Достижения русской литературы XIX — начала ХХ века не подлежат сомнению и не оспариваются никем в мире.

В то же время общеизвестно, что в Российской империи осуществлялся контроль государственных органов над содержанием и распространением печатных произведений — книг, газет и журналов, то есть действовала цензура, которую осуществляли начиная с XIX века Министерство народного просвещения, а затем и Министерство внутренних дел.

Собственно, само слово «цензура» произошло от латинского censura — строгое суждение, суровый разбор, взыскательная критика.

По мнению современной Википедии, цензура — неотъемлемая функция любого государства, которое реализует систему запретов и ограничений, а также механизм пропаганды. В правовом государстве цензура призвана обеспечивать внутреннюю и внешнюю безопасность страны. При тоталитарном характере власти цензура осуществляет контрольно-запретительные, полицейские и манипулятивные функции, во многом совпадающие с функциями репрессивных органов.

Таким образом, само наличие цензуры в государстве не является «преступлением», важно, какие приемы используют цензоры в своей охранительной деятельности.

Так, наиболее известным произведением, попавшим под пристальный взор цензоров в первой половине XIX века, была поэма М.Ю. Лермонтова (1814–1841) «Демон», датированная 1829–1839 годами и основанная на библейском сюжете о падшем ангеле, восставшем против Бога. При жизни писателя поэма неоднократно перерабатывалась в соответствии с требованиями цензуры, но так и не была напечатана. Первые отрывки из поэмы были опубликованы лишь в 1842 году в журнале «Отечественные записки», а полное издание «Демона» в России состоялось лишь в 1860 году.

Следующий пример — жизнь и творчество писателя М.Е. Салтыкова-Щедрина (1826–1889), наиболее известного «вольнодумца» и жесткого критика действующей власти.

Напомним несколько широко известных цитат великого писателя, вне сомнения, действительно искренне любившего Россию:

«Если я усну и проснусь через сто лет, и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют...»

«Во всех странах железные дороги для передвижения служат, а у нас сверх того и для воровства».

«Когда и какой бюрократ не был убежден, что Россия есть пирог, к которому можно свободно подходить и закусывать?»

«Это еще ничего, что в Европе за наш рубль дают один полтинник, будет хуже, если за наш рубль станут давать в морду».

«Многие склонны путать два понятия: “Отечество” и “ваше превосходительство”».

А вот отрывок из «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, глава «Войны за просвещение». Почитаем:

«Вообще политическая мечтательность была в то время в большом ходу, а потому и Бородавкин не избегнул общих веяний времени. Очень часто видали глуповцы, как он, сидя на балконе градоначальнического дома, взирал оттуда, с полными слез глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни. Выгонные земли Византии и Глупова были до такой степени смежны, что византийские стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания. Казалось, стоило только кликнуть клич... И Бородавкин ждал этого клича, ждал с страстностью, с нетерпением, доходившим почти до негодования.

— Сперва с Византией покончим-с, — мечтал он, — а потом-с...

На Драву, Мораву, на дальнюю Саву,

На тихий и синий Дунай...

Д-да-с!»

Однако возьмем на себя смелость заявить, что был в истории России период, когда, казалось, приведенные выше цитаты начали терять свою актуальность. И периодом этим, как это ни покажется странным людям, искренне уверовавшим в советскую версию истории России, является время правления последнего русского императора Николая II. Подчеркнем при этом, что Салтыков-Щедрин не мог быть свидетелем этого исторического отрезка, так как скончался в 1889 году, а император Николай II вступил на престол в 1894 году.

Впрочем, это совсем другая — огромная — тема. Обозначив ее, не будем вдаваться в дискуссию, а продолжим «о литературе».

Еще несколько слов о достойнейшем Михаиле Евграфовиче и его противостоянии с действующим режимом. Как же наказывали, говоря языком второй половины ХХ века, «писателя-диссидента» за его выпады против «царизма»?

А вот как: в апреле 1848 года Салтыков-Щедрин был выслан в Вятку (Киров), где он становится чиновником при Вятском губернском правлении. В ноябре того же года — назначается старшим чиновником особых поручений при вятском губернаторе, а затем занимает должность правителя губернаторской канцелярии. С августа 1850 года становится советником губернского правления.

18 февраля (2 марта) 1855 года скончался император Николай I, при котором широко практиковалась пресловутая «жестокая царская цензура». Наступает время правления императора Александра II.

В ноябре 1855 года Салтыков-Щедрин покидает Вятку. В феврале 1856 года он был причислен к Министерству внутренних дел, в июне того же года назначен чиновником особых поручений при министре и в августе командирован в Тверскую и Владимирскую губернии для обозрения делопроизводства губернских комитетов ополчения (созванного по случаю Крымской войны в 1855 году).

