЧС, будет ветер, будет снег, будет холод. Хотя первый месяц весны на исходе, март доживает последние дни. Долго. Справа от тебя желтая лампа освещает угол стола. Ты отодвигаешь экран и всматриваешься в пустоту комнаты. Напротив, возле стены, кресло, на нем одежда, рюкзак, какое-то барахло. Подушка. Тебе плохо, чудовищно плохо.

У твоего кота — игра: прыгать вверх, цепляясь за нависшую над ним руку. Вцепляться в нее, повисать на ней. Приземлившись на пол, крутиться до исступления, вгрызаться в ладонь и рвать твою руку задними лапами. Отброшенным в сторону — изогнуть спину, перегруппироваться, шагнуть в сторону — это ведь битва — и приготовиться к новому броску. Шерсть на хвосте встает дыбом, словно наэлектризованная, как щетка-метелка для протирания пыли, увеличивая хвост в несколько раз. Огромный хвост возвышается над его телом, словно парус над кораблем. Так кот принимает — или бросает — вызов: смотрите, какой я грозный, не троньте меня. Но ты сильнее: ты занесешь над ним руку, и понесется снова. Он любит эту игру, он приглашает к ней. «Ну, распушил свой хвост!» Ты так говоришь: «Распушил».

У кота выразительные, глубокие голубые глаза. Серая, пепельная шерстка, красивые черные полосы. Длинные шикарные усы. Мягкие подушечки на лапах. Его имя Дым. Может, у каких-то котов и кличка, но не у него. У него имя.

Ты не слабак, но и не герой. Ты обычный человек, работаешь. Снимаешь простую квартиру. Живешь, в общем. Жена, кот. Когда-то кот жил с женой, потом вы стали жить все вместе. Ты полюбил его. Ты никогда не сомневался, что это и есть любовь — то, что ты к нему чувствуешь и что он чувствует в ответ к тебе. Ты любишь кино, книги, юмор, театр, не чураешься общения; тебе небезразлична жизнь в ее прекрасных и не очень проявлениях. Но ты знаешь, что мало кого любил так, как своего кота. Ты сентиментален. Не молод, но далеко не стар. Кризис среднего возраста? Словно молнии на горизонте — где-то вдали грохочет, но до тебя далеко. Вот такой ты.

На часах 21:00.

Ты ездил по делам. Приходишь домой с пакетом. В нем четыре бутылки пива — на вечерний фильм, чтобы отвлечься, и журнал «Эсквайр», свежий выпуск. Он посвящен Эдуарду Лимонову, там даже есть неопубликованный рассказ. Ты помнишь Лимонова, увлекался им в юности. Да и журнал хороший. Интересно будет прочесть.

Жена встречает тебя. Ты разуваешься, проходишь в коридор. Она поднимает с пола у двери простынь — еще утром там лежал кот. В этом углу прохладнее, может, там дует ветерок.

— А если Дым захочет? — спрашиваешь ты.

— Он уже сюда не вернется. Сейчас ты сам все увидишь.

— На балконе? — Когда ты уходил, кот оставался там. На подстилке в своей переноске.

Жена качает головой:

— На кухне.

Ты идешь в ванную, моешь руки с мылом. Смотришь в зеркало, видишь себя. Выходишь. Поворачиваешь на кухню.

Там, возле стены под окном, где стояли поилка, миска для корма, тарелка для мяса — и все на пластиковой подставке с надписью «I LOVE MY CAT», — лежит кот. Он на боку, под ним полотенце, голова на мягкой маленькой подушке. Присмотревшись, ты видишь, что это подгузник — утром жена покупала такие, и ты с удивлением узнал, что существуют памперсы для животных; кот начал ходить под себя. Рядом только маленькая мисочка с водой — на дне несколькими линиями прочерчена кошачья физиономия. Раз черточка, два — улыбка, раз-два-три — усы, две галочки — уши. Со дна миски смотрит довольный кот. Довольный и живой. Которого не существует.

— Он не реагирует.

Ты видишь, что кот смотрит вперед себя — туда, где ножка старой табуретки, плинтус и большой черный бумажный пакет. Ты опускаешься, становишься на колени, склоняешься над котом и чувствуешь, как постепенно в тебя вползает страх. Он окутывает тебя, словно серый туман, но только такой, что проникает внутрь — через все поры и клеточки тела — и застывает там. Ты гладишь кота по голове — он совсем хрупкий, худой, маленький, точно скелет, обтянутый кожей; в последнее время ты мог прощупать все его позвонки. Посреди пепельной шерсти — розовый островок: пузо с маленькими, точечными сосками. Недели две назад кота возили на УЗИ, сбрили шерстку на животе, и вот она все не отрастала. Коту не нравилось, он явно переживал, вылизывая. Когда еще приводил себя в порядок.

Ты дотрагиваешься между глаз, проводишь пальцем по лбу — как он любил всегда это прикосновение, как отзывался довольным урчанием! — скользишь по усам, по подбородку и тонкой шее. Передние лапы приходят в движение, и ты тотчас дотрагиваешься до лапки, берешь в кольцо из пальцев, гладишь. Но кот не распускает лапу — как ты называл его реакцию, когда он растопыривал свои кошачьи пальчики-подушки, — не показывает коготки. Его голова на месте, он не шелохнулся, не отозвался, он так и смотрит вперед себя.

— Не реагирует, — говорит жена.

Ты вдруг понимаешь, что лапа, движение которой ты воспринял как приветствие, елозит по полу вместе с другой, словно кот куда-то идет или пытается встать, но не может — потому что совсем не осталось сил. Но сверху видно, что лапы двигаются равномерно, словно маятник часов — туда-сюда, и задняя лапа, исколотая антибиотиками, обезболивающими, тоже делает какие-то слабые движения, и только одна, совсем слабая лапка вообще не шевелится. Ты осторожно трогаешь заднюю лапу, пытаешься поднять и поражаешься: какая легкая.

Какое-то время ты просто смотришь. Ничего не думаешь и не говоришь, кроме тебя и кота, будто нет ничего на свете. Ты в вакууме, в пустоте. В ней сначала не больно, но уже очень жутко. Когда ты уехал днем, кот еще ходил. Очень плохо, с перебежками, но добирался до кухни, до входной двери, балкона. Падал, отлеживался, вставал. Ты был уверен, что он отоспится, что он еще наберется сил, — позавчера вы давали таблетку габапентина, чтобы успокоить его перед поездкой в ветклинику. Там сделали рентген и взяли анализ крови. Ты думал дождаться его результатов и сделать коту операцию: шансы были 50/50, опухоль в желудке, старенький, 17 лет.

Как он просил не давать ему ту таблетку! Как, сжав зубы, до последнего не открывал рот! Как один раз выплюнул. Как, поняв, что все-таки заставят, у тебя на руках вдруг поднял голову к люстре, вытянул шею и так тяжело, отчаянно вздохнул, и было в этом что-то такое, что точно не из этой жизни. Не из жизни вообще. Тебе было плохо. Но ты сжал его за холку, натягивая шерсть, держал за лапы. Ты хотел его спасти.

