Коллекционер

В галерею, открытую при детской и юношеской библиотеке города Санкт-Петербурга, вошел мужчина лет сорока пяти, среднего возраста, холеный, крепкотелый, несколько развязный, как это бывает у тех, кто претендует на исключительность своей персоны и соответственное обхождение. Вошел он в сопровождении двух молодых людей в черных костюмах. У одного в руках была портативная рация, которую он то и дело подносил к уху, как бы желая убедиться, что она работает, а другой остановился в дверях с явным намерением закрыть доступ в помещение кому бы то ни было.

Ничего не говоря вставшей ему навстречу пожилой даме, представившейся директором библиотеки, а заодно и галереи, пропустив мимо ушей ее фамилию, имя и отчество, он остановился в центре помещения, стены которого были увешаны картинами молодых питерских художников, и стал рассматривать полотна с видом знатока.

Хозяйка галереи (назовем ее Софьей Михайловной), человек тонкого склада души и большого опыта в общении с людьми, уловив запах дорогих мужских духов и властную самоуверенность вошедшего, сразу поняла, что говорить ей больше ничего не надо, и скромно отошла в сторонку, пытаясь угадать, кто бы это мог быть. Депутат городской думы, член правительства, доверенное лицо губернатора, который был неравнодушен к живописи, или же... какой-нибудь главарь преступной группировки? Скажем, охтинской или курганской, а может быть, — свят, свят, пронеси, Господи! — тамбовской, бившейся с «питерскими» за криминальное первенство в Северной Пальмире? Коренная ленинградка, она лично знала многих высокопоставленных особ, не раз имела счастье лицезреть нового мэра и даже говорила с ним, выпрашивая средства на ремонт библиотеки к трехсотлетию города. Как ни странно, просьбу ее удовлетворили и даже позволили открыть выставочный зал, что дало ей право предложить сотрудничество нескольким талантливым ребятам, окончившим «репинку», или же «муху», как сами они окрестили академию художеств и училище имени Мухиной. Принесли свои работы и два друга (пусть это будут Иван С. и Николай Б., чтоб как-то обозначить их в своем рассказе). Иван и Николай в один год поступили в рисовальную школу при академии художеств, оба окончили ее с отличием и поступили в академию. Только Николай ее окончил, а «Ваня» — так любовно называла его Софья Михайловна, поскольку знала его с детства, не защитил диплом, поскольку отбывал трехлетний срок за избиение преподавателя, буквально не дававшего прохода его девушке.

В колонии общего режима, в которой пришлось «мотать срок», Иван все три года заключения писал копии с картин Карла Брюллова — чаще всего заказывали «Всадницу», которая отзывалась в голове вынужденного копииста весьма неблагозвучной рифмой. А еще он «ксерил» Айвазовского и Шишкина для выходивших на волю «братков» и руководства колонии. Наряду с копиями написал уйму портретов, перенося на холст фотографические изображения чьих-то жен, дочерей, любовниц и прочих домочадцев отнюдь не княжеских родов.

Когда он вышел на свободу, уже вовсю шумела перестройка, все стали чем-то торговать и приторговывать, скупать и перепродавать шмотьё, ввозить в голодную страну консервы для собак и кошек, перегонять «из-за бугра» подержанные иномарки и создавать товарищества с ограниченной ответственностью. А там, где с ответственностью было совсем плохо, появлялся рэкет. Целые «бригады» вымогателей.

Вернувшись в родной Питер, Иван отказался от сделанного ему предложения стать барменом или крупье в подпольном казино, а сразу же «забил себе местечко» в скверике у памятника Екатерине II, где образовался рынок местных живописцев, чьи небольшие «видики» охотно покупали иностранцы.

Его товарищ Николай Б. трудился в академии художеств. Преподавал рисунок. Его взяли простым ассистентом с грошовым окладом, но зато теперь он мог писать крупномасштабные полотна на любые темы и не переживать за их сохранность.

Посмотрев несколько его работ, Иван пришел к выводу, что для задуманного им самим цикла больших сюрреалистических картин необходимо иметь мастерскую. Но денег, чтобы арендовать ее или купить, у него не было, да и отец ничем помочь не мог: после известной денежной реформы от его трудовых сбережений остались лишь «рожки да ножки». Ровно на кастрюлю холодца. Любимая девушка, как это часто бывает, сочла Ивана неудачником и вскоре вышла замуж. Теперь она жила в Стокгольме.

Иван, наверное, запил бы, но тут позвонила Софья Михайловна:

— Ваня, милый, я так рада, что ты жив-здоров, что все осталось позади, что ты встречался с Николаем. От него я и узнала, что ты дома.

— Встречался, — согласился Иван, — да что толку? Он в академии, а я нигде. Можно сказать, на улице.

— Не раскисай. Я верю в твой талант. Пиши картины и сдавай мне в галерею.

— А что писать-то? — поинтересовался Иван.

— Что хочешь, — ободрила его Софья Михайловна, — лишь бы написано было с душой. Покупатель пяткой чувствует, где вдохновенный труд, а где поденщина, тупое ремесло.

Иван тут же стал к отцовскому мольберту, выжал краски на палитру и погрузился в работу. Сюжетов в голове роилось множество, и он не мучился их поиском.

Через неделю он принес Софье Михайловне оригинальную работу. Мистический сюрреализм. Холст, масло, пятьдесят на семьдесят. Назвал ее «Кузнечик».

Софья Михайловна долго смотрела на картину, ничего не говоря, лишь подперев щеку рукой.

Иван занервничал и стал дерзить, причем в присущем ему стиле — ассоциативно:

— Я понимаю, мало лежать у ног женщины и постанывать от восхищения, когда надо возбуждать в ней фантазии неописуемого толка и, разумеется, дающие шанс на их осуществление.

Софья Михайловна хорошо знала Ивана и постаралась его успокоить:

— Не обязательно. Все зависит от ее каприза. Хотя сокрытое конечно же пленительнее явного. Когда мечта сбывается, она мгновенно гаснет, а надо, чтоб горела и не сгорала, волшебно красовалась в соцветии звездных лучей.