Весной 1856 года Щедрин женился на дочери бывшего вятского вице-губернатора Елизавете Аполлоновне Болтиной (1839–1910). У них родились двое детей: Константин (1872–1932) и Елизавета (1873–1927).

После публикации, начиная с 1856 года «Губернских очерков», автор сего «критического произведения», видимо, в отместку за эту самую критику назначается в марте 1858 года рязанским вице-губернатором, а в апреле 1860-го переведен на такую же должность в Тверь.

В феврале 1862 года Салтыков-Щедрин выходит в отставку в чине статского советника — гражданского чина 5-го класса, соответствующего должностям вице-губернатора, вице-директора департамента, а также военным чинам бригадира и капитан-командора флота (ниже контр-адмирала, но выше капитана первого ранга. — Ю.Б.). Обращение — «ваше высокородие».

Впрочем, через два года Михаил Евграфович возвращается на службу. И вновь отнюдь не на рядовые должности: с 1864 по 1867 год он последовательно занимает посты управляющего казенной палатой Пензы, Тулы и Рязани. Надо ли говорить, что все перечисленные «государевы должности» весьма щедро оплачивались?

В июне 1868-го Салтыков-Щедрин окончательно покидает службу и занимает должность одного из руководящих сотрудников уже упоминавшегося журнала «Отечественные записки» (выходил в 1818–1884 годах), редактором которого являлся еще один критик «существующего строя» — Н.А. Некрасов (1821–1878).

Последний с 1847 года руководил журналом «Современник», ставшим идейным центром и трибуной революционно-демократического направления русской общественной мысли. В 1866 году личным распоряжением императора Александра II журнал был закрыт «за вредное направление». Это не помешало Некрасову уже в 1868 году возглавить «Отечественные записки».

После смерти Некрасова в 1878 году во главе «Отечественных записок» встал Салтыков-Щедрин.

Вот так «кровавый царский режим» «расправлялся» со своими противниками.

Даже во время «революции» 1905 года император Николай II (1868–1918) писал министру внутренних дел А.Г. Булыгину: «“Печать за последнее время ведет себя все хуже и хуже. В столичных газетах появляются статьи, равноценные прокламациям с осуждением действий высшего Правительства”. Царь советовал министру давать директивы печати, “воздействовать на редакторов, напомнив некоторым из них верноподданнический долг, а другим и те получаемые ими от Правительства крупные денежные поддержки, которыми они с такой неблагодарностью пользуются”» (12, 198)[1].

В итоге в империи, сотрясаемой волнами террора и кровопролитных беспорядков, более трехсот изданий были закрыты, деятельность еще большего числа приостановлена.

При этом, однако, ни о каком тотальном контроле над печатью в стране говорить не приходилось.

Как видим, в Российской империи на протяжении XIX — начала ХХ века давление на авторов имело место, что не приводило, однако, к полному «исчезновению» их произведений. Случалось закрытие журналов и газет, но опять же после многих лет «оппозиционной» работы или во время вспышек террора.

И что важнее всего, никакой «крови русских писателей» как таковой «режимом» не проливалось.

А теперь, вкратце разобравшись с «царской» цензурой, обратим свой взор на цензуру советскую.

В феврале 1917 года пала императорская Россия. В октябре того же года пало Временное правительство вместе с «товарищем» А.Ф. Керенским. У власти утвердились большевики: Я.М. Свердлов, В.И. Ленин и Л.Д. Троцкий.

Вместе с новой властью в Россию пришло и новое отношение к искусству вообще и к литературе в частности.

Декретом от 27 октября (9 ноября) 1917 года, на второй день присутствия большевиков во власти, были закрыты сотни «антикоммунистических» типографий и газет.

4 (17) ноября Ленин честно признался: «Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмем власть в руки. Терпеть существование этих газет — значит перестать быть социалистом» (15, 54).

28 января (10 февраля) 1918 года Совнарком учредил при Революционном трибунале специальный «Революционный трибунал печати», ведению которого подлежали «преступления и проступки против дела народа, совершаемые путем использования печати» (31, 101).

Решать, в чем именно заключалось «дело народа», разумеется, могли только большевики.

Для разбора «преступлений и проступков» данным постановлением создавалась следственная комиссия из трех человек, прообраз будущих печально знаменитых «троек», причем в случаях, «не терпящих отлагательств», соответствующие меры наказания провинившихся мог принять единолично любой ее член. Среди возможных мер были: денежный штраф, временная приостановка или закрытие издания, конфискация типографий или имущества, удаление из столицы, или отдельных местностей, или пределов Российской республики, лишение всех или некоторых политических прав и, наконец, лишение свободы (31, 102).