После возвращения из клиники кот больше не мог ходить. Он падал, полз, отлеживался, снова вставал и падал. А ты был уверен: пройдет. Всего месяц назад он стал слегка болеть: теплый нос, слабость, потеря активности. Всего две недели назад сказали про опухоль. Еще неделю — на уколах — он прыгал, постоянно ел, слегка играл и разговаривал. Он был счастлив жить и рад жизни. И только неделю назад стало хуже — кот стал больше лежать на балконе, но, выходя оттуда, что-то говорил, ел жидкие корма, креветки. Как он любил креветки! Вот и сегодня, за пивом, ты хотел посмотреть с женой фильм и снова угостить кота креветкой — как он их жадно выхватывал, как тянулся за ними, как смешно чавкал, когда ел! И как был счастлив, устроившись на уголке кухонного дивана, вытянув лапы или свернувшись. Вместе с вами. Лишь иногда вставая, чтобы пить. Еще вчера он ел креветки, а сегодня... Ты никогда не думал, что так быстро. Так не бывает, так не может быть. Но вот, в первый раз, ты понимаешь: всё. В первый раз за все время болезни кота и в первый раз в жизни.

И ты рыдаешь. Ты рыдаешь, рыдаешь, рыдаешь. Согнувшись, скрючившись, как запятая, ты рыдаешь над ним, вдруг осознав, что впереди точка. Ты ничего не можешь говорить. Тебя разрывает. Слезы льются ручьями, брызжут, будто не только из глаз, а из всего тебя — хотя что есть ты? где ты? Тебя рвет слезами, тебя режет слезами на части, ты тонешь и задыхаешься в них, в своем ужасе, в страхе, во вдруг открывшемся, словно страшная тайная дверь, понимании: ты ни на что не можешь повлиять. От тебя ничего не зависит.

— Хоть бы он скорее ушел, — это жена в сердцах. Плачет рядом. Держится за тебя.

— Нельзя, — повторяешь ты, — нельзя, нельзя! — будто бы это слово хоть что-то значит.

— Пришел анализ.

Ты смотришь впереди себя, как будто бы туда, где лежит кот. Он все продолжает куда-то идти, перебирая лапами. Останавливается и начинает вновь. Он так цепляется за жизнь? Он хочет встать? Он проверяет, что лапы еще работают, а значит, он жив, значит, есть шанс? Или он все понимает? Или давно не понимает ничего?

Знать бы. Но как это знать, как?

— Там рак крови, там все показатели... Жуткий, жуткий. У него все разрушено. Мы ничем не смогли бы помочь. И никакая операция не спасла бы.

— Нельзя, — повторяешь ты, закрывая лицо руками. — Нельзя, надо держаться.

Встаешь. Не нужно реветь, говоришь ты себе, хватит. Если кот еще жив, не нужно оплакивать его. Он может понять, что мы знаем. Что он не выберется. Нет, надо до последнего поддерживать его, быть просто с ним и гладить, гладить, гладить.

Но как же это сложно, как же тяжело! Жена медленно приподнимает кота, приближает его к миске; кот, продолжая перебирать лапами, жадно, но недолго пьет.

— Будем его переворачивать. Хотя бы раз в час, так надо. Чтобы не отлеживал.

— Он сам, когда лежал, переворачивался? — спрашиваешь ты.

— Да, конечно. Постоянно.

— Значит, надо помогать, — соглашаешься ты. — Он может так долго...

— Наверное, — растерянно говорит жена.

— Его нельзя оставлять так. Если мы уйдем и будем спать, а он здесь... один... — Тебе становится по-настоящему жутко.

Жена кивает:

— Будем спать по очереди.

Потом ты сидишь.

В квартире сверху галдят, орут — кажется, что-то празднуют, ты даже слышишь, как произносят тосты. Нет, слов не разобрать, но интонацию ни с чем не спутаешь. Потом снова общий шум. Носятся дети, чем-то стучат по полу, гогочут взрослые, спорят, кричат. Ты ненавидишь своих соседей: одни сверлят по будням целые сутки, другие галдят все выходные, третьи приходят к ночи и начинают бухать до утра, четвертые курят. «Какой-то дом уродов», — говорил ты. Как же долго ты думал, что все это — твоя главная проблема! И все же сегодня, сейчас это просто невыносимо. Кот лежит мордочкой к стене и теперь видит только плинтус. Глаза не закрываются, и кажется, что даже не моргают. Какое-то время не дергаются — может быть, стало лучше, с надеждой думаешь ты. Но нет, не стало.

Если он вдруг сейчас умрет, в это же самое время кто-то там, наверху, будет произносить тост. Счастье и горе, жизнь и смерть — их разделяют лишь сантиметры бетона. Когда умрет кто-то из них, где-нибудь тоже произнесут тост. И выпьют. «Надо выпить», — думаешь ты. В голове пожар. В голове натянулся сосуд, скоро лопнет.

На часах 22:00.

— Буду готовить суп, — решает жена, и ты пожимаешь плечами: видимо, так лучше.

«Будем друг друга сменять на этом страшном посту», — думаешь ты и горько усмехаешься собственным мыслям: ну что за чушь, на каком посту — как часто в голове возникает что-то, что словно не имеет отношения к тебе. Какой-то другой ты, а может, и несколько — но этот просто дурак, а есть еще злой, гадкий.

Жена разделывает курицу, а ты смотришь на нее стеклянными глазами. Переводишь взгляд на кота: все тот же беззвучный бег, лишь иногда ненадолго замирают усталые лапы, смотрят в пустоту глаза. Еще каких-то три дня назад он сидел бы рядом с хозяйкой и терпеливо ждал кусок курицы, переминаясь с лапы на лапу. Как часто ты открывал дверь на кухню и видел торчащие из-за стола уши. И лишь совсем редко, вконец теряя терпение, кот позволял себе поднять лапу, поставить вопросительно на стол. «Нельзя», — говорила хозяйка, а ты, только тайно, когда ее не было дома, разрешал коту лезть на стол: и правда, что за дурацкое требование? Кот знал, что это можно только при тебе, и не злоупотреблял.

В последние дни ему стало тяжело прыгать. Ты вспоминал Жванецкого, который рассказывал про своего кота, что тот стареет и теперь, прежде чем прыгнуть, долго примеряется, пробует лапой, прицеливается — высчитывает расстояние, соображает, сможет ли. Ты знал, к чему готовиться, и знал, что когда-нибудь будет так и с твоим. Но когда-нибудь ведь то же самое, что никогда, — до тех пор, пока оно не настанет. Сперва Дым перестал играть у двери ванной, когда ты, прикрыв дверь, высовывал руку на уровне плеча и кот отрывался от пола и словно взбегал по стенке или дверному косяку. Отлетал назад и бежал снова. Была и другая игра: ты не пускал его в ванную, слегка выталкивая из двери, а кот атаковал, буквально с боем прорывался внутрь. Конечно, потом ты поддавался. Или еще когтеточка — она висит тут же, рядом. Кот натачивал когти и призывно смотрел на тебя — ждал. Ты резко вскидывал руки и шипел на него: тшш-ш-ш, и кот стремительно убегал в комнату, под диван. Ты заходил, и он выпрыгивал навстречу, изогнувшись. И снова этот хвост — огромный, распушенный. Игра ведь иллюзия схватки, сражения — столь нужного хищнику, пускай и маленькому, пускай домашнему. А в схватке и сам боишься, и стараешься другого напугать. Что победит? Что будет убедительнее? Пушистый хвост — отличный аргумент.

Коты не любят воду, и твой тоже ее не любил — но не любил купаться. А наблюдать за водой любил. Целый час он просиживал рядом, когда ты набирал воду и лежал в пенной воде, или напротив, на контейнере для белья, так чтобы тебя видеть, или на краешке самой ванны. Когда набиралась вода, он пригибался и тянул вниз лапу, словно торопил ее: скорее. Ему нравилось пить. Он жадно лакал языком, не боясь ни свалиться в воду, ни упасть на пол. Потом ты стал поддерживать его, но не поднимал, не брал на руки, а хлопал ладонью по ванне — где угол, где больше места:

— Дым, прыгай! Давай, ну! Прыг-прыг.