— В моей картине мечта гаснет или же горит? — Иван сверкнул глазами, требуя ответа.

— Ваня, твоя работа гениальна. Я ничего подобного не видела.

— Так вы ее берете?

— Разумеется, — ответила Софья Михайловна и тут же высвободила место на стене, убрав работу Николая Б. — Колину работу мы пристроим вот сюда, а твой «Кузнечик» будет висеть в центре. Ты сколько хочешь за него?

Иван помялся:

— Триста долларов хотел бы.

И вот теперь перед «Кузнечиком» стоял возможный покупатель с презрительной гримасой на лице и щурил левый глаз, как бы прицеливаясь.

— Сколько?

Софья Михайловна, страшно обиженная столь высокомерным, если не сказать, хамским обращением, сделала вид, что не совсем поняла его вопрос:

— Что «сколько»?

— Сколько стоит этот... ваш... с коленками назад?

— «Кузнечик»? — продолжала «валять дурочку» Софья Михайловна и небрежно махнула рукой. — Сорок тысяч...

— Чего сорок тысяч? — явно недовольный тем, что его не понимают с полуслова, к чему он, видимо, давно привык, покосился незнакомец.

— Сорок тысяч долларов, — с вежливым полупоклоном объявила она цену, завышенную ею самым наглым образом, причем завышенную неосознанно, скорее всего, из озорства, от жгучего желания взять да и «щелкнуть» по носу «новому русскому».

— М-да, — не зная, что сказать, осклабился вошедший и отчего-то глянул на часы. — Однако.

Проговорив «однако», он брезгливо оттопырил губы, отчего усы его встопорщились, а ямочка на подбородке стала глубже.

Софья Михайловна молчала.

Она уже была не рада, что поддалась настроению и, вероятнее всего, отпугнула «клиента», упустила шанс продать картину и тем самым поддержать Ивана материально. Да и морально, конечно, что не менее важно. Ей страстно захотелось превратить все в шутку, назвать истинную цену, хотя о какой истинной цене может идти речь, когда дело касается оригинальной вещи, редкостной по замыслу и исполнительскому мастерству картины? И все же нужно было спасать ситуацию, и она мило улыбнулась, чтобы...

— Я беру ее, — раздался голос незнакомца. — Упакуйте.

Вот тогда Софья Михайловна впервые поняла, что значит «в глазах потемнело и руки затряслись». Сорок тысяч долларов! Это же две двухкомнатные квартиры в Петербурге! В самом центре. С ума можно сойти.

Незнакомец раскрыл кейс, отсчитал нужную сумму и бросил деньги на прилавок:

— Надеюсь, повторов не будет.

— Нет, нет, — заверила его Софья Михайловна, — мы торгуем лишь оригиналами.

Телохранитель с рацией забрал картину и двинулся следом за «боссом» к огромному черному джипу, стоявшему у выхода.

Как только джип отъехал, Софья Михайловна закрылась в своем кабинете, пересчитала доллары, снова поразившись их количеству, подняла с пола обрывок банковской бумажки с цифрой «10 000», долго думала, куда бы ее спрятать, чтоб не обнаружила уборщица, и, не надумав ничего лучше, как изорвать ее на мелкие кусочки, позвонила Ивану:

— Ванечка, ты гений! Приезжай, забирай деньги.

Сначала она хотела отдать ему все двадцать тысяч, отложенные ею в виде гонорара, но, испугавшись, что он — молодой, заводной, неженатый! — их быстро промотает или уедет искать счастья за границей, а это значит, что картин Ивана она больше не увидит, решила купить однокомнатную квартиру в Петербурге, ближе к ее галерее, и оформить на него.

Так будет лучше.

Как решила, так и сделала, выговорив для себя исключительное право выставлять и продавать его картины.

Иван был на седьмом небе от счастья и, находясь в эйфории, опрометчиво женился на длинноногой блондинке, подрабатывавшей моделью в натурном классе академии художеств. И ладно бы только женился, но он на радостях подписал брачный контракт, и вот, прожив с Иваном ровно год и родив девочку, «златоволоска» обвинила его в супружеской измене, прибегнув к ложному свидетельству какой-то вертихвостки, и стала полновластной хозяйкой не только квартиры в центре города, но и семи больших картин, которые нашла кому продать. А тут еще друг Николай, познакомивший Ивана с натурщицей, получил международную премию за свой автопортрет и уехал с выставкой в Нью-Йорк, успев «намахать» за короткое время около сотни эффектных картин. И это страшно уязвило самолюбие Ивана. Он почувствовал себя униженным донельзя. Ведь он же лучше, интересней Николая! Талантливее, если уж на то пошло, непредсказуемее. А это в искусстве гораздо важнее, нежели банальная мастеровитость.

Вот тогда Иван и загулял, скитаясь по съемным углам и мастерским.

Когда заканчивались деньги, он волей-неволей брал в руки кисти и принимался творить. Писал с увлечением, хлёстко, размашисто и отвозил картины Софье Михайловне. Какие-то она выкупала сама, какие-то брала на выставку.

— Ваня, возьми себя в руки. — Она по-матерински увещевала его, словно он, как пятилетний оболтус, сидел перед ней на стуле и болтал ногами. — Не смотри на Николая, он уже у берега, а ты еще в открытом море, тебе надо ставить парус и ловить попутный ветер.

— Ради чего?

— Ради ответственности.

— Перед кем?

— Прежде всего, — внушала она с жаром, — перед самим собой, перед тем даром, которым наградил тебя Господь.

— Да будет вам, Софья Михайловна, — вяло отвечал Иван и вновь куда-то надолго исчезал.

Но картины его продавались, причем по хорошей цене. Софья Михайловна каждой дочери, старшей и младшей, купила по квартире. Старшей, вышедшей замуж за дипкурьера, — в Москве, а младшей — в Петербурге, недалеко от своего дома.