Выдающийся русский социолог и культуролог Питирим Александрович Сорокин (1889–1968), высланный вместе с женой (Еленой Петровной Баратынской) в сентябре 1922 года из Советской России, писал о «новой реальности» в отвергнувшей его стране: «Введены цензурные комитеты, хоронящие все инакомыслие. Цензура времен Николая I — ничто по сравнению с современной. Чтобы дать представление о том, что она не разрешает, достаточно привести один-два примера. У одного беллетриста в рассказе, например, вычеркнули фразу: “Сестра милосердия стояла в непринужденной позе и курила папиросу”. На вопрос, почему же вычеркнули фразу, цензор ответил: “Красная сестра милосердия не может стоять в непринужденной позе в порядке революционной дисциплины... Переделайте в белую сестру милосердия, тогда разрешу”» (28, 515).

Он же: «Опека... опека... и опека... школы, печати, лекций, публичных лекций и дебатов... Рядом с этим подкуп лиц и писателей... “Наиболее непокорных из вас вышлем, остальных купим” — такова формула политики власти сейчас. И покупают, платят сейчас, например (в 1922 году. — Ю.Б.), по 400–600 млн за лист беллетристики, лишь бы писал в угодном для власти духе... Писатели “Божьей милостью” на это не пойдут, псевдописатели идут: есть-то надо. Не будем кидать в них камни» (28, 516).

Некоторое время чета Сорокиных проживает в Берлине и Праге. В 1923 году в Праге на русском языке выходит книга П.А. Сорокина «Социология революции», переизданная двумя годами позже в США на английском, а затем переведенная еще на несколько языков.

В 1923 году Сорокины выезжают в США.

Позднее Питирим Александрович писал: «“Пусть мы не смогли жить в России, но нам все-таки крупно повезло осесть в Соединенных Штатах; ни одна другая страна не могла бы нам дать так много свободы, как наше новое отечество” — таково было мое и жены единодушное мнение» (27, 160).

И действительно, в 1931 году П.Сорокин — основатель социологического факультета в Гарвардском университете, в 1931–1959 годах — профессор Гарвардского университета, в 1965 году — президент Американской социологической ассоциации.

В 1931 и 1933 годах у четы Сорокиных родились сыновья — Петр и Сергей. Оба защитили докторские диссертации: Петр по прикладной физике, Сергей по биологии.

Советской России подобные люди были не нужны. Кадровый принцип «не талант, а лояльность» торжествовал на просторах бывшей империи.

А теперь посмотрим, как после большевистского переворота 1917 года сложилась судьба известных русских поэтов и писателей. Кто-то ушел в добровольное изгнание. Игорь Северянин (1887–1941), например, уезжает в Эстонию в 1918 году, Александр Куприн в 1919 году — в Финляндию, Иван Бунин (1870–1953), Константин Бальмонт (1867–1942) и Зинаида Гиппиус (1869–1945) навсегда покидают Россию в 1920-м, их приютит Франция.

А кто-то остался на Родине. Но прежней России уже не было — прилагательное «советская» стало определяющим. Определяющим абсолютно все, в том числе — отношение к культуре, к поэзии, к жизни и смерти поэтов.

Например, Александр Блок (1880–1921) принял Октябрьскую «революцию» восторженно. Он не просто принял советскую власть, но с воодушевлением стал на нее работать.

На вопрос анкеты от 14 января 1918 года: «Может ли интеллигенция работать с большевиками?» — Блок ответил: «Может и обязана».

На протяжении последующих двух лет Блока постоянно назначают на различные должности в организации, комитеты, комиссии. Однако жизнь в советском Петрограде в годы борьбы советской власти за государственную монополию в торговле продуктами питания, неминуемо приведшую к массовому голоду, пагубно сказалась на здоровье Блока. Ему 40 лет, у него астма, инфекционный эндокардит, нарушение мозгового кровообращения, тяжелая форма стенокардии, острое нервное расстройство, грозившее перейти в психическое. На почве постоянного недоедания развилась цинга.

Мог спасти выезд на лечение за границу. Но, в отличие от времени правления императора Николая II, теперь на это требовалось дозволение властей. А те «гуманизмом» не отличались.

Так, в записке иностранного отдела ВЧК на имя товарищей В.М. Молотова, Л.Д. Троцкого и Н.П. Горбунова от 28 июня 1921 года по поводу разрешения выезда на лечение в Финляндию поэта Александра Блока предлагалось принять во внимание, что уехавшие за границу литераторы начали активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, такие, как Бальмонт, Куприн, Бунин, не останавливаются перед самыми «гнусными измышлениями». Итог: ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства.

В описаниях очевидцев, видевших больного Блока, все время идет речь о болях, сопровождающих болезнь, о задыханиях, о нервозном состоянии. «Страдания его так ужасны, что стоны и вскрики слышны на улице» (18, 35).

Заметим, что от голода так не умирают. Скорее гаснут.

Историк, писатель и поэт В.А. Солоухин (1924–1997) весьма убедительно доказывает, что Блок был отравлен. Именно поэтому, игнорируя рекомендации врачей, так долго тянули с разрешением на выезд за границу.