Жванецкий бы успел весь монолог прочесть, пока кот примерялся, ударяясь о пластмассовый экран. Но все-таки запрыгивал и был доволен, рад тому, что получилось, и ты радовался вместе с ним:

— Молодец! Молодец, Дым. Умница.

Играя, прыгая, кусая, кот чувствовал себя живым. И ты хотел, чтобы так было до последнего. Ты считал, что нельзя раскисать, нельзя хоронить его прежде времени. Чтобы он не понял, как все плохо, не видел, что над ним плачут, страдают, жалеют его. Стимулировать в нем активность и через нее — жизнь.

Еще два дня назад он попросился на колени. Когда ты сидел работал за ноутбуком, кот постоянно приходил, крутился рядом, приподнимался и хлопал лапкой по ноге — то осторожно, то настойчиво: пусти! Какая была его радость, когда ты разрешал запрыгнуть, отодвигаясь в кресле, и, путаясь в проводах, кот тянулся к тебе, терся о нос, очки, трещал приветливо — хрустел, как говорила всегда жена. И ты наглаживал его, гладил щеки, шею, спускался по спине. Кот млел от счастья, потом поднимался на стол и укладывался рядом с ноутбуком. Было неудобно, ты терпел, как какой-то император (ты забыл), который не желал вставать до тех пор, пока не проснется спящая на нем кошка.

А ведь когда-то, несколько лет назад, кот был совсем другим. Он летал по квартире, и, чтобы поймать его, нужно было сильно потрудиться: неуловимый, он вскакивал на кресло, с него на стол, потом на принтер, стоявший на средней полке, — и ввысь, на верхнюю, где вьющийся цветок, ну а уже оттуда, с разворотом — одним прыжком на стенку-шкаф, под потолок, в полете над столом и креслом; и все в секунды, не раздумывая и ни разу не упав. Победителем он осматривал комнату сверху, довольно щурился, глядя на вас с женой — правда, запал исчезал, когда нужно было спуститься; и тут уж тебе приходилось тянуться к нему, раскрывая объятия, и он прыгал прямо в них. Вот так было.

И как он приветствовал тебя: какими только голосами он не умел говорить, какой диапазон речевых форм, недоступный ни одному коту, которого ты встретил за всю жизнь! Он мог выразить любую эмоцию — и всякий раз это было оригинально, неповторимо, неподражаемо. А как он реагировал на звуки, которые иногда издавал ты! Когда ты чихал, кот всегда отвечал «мрмяу» (нет, конечно, сложнее и интереснее, чем это простое и пресное, но привычное сочетание букв) и, оживленный, шел к тебе. Будто слышал призыв или еще что-то, что за всю его жизнь ты так и не смог разгадать. Часто даже во сне, продолжая спать, он откликался на твой чих голосом.

А как звал, как просил, чтобы ты запустил его в пододеяльник. И что было такого сложного: сунуть нос, всю мордаху, залезть внутрь — прорезь огромная. Но он ждал на подлокотнике дивана, пока ты подойдешь, поднимешь край пододеяльника и кот нырнет туда, вглубь, чтобы улечься спать. И непременно — безо всяких исключений — скажет перед этим что-то доброе, после чего тепло.

Нет. Владельцы любых животных часто говорят: мой не такой, как все, мой самый умный, самый ласковый, обычно все коты (собаки) не такие, а вот мой... Часто говорят: «Он мне больше чем кот — он член семьи». Часто вообще: «Куда там людям до животных», «Чем больше я знаю людей, тем сильнее люблю собаку». Ты ведь слышал это с детства, правда? Но твой кот — это твой настоящий друг. Не потому, что ты одинок, или не любишь людей, или попросту не в себе. Но ты не можешь говорить о нем иначе: ты любишь его не просто за то, что он кот и красивый, а будто бы как продолжение себя, как что-то важное, без чего жизнь невозможна. И ты как продолжение его. Вы понимали друг друга настолько, как могут понимать друг друга человек и кот, вы радовались друг другу, вы проводили вместе время, и вам было хорошо. Вот оно, рядом с тобой, уникальное, неповторимое создание, существо со своим характером, с тем, что любит и что не любит, с тем, как ведет себя, как говорит, — рядом с тобой личность. Ты ведь понимаешь, что от этого больнее? Слезы снова душат тебя. Он просто закончится, и все. И больше никогда не повторится, ни в каком виде, нигде. Жена верит, что он найдет нас — она верит в реинкарнации, в прошлые и будущие жизни. Ну а ты? Где спрятаться тебе теперь, в чем?

На часах 23:00.

Хвост уже не двигается — он и раньше лишь вяло подрагивал, просто так, не реагируя ни на что. Теперь он просто лежит на полу. Жена поднимает кота, чтобы перевернуть. Голова не держится, бессильно падает вбок. Она ставит миску с водой и слегка подталкивает кота. Дым смотрит в воду и, кажется, начинает пить. Но звуков не слышно. Ты с тревогой смотришь на жену:

— Утонет.

Голова кота уходит в воду, и впервые за все это время его лапы напрягаются, он натягивает их, выпускает когти. Жена вытаскивает его и берет на руки. Со дна своими неживыми линиями улыбается нарисованный кот.

Ты опускаешься рядом, смотришь. Кот лежит кверху лапами и все так же медленно перебирает ими в воздухе — как будто бежит за кем-то во сне. Ты приближаешься к нему, и лапы толкают тебя в грудь. Ты хочешь, чтобы он чувствовал, знал, что ты с ним, рядом. Движение лап не меняется, преграда им не мешает. Ты вспоминаешь, как любил взять кота на руки, носить его по квартире, смотреть из окна на кухне во двор, приоткрывать форточку, чтобы задвигался мокрый и влажный нос, вдыхая свежий уличный воздух. «Ну-ка, что там, посмотрим, Дым, а? Что там?» Двор был простым: школа, сад, магазин, за ними линии других домов, сбоку сияющая телебашня. Кот смотрел, слегка впившись в тебя когтями. Иногда пролетали птицы.

— Он так двигался, только быстрее, — сказала жена. — Быстро-быстро, как будто за кем-то гнался. Когда я вошла на балкон, он издал такой звук... В общем, не передать. — Она стала снова всхлипывать, из глаз потекли слезы. — Как-то выдохнул. А потом только двигал лапами. И я перенесла его сюда.

Никогда еще ясность не бывала такой отвратительной. Никогда не хотелось незнания, простого и счастливого неведения о том, что будет и предстоит. «Вам надо дать ему умереть», — написала в вотсап врач-ветеринар из клиники.

Ты выручал его несколько раз. Лет пять назад, года два. Кот был на грани смерти и был очень слаб — не как сейчас, конечно, но болел. Не ел, мало двигался, мучился. Жена была в командировке и точно так же говорила, как и врач теперь: «Может, нужно дать умереть?» Нет. Ты возил его в клиники, делал анализы, там выписывали сто лекарств — и до еды, и после, и во время, и вдобавок, и перед сном, и с раннего утра. Несчастный кот не знал покоя — ты донимал его все время: пока дашь одну таблетку, уже наступает время другой. А потом заливать в него жидкость. И так две недели — казавшихся вечностью, проведенной в аду.