Как-то Иван привез большое полотно: метр сорок на два двадцать. «Затонувший город». По фантастичности сюжета, композиционной цельности и наполненности живописного пространства образами «конца мира» с их тончайшей проработкой, не говоря уже о красоте замысла, картину можно было смело ставить в один ряд со всеми теми, что принято именовать шедеврами.

Софья Михайловна сразу же сделала снимок с нее, напечатала постер и повесила его у себя дома. А картину выставила так, чтоб ее видно было даже с улицы: смотрите, завидуйте... Артистическому «слою» Петербурга хватило двух недель, чтобы о картине Ивана заговорили на всех художественных перекрестках, и толпы зевак потянулись на Невский проспект, в ставшую за крайне малый срок престижной и чрезвычайно модной галерею Софьи Михайловны.

Кого тут только не было и с кем только она не познакомилась! Даже с губернатором любезничала, маленькую лекцию прочла о гениальности «Ванечки», которого она когда-то учила читать по складам, а нынче радуется его творческим успехам.

Многие-многие питерские чины, перебравшиеся позже в правительственные кабинеты Москвы, восхищенно цокали языками, стоя перед картиной Ивана и удерживая себя от непредвиденных трат. Вот если бы им картину подарили...

— Не могу, — уверяла их Софья Михайловна, — не моя вещь, чужая.

Они пожимали плечами, как бы теряясь в догадках, что значит «чужая», и обещали подумать. Все они родились и воспитывались в то время, когда любой руководитель знал: «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». Но времена-то поменялись! Плохо ли это? Да, конечно, плохо. Потому что картина «Затонувший город» внезапно исчезла: галерею банально ограбили. Как? Обыкновенно, через черный ход, так называемый «запасный выход». Кто-то отключил сигнализацию. Вернее, она сама не сработала, поскольку с трех до четырех ночи на местной подстанции что-то «полетело» и электричества не было.

Софья Михайловна жутко расстроилась, но Иван лишь усмехнулся: «Плохую лошадь вор не уведет...»

— Все так, все так, Есенин прав, — негодовала Софья Михайловна, — но не до такой же степени!

Прошло, наверное, с полгода после кражи, когда в галерею вновь зашел тот человек, что приобрел «Кузнечика». На этот раз его сопровождали шестеро охранников. Двое остались на улице, двое перекрыли дверь, ведущую в читальный зал, двое придержали шаг и остановились в полуметре от «босса», который был на этот раз еще развязней.

— Что-то я картин Ваньки не вижу, — повертел он головой и как-то гадко ухмыльнулся. — Снова запил?

— Запил? — с фальшивым изумлением откликнулась Софья Михайловна и поспешила уверить неожиданного гостя в обратном: — Иван сейчас много работает, решил устроить выставку. Последнюю его картину...

— Приобрел я, — окоротил ее фразу тот, кого она мысленно назвала Мистером Твистером, поскольку тот держался как настоящий олигарх, владелец «заводов, газет, пароходов» и еще, должно быть, целой армии бандитов. Почему бандитов? Да потому что сериал такой прошел по телевизору: «Бандитский Петербург».

Услышав признание, что последнюю картину Ивана приобрел не кто иной, как этот человек, стоящий перед ней в надменной позе, Софья Михайловна похолодела. Прямо мороз продрал — от головы до пят. Выходит, «Затонувший город» находится в его руках?

— Вы правильно подумали, Софья Михайловна, — с проницательностью ясновидца и непреходящей гримасой превосходства на лице осклабился тот, кого можно было причислить и к налетчикам, и к олигархам. — Последняя работа стала украшением моей коллекции.

«Тоже мне коллекционер, — внутренне вспыхнула Софья Михайловна, почувствовав, как пальцы ее задрожали, а ноги... ног она вообще не чувствовала, словно парализовало. — Бандит с большой дороги, вот ты кто!» Но вместо бичующе резкой, как удар хлыста, обвинительной речи она промямлила, что ей «приятно это слышать».

— Вы на редкость разумная женщина, — счел нужным похвалить ее «коллекционер» и, взяв кейс из рук охранника, выложил на прилавок три пачки долларов. — Здесь ровно столько, чтобы наш Ваня, — Софью Михайловну просто убило это наглое, подчеркнутое «наш»! — купил себе «трешку на Пушкинской и отдавал свои картины только вам. А мои люди будут забирать их. И пусть только попробует ослушаться! — захлопывая кейс, предупредил он строго. — В асфальт закатаю.

— А, простите... — поднесла пальцы к вискам Софья Михайловна, словно пыталась вспомнить что-то чрезвычайно важное, но вылетевшее из головы. — Как я должна к вам обращаться?

— Это так необходимо?

— Думаю, да, — проговорила она тихо и опустила глаза, боясь, что этот «меценат в кавычках», по-другому и не скажешь, заметит в них если не ярость, то презрение.

— В таком случае вот вам моя визитка: «Алфеев Геннадий Васильевич. Президент холдинга “Северный путь”».

— Очень приятно.

— Надеюсь.

Спустя пять лет в залах академии художеств состоялась персональная выставка художника Ивана С. На ней экспонировались семьдесят две его работы, большая часть которых была представлена полотнами, выполненными в технике масляной живописи. К выставке был приурочен роскошный каталог картин, находящихся в частной коллекции устроителя и генерального спонсора выставки Алфеева Г.В., возле которого в день презентации крутились журналисты и телевизионщики.

Сам же Иван грустно стоял в стороне, сцепив руки за спиной, как заключенный на прогулке. Только он, да еще Софья Михайловна знали, что все доходы от продажи каталога, картин и цветных репродукций шли в карман генерального спонсора. На что Иван жил? На жалкое пособие, которое ему выплачивал Алфеев каждый месяц, всякий раз напоминая о деньгах, которые он дал Ивану для покупки мастерской.

P.S. Недавно я видел Ивана в Москве, в ЦДХ. Он сказал, что его спонсора недавно осудили, дали ему пятнадцать лет за попытку убийства совладельца нефтяной компании, с которым он приятельствовал много лет.