В.Р. Менжинский — начальник Секретно-оперативного управления ВЧК, как и Ленин, знал, что Блок не выздоровеет, что дни его сочтены. Они боялись, что европейские медики поставят правильный диагноз и обнаружат и объявят всему миру, что Блок отравлен (18, 38).

Луначарский, будучи наркомом просвещения и, видимо, не посвященный в чекистские тайны, написал в ЦК: «Высокодаровитый Блок умрет недели через две, и тот факт, что мы уморили талантливейшего поэта России, не будет подлежать никакому сомнению и никакому опровержению» (18, 39).

23 июля, когда Блок уже впал в забытье и не мог самостоятельно уехать в Финляндию, разрешение на выезд было дано, но — поздно.

7 августа 1921 года Александр Блок был похоронен на Смоленском кладбище Петрограда.

Позднее русский и советский писатель Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954) написал в своем дневнике: «Мариэтта Шагинян мне рассказывала о Блоке ужасные вещи, будто бы Блок умер не от физических, а от духовных причин, что в последнее время его все вокруг убивало и никто из окружающих не понимал, что его убивало» (19, 363).

За четыре дня до смерти Блока, 3 августа 1921  года, по подозрению в участии в заговоре «Петроградской боевой организации В.Н. Таганцева» был арестован поэт, переводчик, литературный критик, добровольцем записавшийся в армию после начала Первой мировой войны, георгиевский кавалер Николай Степанович Гумилёв (1886–1921).

Живя в Советской России, Гумилёв не скрывал своих религиозных и политических взглядов. Так, на одном из поэтических вечеров на вопрос из зала: «Каковы ваши политические убеждения?» — он ответил: «Я убежденный монархист».

Спустя три недели после ареста, 24 августа, Петроградская ГубЧК приняла решение о расстреле участников «таганцевского заговора».

26 августа 1921 года, через девятнадцать дней после смерти Блока, под Петроградом Николай Гумилёв и еще 56 осужденных были расстреляны.

По одной из версий (их множество, но все едины в оценке поведения поэта — достоинство и героизм), М.Горькому удалось выхлопотать помилование для известного поэта. Сообщение об этом было получено, когда осужденных выводили на казнь. Командир спросил из-за спин расстрельного взвода:

— Кто тут будет поэт Гумилёв?

На что последовал ответ:

— Здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть русский офицер Гумилёв, и он разделит участь своих товарищей!

Современный автор Олег Аранович посвятил Николаю Гумилёву следующие строки:

Поэт Серебряного века,

Тебе до стенки — два шага.

Двадцатый век из человека

Любого делает врага.

Стоишь в компании хорошей:

Полковники, профессора

(Такую не купить за гроши,

Как водку в кабаке с утра).

Что говорили: «Честь — священна!»

Что на дуэли шли за честь...

Увы, все в этом мире тленно,

Примеров этому не счесть.

Стоят наставники-педанты,

Каких с тех пор, пожалуй, нет...

Вдруг крик хмельного коменданта:

«Кто будет Гумилёв — поэт?»

Лицей, стихи, погоны, слава,

Кресты «За храбрость» на груди...

Судьба дает возможность?.. право?

Шагнуть ОТ стенки... отойди!

Что нам священная корова?

У стенки нам не до коров.

«ЗДЕСЬ НЕТ ПОЭТА
                                           ГУМИЛЁВА,

ЗДЕСЬ ЕСТЬ ПОРУЧИК
                                           ГУМИЛЁВ!»

Бывает, жизни честь дороже.

А жизнь? Пускай горит дотла...

Лишь змеи сбрасывают кожу,

Поэты — грешные тела.

Академик Владимир Иванович Вернадский (1863–1945) написал в своем дневнике о Николае Гумилёве: «“В мой мозг, в мой гордый мозг собрались думы” — Н.Гумилёв. Убит в момент расцвета. Гордый мозг не может прожить в коммунистическом рабстве» (8, 107).

В марте 1921 года разразился антибольшевистский Кронштадтский мятеж, на подавление которого власти были вынуждены бросить даже делегатов Х съезда РКП(б). Напуганный восстанием матросов, считавшихся до этого верной опорой советской власти, Ленин вынужден был объявить переход к новой экономической политике (НЭПу). Этот период, ознаменованный «послаблениями» в экономике, отнюдь не означал того же в гуманитарной сфере.

Академик И.Б. Збарский писал о временах НЭПа: «Учебный план был коренным образом перекроен; русский язык и грамматику упразднили, вместо истории преподавалось “обществоведение”, согласно которому все начиналось с Карла Маркса и 1-го Интернационала; о том, что было до этого, не сообщалось ни слова. На уроках литературы давали лишь краткие сведения о классиках, основное внимание уделялось “пролетарским писателям”, ныне забытым, упоминались лишь некоторые “революционные” стихи Брюсова и Блока, а о Есенине, Гумилёве, Ахматовой, Соллогубе и большинстве произведений Достоевского даже упоминать было опасно» (18, 211).