Кот прятался от тебя, кусал, не давал впихнуть таблетки, выплевывал — простая кошачья хитрость: сделать вид, что проглотил, и убежать; тебе пришлось закрыть в квартире все места, где можно спрятаться. По пять раз за день ты таскал его в ванну. Запрокинув голову, просовывал между зубов шприцы и вливал растворы. Кот захлебывался, все стекало по нему, потом он мылся, и лекарство так или иначе попадало внутрь. В какой-то момент он стал таким легким, что ты испугался: всё. Но ты продолжал. Видел ужас в глазах кота, но в тебе просыпалось что-то железное, непреклонное — ты кричал на него, заставлял глотать таблетки, твердо сжимал его, чтобы не мог шевелиться. В этом было что-то жестокое, и потом ты вспоминал об этом с неприязнью, но — потом. Без этой злости, что просыпалась в тебе, ты не смог бы ему помочь. Наверное, кот думал, что ты издеваешься над ним. Но главное — он выбрался. Выкарабкался тогда.

Теперь больнее вспоминать другое. Ты обижал его и без причины, просто так. Нет, ты не зверь, не садист, ты не мучил и не бил кота — ну разве тряпкой пару раз или рукой вполсилы, для острастки, — кто из хозяев не делает так? Наверное, кто-то не делает. Наверное, много кто. Что ж, ну а ты — делал. И это не изменить.

Но ты слишком любил и ценил себя. Ты человек настроения, такой маленький домашний самодур. Ты терзал его невниманием, игнорированием, дистанцией от него. Ты просыпался с утра в плохом настроении, а кот бежал навстречу, приветствовал тебя — а ты не замечал его. Ты проходил мимо, а если он мешал тебе — слегка отталкивал ногой, не больно, просто чтобы ушел. У тебя болит голова, у тебя похмелье, у тебя плохое настроение, плохие новости, важные и срочные дела. А кот не знал, какой ты этим утром. Он просто любил тебя.

Ты сидел за своим ноутбуком — у тебя проекты, тебе нужно сосредоточиться, тебе нужны тишина, раздумья, тебе нужно что-то печатать, чертить, кому-то писать, звонить... Это все бесконечно важно, это все изо дня в день. Твоя жизнь устроена так. Твой характер, твой возраст, твой психотип — черт его знает что еще, ты всегда будешь знать, что неправ, что ты мог быть другим, если бы просто задумался, если бы просто старался. Кот любил застыть в дверном проеме и сидеть, неотрывно смотря на тебя. Зачем он это делал? Что он видел? Почему для него это было так важно? Может быть, поэтому он чувствовал себя живым? Чувствовал нужным? Жена приходила вечером, а до этого ты был одним-единственным живым в квартире. Он мог так сидеть с полчаса, час — просто сидеть и смотреть на тебя; но тебе не нравилось, тебя это выводило из себя, мешало сосредоточиться на твоих важных делах.

— Дым, ну что ты на меня пялишься! — восклицал ты. Вставал, прикрывал дверь, чтобы кот не мог тебя видеть.

Заходя, он не знал, к какому тебе заходит: к тому, что радостно протянет руку, чтобы гладить, или к тому, кто отвернется или станет тупо пялиться в экран, чтобы только не привлечь его внимание. Кот мог лежать в уголке дивана и долго смотреть оттуда — но тогда ты не видел его и не отвлекался. А если он шел в кресло — прямо напротив тебя, у стены, — то вы встречались взглядами; если было темно, его глаза блестели. Он сидел и непрерывно смотрел, ничего больше не делая. Просто смотрел. Ты растягивался в кресле, чтобы скрыться от его внимания, закрывая лицо ноутбуком, и он, больше не видя тебя, укладывался и засыпал.

Что, скажи теперь, это серьезно было проблемой? Ты действительно был таким, а? Вот ты.

А иногда не выпускал его из комнаты, не открывая дверь, когда та была закрыта; кот скребся лапой и просил — но тебе было лень вставать.

В последние годы, став старше, он часто беспричинно орал. Подолгу, вытянув шею, изогнув тело, громко, словно утробно вытягивал: «Уау, уау, уау!» Вы с женой ходили в ветклинику, там сказали, что это не связано с болью, что это от старости, что коты так часто орут. Остальная его жизнь была в порядке — он и ел, и играл. Но орал истошно, невыносимо — и перед тем, как лечь спать, и просто так, как будто от нечего делать: застыв перед шкафом, сидя на стуле. Часто его крики не давали вам уснуть, даже в берушах: и ночью, и рано утром — он мог устроиться возле кровати и специально будить вас, — и на кухне, где его не достанешь, если окончательно не проснешься.

«Заткнись, сука!» — как-то крикнула жена, и ты долго, вспоминая это, содрогался. Или однажды на кухне она устроила коту такой разнос, что он бежал как ошпаренный в комнату, прямо к тебе: защити, погладь. В таких случаях ты часто его гладил, успокаивал. Но бывало и наоборот. Люди, людские проблемы, сложности жизни — вы привыкли вываливать их друг на друга и были такими же с ним. Ты понимал жену: ей нужно было отдохнуть; ваша жизнь не совсем плоха, но и не сахар, обычная рутинная жизнь. Ты завел пульверизатор, для того чтобы, когда кот разорется, прыскать в него водой. Вначале Дым успокаивался, но потом перестал, часто его это только заводило: он начинал орать с новой силой, и ты, разъяренный необходимостью снова вставать с кресла, бежал и прыскал в него воду; однажды кот не выдержал и замяукал жалобно, отбиваясь лапой: ну зачем же ты это делаешь, почему? Ты отпрянул. Но жизнь продолжалась, все шло своим чередом, и ты снова брал пульверизатор, ставил его на стол.

Но как же был он счастлив, как радовался, когда ты прекращал свои дела и шел на кухню, или подходил к нему и гладил, или приглашал куда-то за собой — чтобы побыть вместе. Сколько радости было в его глазах, как он отзывался на ласку. Он был настоящим добром, таким, которое не начинается и не заканчивается, а бесконечно течет, как река. А ты сидел возле живительной реки, повернувшись к ней спиной, уставившись в свой черный лес, в серое небо. Ты злой, ты это знаешь, что ты злой. И будешь знать всегда.

Последний раз ты поиграл с ним в ванной. Кот любил, усевшись напротив тебя, махать лапой. Ты слегка хватал его за бока, изображая ладонью чью-то кусачую морду, за лапы, за уши, усы. Он показывал, как недоволен, хмурился, но ты знал, как рад он такой игре, как часто сам приглашал к ней. Ему было не очень весело — в те дни при ходьбе уже заносило, иногда барахлила лапа, организм был слаб. Ты давно перестал ругать его, прогонять, наказывать, но он уже не садился напротив и не смотрел на тебя.

И теперь, в эти секунды, ты наблюдаешь за ним — жена отошла куда-то — и вспоминаешь все. Тебе так больно и плохо, но что же это за боль по сравнению с тем, что он уже пережил и прямо сейчас проживает. «Он уже где-то не здесь», — думаешь. И споришь с самим собой: «А что, если нет? Что, если он здесь?» Ты помнишь тот последний раз, когда он еще не был безразличен. Это случилось вчера. Как всегда, он был рад тебе утром, но уже совсем не было сил. Ты взял его на колени, но он не захотел сидеть, а лег на прохладный стол, рядом с ноутбуком. Ты погладил его, и он слегка отозвался, что-то сказал. Потом ты пошел на кухню, ел свой суп, читал Телеграм. И услышал два жалобных «мау» — голос кота изменился в последние дни, скорее всего, он просто хотел говорить обычно, как говорил всегда, но организм не позволял это сделать. Дым позвал тебя. Ты это отчетливо помнишь — как он позвал. Ты посидел с ним, и он даже смотрел на тебя. А потом ты ушел мыться, взяв его с собой, но там, в ванной, пролежав какое-то время, кот попросил его выпустить. Когда ты вышел, он уже не мог ходить. Нашел место, чтобы спрятаться, — под кухонным диваном. Перебирался, падая, чтобы попить воды, и уходил обратно. Ты видел часть его тела — болезненную, исхудавшую — и хвост, торчавшие из-под дивана. Когда вы с женой его гладили, он уже не обращал внимания.