— Но живешь ты все там же, на Пушкинской? — осведомился я.

Он помотал головой:

— Отобрали.

— За что?

— За долги. — Иван горько усмехнулся.

— А кто отбирал?

— Люди Алфеева.

Я выразил недоумение, мол, как же так, Алфеев же в тюрьме?

Иван только рукой махнул:

— Он-то в тюрьме, да они на свободе.

Счастливчик

Молодой живописец Аркадий Цуркан, учившийся на пятом курсе ВГИКа и участвовавший в коллективной выставке «независимых художников» на Крымском Валу, сидел на раскладном «рыбацком» стуле возле своих картин и размышлял о том, что его могут вскоре «загрести» в армию. И пусть бы в прежнюю, советскую, а то ведь в ельцинскую, где жуткий беспредел и самая отъявленная «дедовщина». Поэтому и настроение было гнетущее, тоскливое донельзя. Что будет делать без него жена, учившаяся с ним на одном курсе и ожидавшая ребенка? В крайнем случае уедет в Краснодар, к родителям. Какой-никакой, а все же выход. А вот что делать его матери, инвалиду 1-й группы, которая жила в селе под Кишиневом и нуждалась в его помощи, прежде всего материальной? Пенсию назначили ей нищенскую, а цены на продукты и лекарства были сумасшедшие. Хорошо еще, что у него в Москве хоть изредка, но покупали картины и он имел возможность каждый месяц отсылать матери деньги. Но последние недели две его «колокольные» шуты, пьеро и арлекины, с которыми он выставлялся, не находили себе покупателей. Несмотря на их цветущие улыбки, жонглирование игральными картами и лукавое подмигивание публике.

Погруженный в свои тягостные мысли, Аркадий не заметил, что его картины привлекли внимание верзилы с золотой цепью на шее и шрамом на правой щеке, по всей видимости от ожога. Уже одно то, что на нем был пиджак малинового цвета, а рядом с ним стояли два мордоворота в «олимпийках» и адидасовских тапочках, на марафонца он ничуть не походил. Больше смахивал на бригадира рэкетменов, как называли в прессе тех, кто собирал дань с торгашеского люда.

— Братан, твоя лепнина? — выставив мизинец и указательный палец, указал верзила на картины. При этом он посмотрел на Аркадия так, что тому сразу захотелось отказаться: и от картин, и от своего имени.

— Мои, — подтвердил он, вставая с низенького стула и глядя на проносящиеся по Садовому кольцу машины.

— Дорогие?

— А какая вас интересует? — вопросом на вопрос и вместе с тем с почтительной улыбкой откликнулся Аркадий, не рискуя встретиться глазами ни с «бригадиром», ни с его дружками.

— Вот эта. — Обладатель золотой цепи указал на картину с двумя черными воронами, прикованными цепью к птичьей клетке, в которой томился король.

— Семьсот долларов, — как можно вежливее произнес Аркадий. Эту картину он считал центральной в своей экспозиции и, честно говоря, не собирался ее продавать. Хотя, если возьмут за эту цену, он конечно же отдаст. Деньги позарез нужны, чтоб «откосить» от армии.

— А чё так дорого?

— Для выставки готовлю, — привычно ответил Аркадий, не собираясь читать лекцию по рыночному ценообразованию и подлинной стоимости произведений искусства.

— Где? — полюбопытствовал верзила. — В Третьяковке?

— Для начала в ЦДХ, — скромно ответил Цуркан и пожалел, что не поддел под куртку свитер: то и дело налетал ветер.

— Понятно. А эта?

На картине, значительно меньшей по размеру, чем та, о которой только что шла речь, был изображен карточный шулер в шутовской одежде. Картина так и называлась — «Шулер». Шут-пройдоха, плут и обманщик.

— Эта триста, — поёжился от холода Аркадий и, заметив пыль на раме, аккуратно протер ее тряпкой, всем своим видом показывая, что работа дорогая и тот, кто интересуется ею, вряд ли способен выложить за нее требуемую сумму.

Каково же было его удивление, когда он услышал:

— Заверни.

Аркадий скомкал тряпку, уторкал ее в задний карман брюк и, сняв «Шулера» с треноги, обернул его плотной почтовой бумагой. Затем перевязал шпагатом:

— Пожалуйста.

— О’кей, — сказал «малиновый пиджак» и велел Аркадию привезти картину с сидящим в клетке королем в гостиницу «Украина», в шестьсот четырнадцатый номер, к семи часам вечера. — Там мы с тобой и рассчитаемся, — уточнил он.

И столько было «ласки» в его голосе, столько искренней заботы, что у Аркадия мурашки побежали по спине.

«Вот влип так влип», — подумал он, стоя с пустыми руками и подозревая, что его ограбили средь бела дня ни за понюшку табаку.

— Ни денег, ни картины, — пожаловался он соседу по уличному вернисажу, такому же, как и он сам, художнику, но только пейзажисту, и рассказал о предстоящем визите.

— Честно говоря, побаиваюсь ехать.

— Так и не езжай.

— Да жаба душит.

Вечером, нагруженный картинами, треногой и рулоном упаковочной бумаги, Аркадий толкнул стеклянную дверь гостиницы, предъявил на входе паспорт, поднялся на шестой этаж и с замиранием сердца — что-то будет? — постучал в дверь нужного ему номера. И в тот момент, когда она открылась, ничего ему так не хотелось, как тотчас дать дёру. То, что он увидел, заставило его оторопеть и всерьез испугаться. Не то было страшно, что дверь ему открыл полуодетый амбал с левой рукой на перевязи, а то, что в правой руке он держал пистолет, причем держал не так, чтобы колоть им орехи.

— Ты кто? — Он больно ткнул Аркадия в живот, и тот испуганно стал пятиться.

— Художник.