Чисткой библиотек занимался Главполитпросвет (Главный политико-просветительный комитет. — Ю.Б.) РСФСР, председателем которого была жена В.И. Ленина — Н.К. Крупская. Вот пример ее деятельности за 1923 год: «Она составляет рекордный список запрещенной литературы, который оформлен в виде инструкции под названием “О пересмотре книжного состава библиотек к изъятию контрреволюционной и антихудожественной литературы”. В соответствии с этим из библиотек изымались: философы Кант, Платон, Декарт, Ницше, Шопенгауэр. Писатели: Дюма, Лесков, Толстой, Боккаччо, Загоскин, Тэффи, кое-что из Гоголя. Всего 200 авторов» (13, 233). «Оглупление масс и низведение интеллигентного читателя до уровня полуинтеллигента, способного заниматься (не очень грамотно) инженерным делом, решать хозяйственные задачи (согласно директивам начальства), во всем остальном ограничиваясь примитивной политграмотой, — вот на что, по сути, была направлена проводившаяся в стране “культурная” революция. В слое людей высокой образованности <...> новые властители России видели для себя лишь угрозу. Особенно опасным для них было именно гуманитарное знание, эта мощная база выработки нравственных основ свободной и мыслящей личности» (31, 99–100).

Добралась ленинская жена и до подрастающего поколения.

«Детям категорически запрещались сказки “Котик-коток, серенький лобок”, “Курочка Ряба”, многие сборники русских народных сказок. “Конек-Горбунок” проходил по разделу “порнография”. Запрещен “Петя-петушок”» (13, 233–234).

В целом «коммунистическая революция в России <...> самым пагубным образом отразилась на книге. В огне российского безумия горели библиотеки дворянских усадеб — печальная участь книжного собрания Александра Блока в его имении Шахматово тому пример. Вместе с храмами, которые закрывали и разрушали советские комиссары, гибли фолианты старинных изданий. Но самым страшным был систематически организованный и идеологически направляемый характер похода коммунистической власти против старой книжной культуры. Двадцатый век был веком страха и смерти не только десятков миллионов человек, но и временем массового уничтожения книги» (31, 88).

Интересно, что в 1924 году появилась новая «Инструкция» о «пересмотре книжного состава», предназначенная для библиотек, обслуживающих массового читателя. И тут появляется некая новация: помимо «определенно вредных и контрреволюционных», теперь подлежала изъятию «устаревшая агитационная и справочная литература советских органов (1918, 1919, 1920 годов) по тем вопросам, которые в данное время иначе разрешаются советской властью (земельный вопрос, налоговая система, вопрос о свободной торговле, продовольственной политике и пр.)» (31, 112).

Известна и культурная альтернатива, которую предложили большевики и которой очень стеснялись советские «историки» хрущевско-брежневской эпохи.

Это так называемый Пролеткульт (Пролетарские культурно-просветительские организации. — Ю.Б.) — массовая организация пролетарской самодеятельности, появившаяся после февраля 1917 года. Первая конференция пролеткультовцев была созвана по предложению Луначарского в сентябре того же года. После октябрьского большевистского переворота Пролеткульт быстро вырос в массовую организацию при Наркомате просвещения и существовал с 1917 по 1932 год.

Принципиальная позиция пролеткультовцев состояла в неприятии прошлой культуры, убеждение в ее завершенности и исчерпанности.

Вот, например, позиция одного из идеологов Пролеткульта — П.К. Безсалько:

«Если кто обеспокоен тем, что пролетарские творцы не стараются заполнить пустоту, которая отделяет творчество новое от старого, мы скажем — тем лучше, не нужно преемственной связи...

Вы разве не чувствуете, что классическая школа доживает свои последние дни? Прощайте, Горации. Рабочие поэты, писатели образовывают свои общества... не нужно преемственной связи» (6, 9).

А вот еще один завзятый теоретик — В.Полянский: «Говорят, что нет буржуазной музыки. Неправда, есть. Я знаю, как мы все любим музыку Чайковского, особенно интеллигенция. Но можем ли мы ее рекомендовать пролетариату? Ни в коем случае. С нашей точки зрения, в ней очень много чуждых нам элементов. Вся музыка Чайковского, отражающая определенный момент исторического развития, проникнута одной идеей: судьба господствует над человеком» (6, 9).

Он же: «Если содержание пьесы частично нам кажется неподходящим, мы выкидываем его и вкладываем в речи героев свое содержание. И мы не видим в этом ничего варварского, потому что автор как таковой для нас мало имеет значение. Если Чехов, предположим, написал какое-нибудь произведение, то пусть для него оно и существует, а мы на сцене из него сделаем то, что нам нужно для организации нашей жизни» (6, 22).