— Ты друг мой, друг, — шепчешь и гладишь кота. — Настоящий мой друг, самый настоящий, добрый прекрасный друг.

За несколько дней до этого, когда кот еще ходил, лежал и угощался с удовольствием креветкой, ты смотрел с женой вечером фильм. Вы что-то ели, а кот, уже сытый, довольный, лежал на уголке дивана. Жена склонилась над ним и гладила — бесконечно долго, отвернувшись от тебя. Тебя это злило.

— Мы будем смотреть или нет?

Ты тоже гладил кота, ты был рад, когда он приходил на кухню, когда сидел между вами, но теперь ты раздражался.

— Ты накручиваешь себя, — говорил ты. — Так нельзя. Нам не сказали, что он умирает. Он пошел на поправку — вон смотри, как ест. Все будет хорошо.

— Я не могу. Я хочу быть с ним. Быть подольше, как только можно.

— Не нужно приговаривать его заранее. Он все поймет, почувствует по отношению. Давай смотреть, не мешай коту спокойно спать.

— Я не приговариваю. Я просто его люблю.

Ты теперь все понимал. А тогда не понял. Ты переживал за жену, чтобы с ней все было в порядке, чтобы она не довела себя до психоза тем, что не может отвлечься от скорой смерти кота? Это было. Но ты и просто раздражался, что не можешь спокойно смотреть фильм. И это было тоже. А что было главным?

Ты, кажется, знаешь что. И тебе очень больно, больно. Тебя тошнит этой болью, тебя крутит ею. Отныне все, что тебе доступно, — только прокручивать в голове прошлое. Не в силах его чем-то перебить, дополнить. Так было, и ничто на свете не отменит того факта, что было так. Ты успокаиваешь себя: ты до последнего верил, что кот поправится. Сколько раз он выбирался, выбрался бы и теперь. И уж тем более в те дни, когда ему стало легче.

Самым счастливым моментом для Дыма были те вечера, когда вы садились на кухне, а он лежал рядом и тихонько сопел во сне. Честно говоря, и ты был счастлив в это время: своими теплом и уютом кот озарял вашу жизнь, неустроенный быт, проблемы в отношениях, разные взгляды на мир. Он еще где-то здесь, а ты понимаешь отчетливо: вы не замените его друг другу. Обнимая жену в этом горе, ты хочешь обнять его, ты хочешь приласкать его, взять на руки. Ты хочешь чувствовать его теплый нос, его мягкую шерстку, а не поцелуй жены, не ее объятия. Что с этим делать? Ты не знаешь, что с этим делать.

— А как шерсть блестит, — говорит жена, и ты выныриваешь из раздумий. — Какая все-таки у него шерсть, даже в эти дни.

Ты чувствуешь словно укол в область сердца — как ледяной сосулькой: эта шерсть сгорит в печи крематория, распространяя приторно-угарный запах, и таджик в рабочей униформе пересыплет прах в лоток, раздробит хрупкие кости, наполнит невзрачную урну... Тебе хочется бежать от этих мыслей. Ты запретил себе гуглить, как похоронить кота, ты сказал себе: «Пока он жив, ни в коем случае». Но что с того? За окном снег, снова ударил минус — в этом городе такая весна. Как копать землю, где?

Темно-желтая струя течет из-под хвоста Дыма, растекаясь по пеленке.

Полночь.

Первый раз Дым описался прошлой ночью — ранним утром вы увидели его лежащим в луже. Днем все повторилось на балконе, но кот еще мог передвигаться: он сразу же выполз из переноски, плюхнулся на полу. Тебе казалось, что ему ужасно стыдно, и ты был уверен, что не наделяешь кота тем, о чем думаешь сам, а видишь, буквально чувствуешь его стыд. Всю жизнь Дым был аккуратным котом и лишь несколько раз — их можно пересчитать по пальцам — намеренно нарушал традицию, чтобы показать вам недовольство или обиду. Еще вчера он из последних сил полз в ванную, падал возле двери, вставал. Ты помог ему и отнес в ванночку — и там, уже не в силах держаться, он оправил нужду лежа. Ты гладил его, поддерживал, ты не хотел, чтобы он чувствовал вину. Но ты помнишь его глаза. Он стеснялся, чувствовал неловкость от того, что происходит, — совсем как человек. Но как не любой человек.

Жена протирает коту под хвостом, гладит его. Ты садишься рядом с ней, тоже гладишь. Вы молчите. Потом ты вспоминаешь.

— Надо принести его дом, — говоришь ты.

Жена сделала его, когда вернулись из клиники — из коробки, скотча, нескольких картонок. Я отодвигаю табуретку, освобождая место возле плиты, открываю створки. Жена расстилает маленькую простынь, осторожно берет кота, кладет внутрь головой вперед. Кот упирается лапами в стенку коробки, кажется, что он вытягивается.

— Так ему легче дышать, — говорит жена. — Он, наверное, не мог продышаться.

Она берет его задние лапы, массирует, двигает ими назад-вперед. Через какое-то время ты видишь, что обе лапки приходят в движение, немножко дергаются, а не одна, как прежде. Это кажется маленьким чудом, но ты не находишь в себе сил радоваться. Слишком мало веры в то, что это чудо повлечет за собой что-то большее.

Жена заглядывает внутрь коробки.

— Спит?

— Нет, — говорит. За все время, что ты дома, кот ни разу не сомкнул глаз. А сколько дней он уже не спал. Теперь тебе кажется, что впереди — только один сон, вечный. Если можно назвать это сном, ведь во сне дышат, во сне бьется сердце.

«Теперь с каждым часом ему будет только хуже», — думаешь ты. Какая-то холодная и твердая, словно гранитная плита, уверенность заменила в тебе слезы, заменила страх. Тебе не по себе от этой перемены. Ты смотришь в пол и чувствуешь себя выхолощенным, словно все уже произошло, а не только предстоит. Как старый, изношенный механизм, кот должен пройти до конца эти стадии — когда он окончательно сломался, но по инерции еще продолжает работать, выжимает максимум своего ресурса, перед тем как заглохнуть навсегда. Но кому, почему должен? Ведь кот это не механизм, не механизм жизнь.

— Пойдешь? — тихо спрашиваешь жену.

— Да.

Она очень устала: столько дней на пределе, на нервах, почти без сна от страшных мыслей и забот — у нее свой износ. Сколько она помогала коту! Ты бы не справился. Раньше справлялся, а вот сейчас бы не справился. Она постоянно была с ним. Только разве уходила на работу, а утром, вечером, ночью — уколы, специальные корма, таблетки, простое внимание, о котором теперь так сложно сказать, нуждался ли кот в нем в последние дни. Но как иначе?

— Я разбужу в четыре, — говорю. — Хотя не знаю, как спать. Пиво вот. Утром, если что, буди.

— Может, в три? Я и здесь, на полу посплю.

— До трех всего ничего осталось.

— Не могу, — говорит жена. — Рубит. Хочу остаться, быть с ним. Но не могу, падаю.