— Какой еще, на хрен, художник? — отступил от порога амбал, обращаясь не столько к Аркадию, сколько к тем, кто находился в комнате: к черноволосому крепышу, вооруженному короткоствольным автоматом, и трем парням, сидевшим на застеленной кровати в напряженных позах.

— Мне сказали... — начал было объяснять Аркадий, но крепыш цепко ухватил его за отворот куртки и резко дернул на себя:

— Щас разберемся!

Дверь за Аркадием захлопнулась, и пять пар изучающих глаз сошлись на его жалкой персоне. Сам же он увидел несколько больших спортивных сумок, доверху набитых долларами и даже ничем не прикрытых.

Черноволосый быстро обыскал Аркадия и, не найдя ничего подозрительного — ни оружия, ни рации, один лишь студенческий билет да раздвижной треножник, — стал рассматривать картины.

Другие встали за его спиной и принялись обмениваться впечатлением. Судя по репликам, «лепнина» им понравилась.

— Чувак, а ты и впрямь художник!

— В натуре.

— Без балды.

Аркадий вежливо ответил:

— Стараюсь.

Амбал с забинтованной рукой сунул пистолет за пояс и недовольно поморщился:

— Так чё ты здесь хотел? Рассказывай.

Пришлось вкратце объяснить, так, мол, и так, принес картину.

— Пургу гонит, — заметил белобрысый парень, вертя в руках колоду карт. — По роже вижу.

— И чё, скажи, нам с тобой делать? — развалившись в кресле, задался вопросом крепыш, который походил на старшего. — Ты нам, лепила, всю малину обрезал. Хату засветил.

— Как засветил? — приподнял плечи Аркадий, всем своим видом показывая, что у него и в мыслях не было вредить столь уважаемому обществу.

— Да так, — подал голос амбал и сел в другое кресло. — Нам придется сваливать отсюда, а делать этого не хочется.

— Если его завалить, то и сваливать не надо, — будничным тоном предложил парень с бритым черепом и, привставая с кровати, щелкнул кнопочным ножом.

— Разве что так, — придерживая раненую руку, согласился с ним амбал и подмигнул Аркадию. — Согласен?

«Господи, — мысленно простонал Аркадий, — спаси и помилуй!»

Он уже не знал, как выбраться живым из этой западни, и, кажется, согласен был на все, лишь бы его отпустили. Он никому ничего не расскажет — ни про этот гостиничный номер, ни про тех, кто обитает в нем, и вообще уедет из Москвы, если прикажут. Пусть заберут картины, деньги, отберут все, что хотят, он все отдаст и в армию пойдет, только б живым остаться, ноги унести...

И в тот момент, когда перед глазами Аркадия кровожадно оскалилось лезвие, на поясе у крепыша затренькал пейджер. Он прочел сообщение и расслабленно махнул рукой:

— Оставь его пока...

Парень спрятал нож и селезнем, вразвалочку, мол, я хотел как лучше, направился к дружкам, которые играли в карты.

Не успел Аркадий проглотить ком, застрявший у него в горле от пережитого ужаса, как в номер по-хозяйски вошел «малиновый пиджак». Крепыш двинулся к нему, и они обменялись короткими фразами.

— Бабки отбили?

— Отбили.

— Хорошо, — сказал верзила и повернулся к Аркадию. — Принес?

Аркадий утвердительно кивнул, и ему было позволено забрать свои вещи.

— Картину оставь, а сам подожди в коридоре.

Ждать пришлось недолго, минут десять, но они показались Аркадию вечностью. Он все еще не верил, что его визит вот-вот закончится и он покинет злополучную гостиницу. Наконец его покровитель прикрыл за собой дверь и, вручая деньги, шепнул на ухо:

— Прячь скорее, чтобы мои не видели. Они не привыкли к тому, что я плачу. Я обычно отбираю.

Чувствительный хлопок по плечу как бы освобождал Аркадия от благодарственного словоизлияния. Да он и не нашелся бы, наверно, что сказать, от нахлынувшего счастья. Пересчитав в лифте деньги — целую тысячу «баксов», — Аркадий с облегчением вздохнул и возбужденно подумал, что он теперь и матери поможет, и от армии откупится, и все у него будет хорошо. Ведь он живой, и, значит, слава Богу!

Сила искусства

Идет, идет человек по городу, по той ли Крымской набережной, видит длинный ряд картин «уличных» художников, останавливается перед одной из них и неожиданно, как для окружающих, так и, по всей видимости, самого себя, бухается на колени и, вскинув руки, в экзальтации вопит: «Вот то, чему есть смысл поклоняться!»

— Как называется этот шедевр? — все так же стоя на коленях, интересуется он у художника и, услышав в ответ «Счастливый джокер», восклицает: — Супер!

Затем встает с колен и как ни в чем не бывало продолжает свое шествие.

А что там на картине? Образ карточного шута, сидящего на кафельном полу и откровенно радующегося тому, что ему выпали — к неслыханной удаче! — три вожделенные карты, три туза, один из которых червовый — красный, символизирующий сердце человека, исполненное страсти и любви.

Проходит месяц или три, а может, и полгода — кто бы их считал? — ясным летним утром около этой картины останавливается молодой человек лет двадцати семи, от силы тридцати, худой, невзрачный, внешне угловатый, и, не торгуясь, только убедившись, что отдает деньги не «барыге», а художнику, приобретает «Счастливого джокера».

Какое-то время он держит его в своих руках, явно любуясь, и, убедившись в том, что деньги отданы не зря, идет к машине и кладет картину на переднее сиденье, рядом с водительским местом. Нет, у него не черный «мерседес» и не крутой «бумер», что было бы вполне резонно, учитывая ту сумму, которую он «отчехлил художнику», — обыкновенная «девятка» цвета морской волны. Глянув на часы, он садится в машину, но, вместо того чтобы повернуть ключ в замке зажигания, завести двигатель и ехать по своим делам, опускает боковое стекло и окликает художника:

— Можно тебя на минутку?

Художник не намного старше покупателя, поэтому воспринимает его «тыканье» спокойно.