Результат такого эксперимента был закономерен.

Писатель, скрипач, театральный деятель Юрий Борисович Елагин (1910–1987) писал: «...в пролетарские группировки входили люди, способности и знания которых определяются в школах оценками от “посредственно” и ниже. Ни одного талантливого человека не было в их числе. Но зато их социальное происхождение было вполне на высоте... Почти все члены пролетарских групп были членами коммунистической партии, составляя в этом смысле разительный контраст со всеми людьми искусства в Советской России, среди которых в двадцатых годах почти не было коммунистов, да и позже был лишь совершенно незначительный процент партийных. Все эти пролетарские товарищи развивали весьма активную деятельность. Писатели издавали свои повести о героях-большевиках, о классовой борьбе, о строительстве и войне. Поэты вдохновлялись, в общем, теми же темами, уснащая их еще и чисто пролетарскими сентиментальными и лирическими чувствами (сборники: “Рабочий май” Казина, “Гармонь” Жарова). Художники рисовали серыми и фиолетовыми красками мускулистых рабочих с квадратными лицами, работниц в красных платочках и виды фабрик и заводов. Пролетарские музыканты сочиняли одни только массовые песни с ритмичным маршеобразным аккомпанементом, начисто отбрасывая все прочие виды музыкального искусства как несозвучные и чуждые рабочим массам» (10, 84–85).

По большому счету все явление Пролеткульта было настолько надуманным и бездарным, за какими-то редчайшими исключениями, что даже Ленин относился к нему резко критически.

Например, после прочтения статьи В.Плетнева «На идеологическом фронте», в которой автор утверждал: «Задача строительства пролетарской культуры может быть решена только силами самого пролетариата, учеными, художниками, инженерами и т.п., вышедшими из его среды», — Ленин, подчеркнув в этой фразе слова «только» и «его», на полях заметил: «Архифальшь». Рядом с другой фразой: «Пролетарский художник будет одновременно и художником, и рабочим», — вождь написал: «Вздор». В итоге Владимир Ильич пришел к неутешительному для автора статьи выводу: «Учиться надо автору не “пролетарской” науке, а просто учиться» (6, 39). И с этим, конечно, было трудно спорить.

Однако ленинская критика не произвела должного впечатления. Уже после смерти Владимира Ильича, в 1925 году, была образована РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей. — Ю.Б.), генеральным секретарем которой стал комсомольский деятель Леопольд Леонидович Авербах (Исер-Лейб Меер-Шоломович Авербах) (1903–1937). Главными активистами РАПП были Д.А. Фурманов, А.А. Фадеев, В.М. Киршон... Всего в РАПП состояло более 4000 членов. После образования в 1928 году ВОАПП (Всесоюзного объединения ассоциаций пролетарских писателей. — Ю.Б.) РАПП заняла в нем ведущие позиции.

Что же происходило в России после октября 1917-го? Самое главное — терялась «связь времен». Если прежние выпускники гимназий быстро и безболезненно приобщались к многовековой общеевропейской культуре, то советские выпускники зачастую или не подозревали о ее существовании, или относились к ней как к враждебной для «передового советского человека».

Тогда, именно тогда, руками большевиков был воздвигнут первый «железный занавес», отделивший Россию от всего остального мира.

Подавив гуманитарное знание и языковую культуру — создав условия, при которых овладение языками стало для школьников и студентов почти невозможным, новая система образования породила невиданных в прежней России «вузовских полузнаек», которые были «языково немы»: лингвистический барьер отделял их от мировой науки и культуры (31, 99).

Это все прекрасно сочеталось с барьером погранзастав, вспаханной полосой, колючей проволокой и более поздним нетленным образом — «пограничник Карацупа и его верная собака Индус».

На фоне процветания РАПП погиб еще один великий русский поэт — Сергей Александрович Есенин.

28 декабря 1925 года Есенина нашли мертвым в гостинице «Англетер» в Ленинграде. Властями немедленно была запущена версия о самоубийстве.

И все же в деле о смерти поэта есть такие факты и свидетельства, которые позволяют говорить, что в гостинице «Англетер» в тот далекий декабрьский вечер было совершено преступление (16, 9).

Мы не будем гадать, чем конкретно мешал Есенин советской власти, это не принципиально. Мы лишь фиксируем факты. Такой, например.

В январе 1927-го в «Правде» напечатана статья Бухарина «Злые заметки». «Есенин талантлив? — переспрашивает Бухарин. — Конечно, есенинский стих звучит нередко как серебряный ручей. И все-таки есенинщина — это отвратительно напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами. Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого национального характера: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни» (13, 267).