— Все в порядке, — обнимаю ее, — все хорошо.

Она уходит, а ты повторяешь эти слова. Ты сидишь возле страшного «дома», приюта агонии любимого тобою существа, гладишь трясущейся рукой, пытаясь почувствовать жизнь, удержать ее, и говоришь:

— Все будет хорошо, Дым. Все обязательно будет хорошо.

Ты ужасаешься своим словам, но повторяешь их. Зачем ты говоришь их? Чтобы утешиться, чтобы утешить, чтобы наделить их смыслом, наконец. Нет ничего более пустого, чем эти слова: «Все будет хорошо». Их говорят — и понимают, и знают, что не будет. Что ничего не будет. Но разве лучше их не говорить? Разве лучше не гладить? Разве лучше молчать?

— Прости. — Ты снова плачешь. — Любимый добрый друг, прости. Я был жестоким с тобой, я был непонимающим. Но я люблю тебя, и я всегда хотел, чтобы тебе было хорошо. Я идиот, я просто такой идиот вот. Прости меня за все, пожалуйста, прости меня.

Как ты хотел избежать всех этих «прости», ведь не это сейчас главное и изменить ничего нельзя, но ты не выдержал. Ты не мог не сказать ему это, пока он еще жив. Пусть, может, он и не слышит, не понимает тебя, пусть, может, ему больно.

«Ты хороший хозяин ему. Не вини себя», — вспоминаешь слова жены. Но это твои чувства. Винить себя или нет, что помнить, а чего не помнить — ты можешь выбирать, по крайней мере, можешь пробовать, стараться. Но в его чувствах ничего не изменишь. Это все уже прожито, было время, когда он чувствовал боль, когда он чувствовал страх, обиду. Было и другое время, но ты обижал его. Куда теперь спрячешься? Обижал. Ни за что, потому что кота нельзя обижать за что-то. Ты не можешь с котом поссориться, как с женой или с кем-то еще. Только обидеть — походя, не понимая, а то и еще хуже — понимая, но оправдывая себя.

Что он чувствует теперь? Боль? Не боль? Помогает ли ему то, что ты рядом? Или это для него плохо? А что он чувствовал раньше, все эти последние дни? Ведь он не кричал, его не крючило от боли, он просто сел, как батарейка, вот и все. Но как же тебе хочется понять, что правда. Что с ним сейчас? Как хочется знать, что ему не больно. Или не очень больно. Или что он в забытьи... Но ведь разве он не страдает? Разве сам факт того, что с ним, не говорит...

Какой же он хрупкий! А сколько людей заводят котов и потом не заботятся. Насыпал дешевого корма — и все. В лучшем случае. А то и держат без еды, воды. Кот — он все стерпит. Бывает, и бьют, вымещают злость: проблемы с женой, на работе, нет денег, тут еще животное ведет себя как-то не так... А вон как им плохо бывает, как тяжело они болеют, умирают. «Кошка не будет кричать, если ей больно, — сказала врач-ветеринар. — Ну только если это не совсем адская боль». А как было раньше, когда-то: постарел кот, не ловит мышей — за шкирку и за порог. Больного, умирать вот так, как Дым. А ведь и сам он мог вообще не жить. Семнадцать лет назад его несли топить вместе с другими котятами. В деревне или маленьком городе, жена плохо знала об этом. По какой-то дурацкой логике, когда топят, одного котенка оставляют. Считается, что он приносит счастье.

Его невероятные глаза! Ты всегда смотрел в них и не понимал, как можно взять и отнести его топить. Что там за люди... У котов редко бывают такие глаза. Когда-то с женой вы узнали, что есть такая порода — охос азулес, так и переводится — «голубой глаз». Может, и даже скорее всего, Дым не был чистопородным, но какое значение это имело для тебя?

Ты пьешь пиво, один стакан за другим. Опять хватаешься за телефон — рефлекторно, как и всегда, — заходишь в Телеграм и быстро выключаешь. Отталкиваешь от себя.

«Как будто все добро с тобой уходит, как будто больше ничего не будет доброго».

«Сколько же ему мучиться? — Ты снова смотришь на страшную коробку. — А если он умрет под утро? А если будет лежать так весь день? Или несколько дней? Вот тогда это будет ужас, настоящий ужас». Ты пугаешься собственных мыслей: о том, как с женой вам спать, о том, как хоронить, о том, что делать, если вдруг ему станет хуже — хотя возможно ли хуже? — и вы поймете, как он страдает. И самое тяжелое, что не осталось ни одной возможности помочь — все сделано, все испробовано. «Так умри же», — сверкает молнией в твоей голове, и ты чувствуешь ужас.

«Это не я сказал. Это не я подумал. Я не могу, нет. Это тот гад, что внутри меня всю жизнь. Это он. Я его никогда не слушаю. Но он есть, он есть, этот гад, но он ни на что не влияет. Я не могу желать смерти. Я — это я, а не он. Я — не могу желать смерти».

Ты знаешь, что внутри тебя сидит, как солитер, только не в животе — в мозгу? в душе ли? — твой «анти-я». Сколько гадких и страшных мыслей посещало тебя за жизнь, и ты оказывался в ужасе от самого себя: ну как я мог это подумать? Но это всегда — импульс. Он впереди тебя, его не обогнать, не предупредить его появление. Когда летит самолет в небе и ты внезапно думаешь: «Упади». Почему? Что рождает это? Когда ползет улитка и ты думаешь: «Задави ее». Ты никогда такого не сделаешь. Ты даже не борешься с ним — у тебя нет соблазна ему поддаться. Ты ненавидишь его в себе. Но ты не можешь лишить его голоса. Он говорит, когда, казалось бы, совсем его не ждешь. Он говорит не тебе — он говорит тобой, твоими мыслями. Но это мысли не твои, и он не ты. И все же вы неразделимы.

«Нет. Даже теперь, даже сейчас я не готов желать ему смерти. Я буду сидеть сколько надо, я буду гладить, буду поддерживать его. — И тотчас, словно с усмешкой, отвечаешь себе самому: — Но ведь будет утро. Холодное, мрачное, железобетонное утро. Ненавистный тобой рассвет. Голова превратится в камень. Раскаленный камень. Лучше, если сейчас».

Чтобы прогнать эти мысли, ты отворачиваешься от кота. Смотришь на маленькую мягкую подушку. Два или три дня назад — как все стало перемешиваться в памяти! — ты сидел здесь точно так же, только не было страшного дома, не было холода смерти. А был ты, оставшийся копаться в Интернете, смотреть какую-то туфту, — спать не хотелось, когда жена уже ушла, — и Дым, он остался с тобой и лежал на подушке. Ты гладил, очень долго гладил его и говорил с ним — какие-то простые, ласковые слова. Он вовсю хрустел и выпускал от удовольствия когти. Потом забрался тебе на ноги, ходил там взад-вперед, терся о твои щеки. Ты дал ему две последние креветки, и он с удовольствием чавкал и, довольный, смотрел на тебя. Помнишь, как ты вдруг понял, что ему хотелось быть с тобой, что он наслаждался, что он наконец был счастлив в те недолгие полчаса или час? Он будто хотел не получить ласку, но и отдать — отдать те тепло и нежность, что в нем еще были, пока хватало сил. Ты не смог бы поверить тогда, что он сгорит так быстро, но ты ведь знал, что он болен и, как ни крути, ваше время с ним ограничено. Тот вечер ты запомнишь навсегда, он был последним.

— Спасибо тебе, — говорил ты. — Спасибо тебе, коть (ты любил называть его так, с мягким знаком, так сложилось давно и вошло в привычку). Я очень тебе благодарен.