— Есть вопросы? — подходит он к нему и наклоняет голову, интересуясь.

— Нет, — отвечает владелец «девятки» и доверительно шепчет: — Хочешь, я научу тебя выигрывать сто баксов в казино? Вся фишка в том...

— Мне этого не надо, — защитно выставив ладонь, отказывается художник. — Всех денег так и так не соберешь.

— А ты что, не хочешь жить богато?

Художник слегка морщится:

— Может, мой ответ и удивит, но это так.

Покупатель недоумевает и слышит уточнение:

— Я хочу жить достойно.

Владелец «девятки» кладет руки на баранку, понимающе кивает и с затаенной болью признается:

— У меня так жить не получается. Настучать кому-нибудь по голове — это пожалуйста, а чтобы жизнь свою наладить, не выходит. Мне двадцать семь, три ходки в зону, ни родных, ни близких.

— А друзья? — сочувствует ему художник, замечая воровские «перстни» на его левой руке.

— Ты чё, братан? — Вопрос сопровождается усмешкой, в которой и сарказм, и горечь, и обида. — В нашем мире друзей нет, одни подельники.

— Я слышал, финны нанимают лес валить, платят прилично, — не зная, что сказать, что посоветовать, говорит художник. Ему искренне жаль человека, оступившегося в жизни и не знающего, как исправить ситуацию.

— Здоровья нет, — отвечает ему парень и сокрушенно поясняет: — Мне менты почки отбили.

Он умолкает, но по всему видно, что ему не терпится поговорить, как говорят близкие люди: спокойно, без понтов и задней мысли. Без финки в рукаве, камня за пазухой.

— Знаешь, чего я хочу?

— Пока нет.

— Хочу пацанчика взять из детдома, усыновить, воспитать. Чтоб все у нас с ним было по-людски.

— Дело хорошее, но знай, — предупреждает художник, — воспитание детей это самая тяжелая работа.

— А у тебя дети есть?

Художник согласно кивает:

— Двое сыновей.

— Вот и я хочу сына, — с мечтательной улыбкой признается владелец «девятки» и подает руку на прощание.

P.S. Прошло двенадцать лет. Художник перестал писать шутов и ради заработка выставлял городские пейзажи. Однажды, стоя у своего авторского стенда в парке «Музеон», он заметил сухопарого мужчину, который держал за руку ребенка, мальчика не старше пяти-шести лет, и напряженно вглядывался в картины, словно искал ту, которая ему запомнилась или могла напомнить позабытую. Когда он скорым шагом прошел мимо, художнику вдруг показалось, что это и есть тот самый парень, купивший его «джокера» — на счастье и удачу.

Выкуп

После лондонского вернисажа картины Сергея С. экспонировались в «Манеже» в течение целого месяца — что само по себе говорило о многом — и сопровождались такой мультимедийной рекламой, что получили одобрение не только друзей-художников, но и влиятельных искусствоведов.

Казалось бы, все хорошо, полный успех, коллекционеры должны выстроиться в очередь, но не тут-то было. Как говорят мудрые люди, если сегодня хорошо, это не значит, что завтра будет лучше. Так и вышло. Спонсоры, устроившие выставку и компенсировавшие свои затраты полусотней оригинальнейших картин — средняя цена каждой составляла не менее пятидесяти тысяч долларов, — внезапно «обанкротились», то бишь ушли в тень, и перед Сергеем снова встал вопрос: как зарабатывать на жизнь своим искусством? А у него семья, жена, ребенок, подержанные «жигули», доставшиеся от отца, и не очень крепкое здоровье. Он долго сидел впроголодь, пока писал свои картины, вот и «заработал» язву. Теперь она его нещадно мучила.

Сергей обежал галереи, но в каждой из них картин было навалено до потолка, и цены на картины были столь же низкими, как и на «улице»: на Крымской набережной или в «Музеоне», где ему выделили стенд для экспозиции его работ. Уже подспорье, но... публика, как всем известно, «дура», художественным вкусом никогда не отличалась, за что ее и уравняли с суворовской пулей. Картины редкостные, штучные, поистине оригинальные люди покупают редко, намного реже, чем киты заходят в дельту Амазонки или, скажем, Енисея. Впору было возвращаться в реставрационные мастерские, где Сергей после окончания художественного института, носившего некогда название училища ваяния и зодчества, получив диплом живописца с отличием, усердно восстанавливал иконы. Другими словами, социальная ниша, которую он занимал в постперестроечной Москве, была не шире монастырской кельи, в которой вольно бить поклоны, а вот писать картины — тесновато. Мольберт поставить негде. Чтобы хоть как-то прокормить семью, жизнь заставляла его пятиться назад. Тем более что живописное искусство требует жертв, и прежде всего материальных. Краски, кисти и холсты стоили дороже, чем в Америке. А тут еще сумку с картинами украли. Пришел Сергей однажды утром в «Музеон», отвлекся на минуту, глядь — а сумки нет. Туда-сюда, никто не брал, никто не видел. Значит, сперли. Этим нынче никого не удивишь.

Помыкался-помыкался Сергей и понял, что без продаж своих картин в какой-нибудь солидной галерее, в том же Нью-Йорке или Сан-Франциско, он вынужден будет пойти работать дворником или начать писать пейзажи: по три штуки за ночь, что называется, веником. Как это делают в глухих поволжских селах или, скажем, под Черниговом. Чтоб небо было голубое-голубое, вода в речке синяя-синяя, а лес по берегам стоял зеленый-презеленый. Желательно березовая роща. Частокол белых стволов, напоминающих бетонные столбы электролинии. Как раз все то, что «успокаивает душу» и украшает стены психиатрических лечебниц.

Сергей любил природу, как ее любит всякий русский человек, но, будучи художником, творцом, он создавал свой мир, в котором было место человеческому гению, запечатленному в мужских и женских ликах.