В 1927 году в Финляндии скончался русский поэт, практически совершенно незнакомый «выходцам» из СССР. Причина тому проста — он был певцом Белого движения. А такие люди с большевистской точки зрения не имели права даже на упоминание их имен в истории русской поэзии.

Попытаемся вкратце восполнить этот пробел.

29 августа (10 сентября) 1899 года в Одессе родился Иван Иванович Саволайнен, писатель и поэт, ставший известным под именем Иван Савин.

Детство и юность Ивана прошли в уездном городке Зеньков Полтавской губернии. С ранних лет он тянулся к творчеству, в одиннадцать лет написал первое стихотворение, в четырнадцать — первые статьи и рассказы, опубликованные в местной прессе.

После начала развязанной большевиками Гражданской войны в России вся большая семья Савиных встала на сторону Белого движения. Четверо братьев Ивана, как и он сам, воевали в Белой армии. Все четверо погибли в жестокой борьбе.

Первым погиб сражавшийся в составе синих кирасир младший брат Николай, которому было всего 15 лет. Иван так откликнулся на смерть брата:

Брату Николаю

Мальчик кудрявый смеется лукаво.

Смуглому мальчику весело,

Что наконец-то на грудь ему слава

Беленький крестик повесила.

Бой отгремел. На груди донесенье

Штабу дивизии. Гордыми лирами

Строки звенят: бронепоезд
                                                в сражении

Синими взят кирасирами.

Липы да клевер. Упала с кургана

Капля горячего олова.

Мальчик вздохнул, покачнулся
                                                   и странно

Тронул ладонями голову.

Словно искал эту пулю шальную.

Вздрогнул весь. Стремя зазвякало.

В клевер упал. И на грудь неживую

Липа росою заплакала...

Схоронили ль тебя — разве знаю?

Разве знаю, где память твоя?

Где годов твоих краткую стаю

Задушила чужая земля?

Все могилы родимые стерты.

Никого, никого не найти...

Белый витязь мой, братик
                                          мой мертвый,

Ты в моей похоронен груди.

Спи спокойно! В тоске без предела,

В полыхающей болью любви,

Я несу твое детское тело,

Как Евангелие из крови.

1925

Затем в бою под Каховкой был зарублен Борис.

Брату Борису

Не бойся, милый. Это я.

Я ничего тебе не сделаю.

Я только обовью тебя,

Как саваном, печалью белою.

Я только выну злую сталь

Из ран запекшихся. Не странно ли:

Еще свежа клинка эмаль,

А ведь с тех пор три года канули.

Поет ковыль. Струится тишь.

Какой ты бледный стал
                                           и маленький!

Все о семье своей грустишь

И рвешься к ней из вечной
                                                 спаленки?

Не надо. В ночь ушла семья.

Ты в дом войдешь, никем
                                      не встреченный.

Не бойся, милый, это я

Целую лоб твой искалеченный.

1923

Еще два брата — Михаил и Павел — были расстреляны чекистами во время волны красного террора, захлестнувшей Крым в конце 1920 года, после эвакуации остатков Русской армии барона П.Н. Врангеля.

Братьям моим, Михаилу и Павлу

Ты кровь их соберешь по капле,
                                                           мама,

И, зарыдав у Богоматери в ногах,

Расскажешь, как зияла эта яма,

Сынами вырытая
                               в проклятых песках,

Как пулемет на камне ждал угрюмо

И тот, в бушлате, звонко крикнул:
                                        «Что, начнем?»

Как голый мальчик, чтоб уже
                                                  не думать,

Над ямой стал и горло проколол
                                                     гвоздем.

Как вырвал пьяный конвоир лопату

Из рук сестры в косынке и сказал:
                                                 «Ложись»,

Как сын твой старший гладил руки
                                                          брату,

Как стыла под ногами глинистая
                                                          слизь.

И плыл рассвет ноябрьский
                                            над туманом,

И тополь чуть желтел в невидимом
                                                           луче,

И старый прапорщик, во френче
                                                      рваном,

С чернильной звездочкой
                             на сломанном плече,

Вдруг начал петь — и эти бредовые

Мольбы бросал свинцовой
                                 брызжущей струе:

Всех убиенных помяни, Россия,

Егда приидеши во царствие Твое...

1925

Две сестры Ивана — Надежда и Нина — умерли от лишений и голода.

Сестрам моим, Нине и Надежде

Одна догорела в Каире,

Другая на русских полях.

Как много пылающих плах

В бездомном воздвигнуто мире!

Ни спеть, ни сказать о кострах,

О муке на огненном пире.

Слова на запекшейся лире

В немой рассыпаются прах.

Но знаю, но верю, что острый

Терновый венец в темноте

Ведет к осиянной черте

Распятых на русском кресте,

Что ангелы встретят вас, сестры,

Во родине и во Христе.