Кто поймет вообще это горе? В чем оно для людей? На работе лишь фальшиво посочувствуют, и надо жить обычной жизнью, надо выполнять свои обязанности, функции. Вот кот свои выполнил, чего страдать? Подумаешь, трагедия. У Маши вон ребенок/муж/отец... а дальше думать не хотелось. Когда в таком состоянии тебя еще заставляют что-то делать, что вызывает отвращение, это и есть настоящий ад. Хорошо, что ты сейчас не ходишь в офис. А жена? Ей надо увольняться. Ничего. Найдет другую работу. Что вообще стоят эти работы, когда умирает друг?

Ты вспомнил, как один тип предлагал тебе работу — с хорошими деньгами и условиями, лично на него. И вроде как-то думалось об этом, вроде и хотелось, но кто-то из людей, обсуждавших все это с вами, вдруг заговорил о своем коте, и столько у этого типа было презрения, так его от этого скривило... Как можно любить каких-то котов, вообще о них думать?! Формально ты взял тайм-аут, но все для себя решил. Ты представил тогда — пусть и так далеко были те дни от нынешних, — что Дым умрет, а тебе придется выходить к нему работать... Некстати вспомнилось, что наступило воскресенье.

Ох, боже, воскресенье — само слово. В воскресенье умереть.

— Котусюшка, котусь, ты лучший кот на свете. Дым. Если ты меня слышишь... Я всегда буду любить тебя. Пока жив. Может, мы увидимся. Может... Я не знаю, Дым, понимаешь? Я не знаю. Пусть тебе будет хорошо. Пусть тебе будет не больно. Пожалуйста! Пусть тебе не будет больно, плохо...

Кого ты просишь? В тебе снова рвет плотину. Ты снова рыдаешь, не можешь себя сдержать. Тебе надо успокоиться, тебе надо срочно успокоиться. Пиво. Журнал. Ничего больше здесь нет.

Ты листаешь журнал, ищешь, за что зацепиться. Но не можешь. Пока не находишь модель. Журнал о Лимонове, да, но — глянец. Дорогие часы, все дела. На розовом фоне — девушка. В джинсах, у нее красивые ступни, спина, отмечаешь ты.

«Дочка, почему бутылка виски наполовину пуста?» — «Потому что ты пессимист, папа».

Ты впиваешься взглядом в текст — а не в девушку, как ни странно: где родилась, на кого хотела учиться, какой язык знает, в какой стране жила. Кем работала, кто по специальности, как стала актрисой — ого, а она актриса, оказывается, не модель.

«На апрель у Маши планов нет: “Я долго планировала свою жизнь, а теперь пустила все на самотек. Пусть случается все, что должно случиться”».

Ты глотаешь пиво. Снова и снова бежишь глазами по тексту, смотришь на девушку, смотришь на текст. Какое тебе дело до нее, до ее жизни, планов? Но кажется, немного отпускает. Немного не так щемит сердце, немного легче дышать. Ты подходишь к окну, впускаешь холодный воздух.

Пусть случается все, что должно случиться.

На часах 1:00.

Ты помнишь, как Дым встречал вас. Как сидел и ждал у двери, как чувствовал, что кто-то возвращается, прежде чем откроются двери лифта, как тосковал, когда кого-то из вас долго не было. Как прыгал с разбегу в коробку, как изучал пакеты с продуктами, как нырял в пустые пакеты и носился с ними на голове. Как спал в тесном ведре, свернувшись в круг. Как любил лежать под зонтом — и едва вы его раскрывали, сразу спешил там улечься: ему так спокойно было, так хорошо.

Как кусал растения и букеты, вгрызался в листья. Как сидел у распахнутого окна на балконе четырнадцатого этажа и бесстрашно смотрел вниз. Как выглядывал из-за двери, занавесок — живая, игривая, любопытная усатая мордашка. Как отдыхал в центрифуге стиральной машины. Как сушил шерсть под настольной лампой, когда вы его искупали. Как лежал в сумке, кокетливо выглядывая, а ты носил ее по комнате. Как сидел, грустный и растерянный, посреди выпавших на пол яблок — таким ты и запечатлел его на фото. Как клал голову на подоконник дивана и так сладко, с наслаждением спал.

Как однажды прокусил себе щеку — в прыжке на балкон решил что-то сказать, мяукнуть, приземлился — а зуб торчит из щеки. Как перепугался тогда, несчастный, пытался что-то исправить лапой, и как помогла хозяйка — ты так и не понял, как она это сделала, только сидел и дрожал от страха: не сломать бы челюсть ему, не свернуть голову. Но все обошлось. Какой кот прокусил бы себе самому щеку? Ты не представлял, что такое возможно, и часто вспоминал потом.

Как вы носили его во двор, чтобы он почувствовал снег; как смешно и задорно он тряс задней лапой после каждого шага. И как летом ездили на природу — возле озера он выбрался из шлейки и побежал прямо в лес. Уже было темно, и ты думал: все, не поймаешь. Но кот остановился сам, пошел тебе навстречу.

Как он ходил в новогоднюю ночь, осыпанный конфетти из хлопушки, и как смешно прилип к носу белый бумажный кружочек. Но Дым даже не замечал. Ангел нового года, он любил этот праздник с вами, любил запах свежей елки, шары и украшения, гирлянды, всю эту радостную смену обстановки...

На микроволновке — часы; минута сменяет минуту. Ты помнишь, что нужно перевернуть кота. Но тебе страшно. Его лапы больше не двигаются, рот приоткрыт. Ты готовишь себя, настраиваешь — тебе кажется, что любое прикосновение может причинить ему жуткую боль, мучение, а то и убить; но ведь и помочь, облегчить — может. Ты не знаешь и не узнаешь правды. Ты крестишься, вдыхаешь и берешь кота. Тебя окутывает ужас.

Он почти ничего не весит — невесомый, словно пушинка. Его голова падает, рот открыт; он безжизнен. Ты видел мертвых кошек на дороге — они выглядели так, как он сейчас. Но он живет. Ты кладешь его, и он лежит. Только живот — единственное, что в нем живо. Он поднимается и опускается; бритое розовое пузо, так и не успевшее обрасти новой шерстью. Ты прикасаешься к нему — осторожно, чтобы не причинить боль. Внезапная дрожь поднимает тебя, ты отскакиваешь от коробки, снова открываешь форточку — вдруг, ну вдруг ему так будет легче! Да и тебе нужен воздух, нужно дышать.

Ты смотришь на телебашню, ты почти что кричишь, воешь, не боясь разбудить жену.

— Пожалуйста, пусть это будет легко. Пожалуйста, сжалься над ним, помоги ему... — Ты сам не понимаешь как: то ли верни ему жизнь, то ли забери быстро. Но ведь уже не вернет, не вернет точно. Да и к кому ты обращаешься? Ты смотришь на исполинскую телебашню, на ее разноцветные, вечно праздничные огни. Ты говоришь с ней, словно она и есть Бог. Ну а где, ну а где Он? Его нет, есть только телебашня.

«Возьми меня вместо него, пусть это я буду мучиться, пусть буду лежать и дышать». И тебя тотчас пронзает страх. Несмотря на всю глупость слов, они были честными, ты ведь подумал их, и только потом: «А что? Что, если это исполнится? Что, если так вот сейчас и случится? Ты согласен? Ты точно согласен, а?»