Хорошо, что все свои работы, перешедшие к спонсорам на правах их собственности, Сергей успел сфотографировать и теперь с чистой совестью рассылал их по электронной почте в те галереи, где почитали если не Рембрандта, то хотя бы Густава Климта, творчество которых он высоко ценил. Рассылать-то рассылал, да все как в прорву. Сотрудничать с ним не спешили. И это просто убивало. Натурально. Жена подала на развод, забрала сына и ушла к родителям. Сергей остался жить у матери. Продав машину, он на вырученные деньги «выставился» в ЦДХ: арендовал часть антресолей. Будучи стесненным в средствах, он цену на картины не ломил, но почитателей его таланта, за исключением друзей-художников, таких же горемык, как и он сам, было не густо.

Казалось бы, всему конец. Ужасный финиш. Но в последний день выставки к Сергею подошел высокий, импозантный, в меру плотный господин лет сорока и, представившись сотрудником нью-йоркской галереи, назвал свое имя: Фроим Гершвик. Скорее всего, это был псевдоним, а настоящее его имя, записанное в синагоге, знают лишь спецслужбы, да и то не все.

— Мне нравятся ваши работы, — сказал он Сергею, сразу же предупредив, что он не покупатель. — Но я могу свести вас с нужными людьми.

— С кем именно? — чувствуя, что топкое болото пессимизма становится ему почти родным, спросил Сергей.

— С владельцем моей галереи, — уточнил маршан[1] и предложил спуститься в ресторан, обговорить детали тет-а-тет за рюмкой водки.

— Я не пью, — предупредил Сергей, — но пообщаться согласен.

— Значит, вы трудоголик, что и требовалось доказать, — рассмеялся новый знакомый и, явно обрадованный тем, что входить в лишние траты и поить художника не надо, вручил свою визитку, записал контактный телефон и предложил заключить сделку.

— Вы художник, я посредник. За свою работу я беру двадцать процентов от той суммы, за которую ваша картина продается.

— Плачу ее я или владелец галереи? — полюбопытствовал Сергей, считая, что такой вопрос вполне уместен.

— Разумеется, вы, — ответил Гершвик. — Все по-честному. Мы вас вызовем в Нью-Йорк, полностью оплатим перелет и проживание в гостинице, вы привезете картины...

— В рамах? — ужаснулся трудоемкости и дороговизне предстоящей экспедиции Сергей и даже встряхнул головой, словно заведомо был не согласен с условием.

— Ну что вы! — воскликнул маршан. — Нам ваши рамы не нужны. Одни холсты. Одни холсты в рулоне.

— Это хорошо.

— Конечно, — согласился с ним Гершвик. — Мы со всеми так работаем. Подписываем договор и делаем вам выставку.

— А какова сумма моего вознаграждения? — спросил Сергей. — Учитывая перелет, и проживание, и все ваши расходы.

— За это не волнуйтесь. Повторяю, все по-честному. Ваше дело присылать картины.

Через три недели Сергей получил приглашение, сходил в американское посольство, оформил визу и вылетел с картинами в Нью-Йорк.

Встретили его гостеприимно, показали галерею, где выставлялись местные художники, пообещали издать каталог и дали прочесть договор, сделанный на русском и английском языках. Ознакомившись с ним и понимая, что если уж назвался груздем, то, будь добр, полезай в кузов, Сергей взял на себя каторжное обязательство каждые полгода участвовать в выставке, для чего ему как минимум нужно было написать тридцать новых работ. Это, считай, пять картин в месяц. Бешеный темп. Практически без передышки. Любой художник знает, что при такой нагрузке долго не протянешь, даже за приличный гонорар. А тридцать процентов авторского вознаграждения это не так уж и много.

Восемь лет Сергей работал на износ. Да, он купил японскую машину, но ездил на ней в основном за холстами и красками, еще в аэропорт, отправлял холсты экспресс-почтой. Еще он женился. Жена знала английский язык, и они вместе ездили в Америку. Ездили и поняли: овчинка выделки не стоит. В том смысле, что картины продавались редко, а посредник брал свои проценты регулярно. Рабский труд кому на пользу? Правильно, рабовладельцу. Но когда рабовладельцев двое, а ты, бедолага, один, так на что ты, несчастный, надеешься?

Думая о том, что силы на исходе и что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, Сергей влез в долги и «выкупил себя из крепости» за двадцать тысяч долларов, заплатив «отступные» посреднику. А через два года умер в Сан-Франциско. Говорили, оторвался тромб. В общем, смерть его была скоропостижной и оттого чрезвычайно загадочной.

В поте лица своего

— Ну, жена, радуйся! — вернувшись домой под хмельком, с порога потребовал Павел и как был в пуховике, с блестками подтаявшего снега в волосах протопал в кухню.

— Чему радоваться-то? — хмуро откликнулась Виктория, доставая пачку пельменей из трясущегося, словно старый паралитик, холодильника. — Тому, что ты опять под мухой?

— Заказ получил! — гордо выпалил хозяин дома и для пущей важности выставил ногу вперед, словно решил сбацать цыганочку с выходом. — На целых пять тысяч!

— Рублей? — с легким презрением в голосе откликнулась Виктория и стала высыпать пельмени в закипающую воду. — Мы по квартплате задолжали десять. Спасибо, телефон не отключили.

— Не отключат, — исполняясь благости и самодовольства, заверил жену Павел и назвал обещанную ему сумму гонорара: — Пять тысяч долларов, цыпа! — Он хвастливо вскинул руку и, круто развернувшись на одной ноге, вернулся в коридор.

Оставив пуховик на вешалке, он обшарил все свои карманы, выудил пять сотенных бумажек и сунул их под телефон, стоявший на журнальном столике в прихожей. В предвкушении «солидных денег» он решил избавиться от мелочи и завести банковскую карту. Чтоб все было о’кей, тип-топ и мама не горюй!

Поужинав с пивком — жена расщедрилась, позволила использовать заначку, — Павел вкратце сообщил ей суть заказа:

— Сделаю список «Всадницы» Брюллова, один к одному, напишу горный пейзаж по фотографии...