Ты чувствуешь себя так, словно угодил в адский водоворот и он утягивает все глубже и глубже; уже нет никаких мыслей о том, чтобы выбраться из него — лишь бы только выиграть немного времени до того, как окажешься в центре воронки. Выиграть, но зачем? Да и можно ли здесь выиграть?

К кому ты обращаешься? К христианскому Богу? Но Ему нет дела до животных, религия считает, что у них нет души, они как заводные машинки: были — и всё, нету. Но как у него может не быть души? «Я не верю. Я не верю в такого бога, который говорит мне, что у него не было души». А другого вроде бы и нет.

За кота даже нельзя поставить свечку. Нельзя помолиться за него. Нельзя помянуть. Ничего нельзя. Чем он отличается от человека? Чем? То, что делают люди, — есть ли у них душа? Вот о чем стоит подумать, Бог. Или кто там, башня.

«Я о себе ведь, о себе страдаю, — думаешь ты. — Что недолюбил, не помог, что сейчас плохо и будет плохо потом. Разве это не обычный эгоизм? И да, и нет. Все может быть вместе. Мне хочется, чтобы он жил. Вот и всё. Для меня, не для меня — чтобы он жил, не умирал. Все, что мне хочется».

Ты слышишь хрипы. Тяжелые хрипы один за другим. Потом тишина — какое-то время. Но тишины все меньше.

— Солнышко, прости меня, пожалуйста. Мне казалось, ты будешь всегда, всегда...

Возвращаешься к столу. Пьешь пиво. Трясет. Закрываешь окно: холодно. Переворачиваешь телефон. Сидишь. Смотришь. Листаешь журнал. Читаешь.

«Господи, как скучно все это, вот так без любви, и утро скучное, и рассвет серенький, как неинтересно все...» — Эдуард Лимонов.

На часах 2:00.

Сидишь, но уже не можешь — ни пить, ни читать, ни думать. Ничего не говоришь. Помнишь: час истек, кота нужно перевернуть. Но не торопишься. Помнишь, что было час десять, когда перевернул в прошлый раз. Дождешься двух десяти. Два ноль две. Два ноль три. Ходишь по кухне. Смотришь в окно. Страшно, страшно. Страшно смотреть. Страшно делать что-то. Оцепенение. Впился глазами в часы. Снова впускаешь воздух. Два ноль шесть, два ноль семь, ноль восемь...

Вдруг понимаешь, что прихватило. Диарея. Скрутило живот. Может, было и раньше. Но сейчас — сейчас просто достигло пика. Нужно бежать. Но нельзя. Надо быть с ним. А если бежать? Если быстро? А если он просто умрет, ты вернешься — а он мертвый? А если здесь, прямо рядом с ним, ты... Нет, ну нет же. Как такое может быть, как может... Думаешь.

Хрипит. Хрипит глубоко, тяжело, жутко — как можно сказать про хрип? Раньше не слышал такого. Никогда, никогда, никогда. Не слышал полчаса назад, минут пятнадцать, две назад. Бросаешься к нему. Живот все медленнее — втянется, обратно. Усы не дергаются, рот не движется, но хрип... Словно весь залезаешь внутрь, словно весь в этой коробке, над ним, у него, вместе с ним. Гладишь, гладишь.

— Люблю, — стонешь. — Люблю тебя, люблю, люблю, люблю...

Уже неважно время. Понимаешь. «Не отпущу». Смешная мысль. Не отпустит... Ну как не отпустишь-то, покажи.

Новый хрип — протяжнее, глубже. Живот сжался, словно стремясь исчезнуть, — вдох, глубочайший вдох. Выдох. Сидишь. Смотришь. Видишь. Не вдыхает. Не выдыхает. Нет. Диарея, проклятая диарея. Боже. Боже, прости. Он еще жив? Прохрипел. Только что прохрипел снова. Прохрипел. Но не вдохнул. Не хрипит больше. Сидишь. Не хрипит. Гладишь. Шея давно холодная. И теплый, теплый живот. Рот закрылся. Он живее сейчас, чем когда был жив. Он спокоен. Глаза открыты. Красивые, добрые глаза. Он отдыхает, он с наслаждением, сладко спит.

Отходишь и вдруг видишь хвост. Огромный, со вздыбленной шерстью. Теперь, когда кот совсем крохотный, хвост чуть ли не больше его. Нет, конечно, не больше. Так просто кажется, так он лежит. Хвост из коробки, наружу. Он распушил хвост навстречу смерти — вот что он сделал; вот все, что он мог сделать. Встретив смерть, он ее пугал. И боялся, конечно, боялся. Трогаешь хвост, гладишь. Будешь верить, что напугал. Хотя смерть не такое видела. Сколько ей всего встречалось. И вот — он, любимый кот Дым, с боевым хвостом. Если что-то и нельзя забыть, так это.

Но что было потом, точно хочешь забыть. Да и забудешь. Это природа — такая же точно природа, как и то, что случилось с ним. Умер друг, а тебе срочно нужно. Возвращаешься. Вот и все кончилось. Сидишь, опустив голову. Но чувствуешь странный подъем. Какой-то прилив сил и бодрости, который так мерзко осознавать, но так приятно испытывать. Ты не понимаешь, что это, как это и почему. Но это оно — ты знаешь его, это чувство; оно знакомо каждому — это с ним бросаешься в омут работы, начинаешь сложное дело, принимаешь важное решение. Это оно движет вперед жизнь. Думаешь, если бы был режиссером, то снял бы об этом фильм. Об этом хвосте, распушенном навстречу смерти. Об этих последних часах. О любимом уникальном существе. О добре и надежде, которая все равно есть. О луче света, разрезающем черноту. О проигравшей, но непобежденной жизни. О смерти, побеждающей — но проигрывающей все равно. О нежности, берущейся ниоткуда — из пустоты, небытия — и заполняющей собою мир.

Режиссер... Почему режиссер? Какая-то глупость. Не режиссер же никакой. Нужно вставать, идти. Нужно разбудить жену, как-то сказать ей. Так и будешь жить дальше. Еще какое-то время. Недолго.

* * *

Через несколько дней жена позовет тебя в ванную. Она будет мыться и, выходя, вдруг заметит каплю — обычную каплю воды. Но в этой капле она что-то разглядит.

Ты не поверишь сначала, ведь ты не веришь в такие вещи, для тебя это все слишком. Но она скажет:

— Там наш котусь.

Ты всмотришься и что бы ты ни думал, но зрение не обмануть: крупная капля действительно похожа на кота. Как будто он сидит — так Дым любил устраиваться на табуретке, обязательно поставив лапы на самый угол, и раскачиваться в ожидании еды, пока хозяйка режет мясо. Вот его тело, вот оно сужается к голове, вот голова, два кошачьих уха, два почти симметричных глаза и между ними нос. А над ушами — полукруглая тонкая линия.

— Нимб, — скажет жена. — Может быть, он стал ангелом?

Ты почувствуешь себя странно: разум отбросит такие мысли, ты внутренне ухмыльнешься — первичная, привычная реакция. Но как быть с тем, что такой странный знак появился именно в ванной, там, где он всегда любил бывать, когда мылась хозяйка? Ведь ты никогда не заметил бы никаких капель, тебе по фигу это все. Если хотя бы на секунду допустить, что он как-нибудь мог — и хотел — дать вам знак, это лучший способ: жена обратит внимание и позовет тебя. Да ведь и ты, измученный воспоминанием, тоже захочешь во что-то верить, за что-то зацепиться, как тогда. Улыбнешься, скажешь:

— Значит, у него все хорошо.

Только одну деталь подметишь — жена не обратит внимания, а ты благоразумно промолчишь. У капли не будет хвоста.