— Большой?

— Большой, — подтвердил Павел. — Метр сорок на два двадцать.

— А как ты его будешь выносить из дома? — обеспокоилась жена, представляя будущие хлопоты. — У нас на лестнице не развернуться.

— В крайнем случае спущу во двор через окно, — озадачился проблемой Павел. — Короче, что-нибудь придумаю.

— А что еще? — понимая, что пять тысяч долларов за две картины, пусть даже и большие, никто мужу не заплатит, спросила Виктория.

— Еще две копии с голландца Хондекотера, ты знаешь, «Птичий двор». В общем, на два месяца работы, — подытожил Павел и уперся руками в колени, как бы собираясь с силами.

— Ничего, напишешь, — ободрила она его и тотчас задалась вопросом: — А заказчик... кто? Ты его знаешь?

Павел благодушно хмыкнул и, откинувшись на спинку стула, заложил ногу на ногу:

— Естественно...

— Но ты скажи хоть, как его зовут, — убирая со стола посуду, поинтересовалась Виктория.

— Назвался Султанбеком.

На следующий день Павел съездил в плотницкую мастерскую, заказал подрамники и крестовины к ним, докупил красок и, когда его заказ был исполнен, приступил к работе.

Просыпаясь в шесть часов утра, он выпивал кружку крепко заваренного чая и становился к мольберту. В двенадцать делал перерыв, ел китайскую лапшу с цветным горохом, докладывал заказчику, что сделано, а что еще в работе, и вновь становился к станку.

Ровно через два месяца, сильно похудевший, Павел набрал знакомый номер:

— Картины готовы. Можно забирать.

— Мой дорогой, это твои проблемы. Нанимай транспорт и подвози картины к ЦДХ. Мои люди тебя встретят.

— Сегодня?

— Да.

— Во сколько?

В трубке что-то щелкнуло, раздался легкий шорох, и Павел услышал:

— В семь часов вечера.

Попросив товарища помочь ему, Павел вместе с ним спустил картины вниз, опасаясь за сохранность дорогущего багета, купленного в долг, и крепко-накрепко прикантовал их на крыше своего задрипанного «москвича».

— Дальше ты уж сам, — отказался ехать с ним товарищ, опаздывая по своим делам. — Главное мы с тобой сделали.

Павел отер пот со лба и согласно кивнул: целый час провозились, как минимум. Пока прогревал двигатель, полетел снег.

«Этого еще не хватало», — представляя всю трудность предстоящего пути, подумал Павел и похвалил себя за то, что выехал с большим запасом времени, учитывая пробки.

Когда он выехал на Волгоградский проспект, пришлось включить дворники: метель усилилась.

В начале восьмого его «москвич» миновал туннель под Ленинским проспектом, свернул с Садового кольца и подрулил к ЦДХ.

Павла уже ждали.

Это были молодые парни, кавказцы, одновременно выбравшиеся из черной, спортивного вида машины.

— Следуй за нами, — услышал он команду и, покружив по центру города, остановился в узком сугробном проулке перед коваными воротами старинного особняка.

Кавказцы вышли из своей машины, достали ножи и, рассекая узлы крепежа, помогли Павлу снять брезент, укрывавший картины. Затем дружно занесли их в дом. В просторной прихожей, блиставшей мрамором и позолотой дворцовых покоев, картины обмели от снега и разнесли по комнатам, где им надлежало висеть.

Две горянки, юная и пожилая, должно быть жена и мать Султанбека, ахнули от восхищения и что-то сказали кавказцам. Сам же Павел, даже знай он их язык, вряд ли уловил бы смысл сказанного, так как немного ошалел от той восточной роскоши, в которой оказался он и его живописные копии. На свету Павел лучше рассмотрел парней: они напоминали братьев-близнецов, только один был бритый, с голым черепом и небольшой черной бородкой, а другой заметно припадал на ногу. Тот, что с бородкой, явно был за старшего.

— Деньги получишь на улице, — распорядился он и подпихнул Павла на улицу. — У нас не принято расплачиваться в доме.

Они вышли во двор, где вовсю куролесила вьюга, миновали ворота, и, когда дошли до «москвича», бритоголовый вручил Павлу сверток:

— Здесь пять косых. Пересчитай.

Павел надорвал газету, смахнул снег, мигом припорошивший цифру «100» на новенькой купюре, и, угибаясь от ветра, пересчитал банкноты. Их оказалось ровно пятьдесят.

— Лишних нет? — нахмурился кавказец. — Дай проверю.

Павел вернул ему деньги и почувствовал, что замерзает. Пока считал и пересчитывал купюры, пальцы одеревенели. В детстве отморозил, катаясь на санках.

— Все верно, друг, держи, — сказал бритоголовый и замкнул ворота изнутри.

«Москвич» едва завелся.

В первом часу ночи Павел переступил порог своей квартиры и облегченно вздохнул: наконец-то он дома!

Несмотря на полночь, жена его ждала, смотрела «телик».

— Ну что? Все получилось?

— Получилось, — эхом откликнулся Павел и показал ей пачку «баксов».

— Теперь, как ты хотела, купим тебе шубу, я продам «москвич», возьму подержанную «Волгу»... Красота!

— Ладно, иди ешь и отсыпайся, а мне завтра на работу, — сказала Виктория и оставила дверь в спальню приоткрытой.

Утром Павел нашел на кухонном столе записку: «Ты чудак на букву “м”! Причем законченный. Тебе всучили “куклу”. Вместо пяти тысяч там двести сорок восемь долларов. Срочно звони заказчику».

— Не может быть! — воскликнул Павел, словно жена стояла рядом, но вскоре убедился, что она права: его жестоко обманули. Облапошили, как цуцика. Две купюры были достоинством сто долларов, а прочие — по доллару.

Павел трижды звонил Султанбеку, но тот был «вне доступа». Когда же наконец трубку подняли, кто-то угрожающе сказал:

— Забудь этот номер, кацап!