1924

Самому Ивану удалось выжить и выбраться из большевистского ада. Помогло его финское происхождение. Вместе с отцом весной 1922 года он перебрался в Гельсингфорс (Хельсинки).

И.А. Бунин писал об Иване Савине: «Ему не было еще и двадцати лет, когда он пережил начало революции, затем Гражданскую войну, бои с большевиками, плен у них после падения Крыма... Он испытал гибель почти всей своей семьи, ужасы отступлений, трагедию Новороссийска... После падения Крыма он остался, больной тифом, на запасных путях Джанкойского узла, попал в плен... Узнал глумления, издевательства, побои, голод, переходы снежной степи в рваной одежде, кочевания из ЧеКи в ЧеКу...» (24).

Первые месяцы пребывания в Финляндии Иван восстанавливает здоровье, затем устраивается на работу на сахарный завод.

В 1924 году Савин становится собственным корреспондентом в Финляндии целого ряда изданий российского зарубежья: газет «Руль» (Берлин), «Сегодня» (Рига), «Жизнь» (Ревель), «Новое время» (Белград). В ежедневнике «Русские вести» (Гельсингфорс) с 1922 по 1926 год было опубликовано более 100 его рассказов, стихов и очерков.

В том же, 1924 году Иван Савин женился на Людмиле Владимировне Соловьевой, дочери полковника 1-го Финляндского стрелкового полка. В 1926 году они вместе посетили Спасо-Преображенский монастырь на острове Валаам (в то время территория независимой Финляндии). На Валааме Иван встретил бывшую фрейлину императрицы Александры Федоровны — Анну Вырубову, принявшую монашеский постриг, и взял у ее матери интервью для русско-шведского журнала.

12 июля 1927 года Иван Савин скончался.

Писатель и публицист Е.В. Семенова: «Во время незначительной операции в больнице у Савина, изможденного физически и духовно всем пережитым, началось заражение крови... Он ушел в возрасте М.Ю. Лермонтова, отдав любимой Родине все свои силы, жар души и талант, исполнив свое высшее предназначение, ради которого Господь сберег его в большевистских застенках» (24).

Любите врагов своих... Боже,

Но если любовь не жива?

Но если на вражеском ложе

Невесты моей голова?

Но если, тишайшие были

Расплавив в хмельное питье,

Они твою землю растлили,

Грехом опоили ее?

Господь, успокой меня смертью,

Убей. Или благослови

Над этой запекшейся твердью

Ударить в набаты крови.

И гнев Твой, клокочуще-знойный,

На трупные души пролей.

Такие враги — недостойны

Ни нашей любви, ни Твоей!

1923

У жены поэта Людмилы Савиной-Соловьевой хранился портрет работы Репина со следующей надписью: «Необыкновенно красивому Ивану Ивановичу Савину на добрую память. Илья Репин, 1926 год».

В том же, 1927 году, когда в Финляндии умер Иван Савин, в СССР Крупская писала: «...мы требовали изъятия вредных книг. Нас за это здорово ругали наши враги. Но мы знали, что библиотека, как и всякое другое просветучреждение, должно способствовать распространению в массах коммунистических идей. Сейчас мы никоим образом не можем ослабить нашу работу в вышеуказанном направлении, напротив, мы должны усилить ее, а главное — поставить проверку того, как осуществляются на деле указания центра» (31, 118).

И еще. В 1927 году на Запад от лица «советских писателей» был тайно передан настоящий вопль отчаяния: «Наши классики-идеалисты изъемлются из всех общедоступных библиотек. Современные писатели, заподозренные в идеализме, лишены не только возможности, но и всякой надежды на возможность издать свои произведения... Ничто не печатается без цензуры... В великой стране идет удушение великой литературы... Печатается лишь то, что не расходится с обязательным для всех коммунистическим мировоззрением... Единственное наше оружие — перо — выбито из наших рук, воздух, которым мы дышим, — литература, — отнят от нас, мы сами — в тюрьме. Мы гибнем...» (7, 312–313).

Дочь Сталина Светлана Аллилуева позже писала о «правительстве своего отца»: «Книг они боятся больше всего. Это для них хуже, чем бомбы» (1, 98).

23 марта 1929 года М.Пришвин записал в своем дневнике:

«Писатели-“попутчики” собираются идти к Сталину жаловаться на пролетарских писателей: Вересаев, Иванов, Пильняк — словом, все. И меня приглашают. Тихонов говорит, что если так оставить, то пролетарии уничтожат остатки литературы. Так, стали уже запрещать имена, замечательное исследование о Щедрине Иванова-Разумника запретили, не читая его, только за имя. Клычков запрещен. И в самом деле, завтра кто-нибудь “раскроет” меня, и тоже запретят. По-видимому, надо идти, хотя лучше бы отдаться на волю судьбы...

А что Сталин все может, видно на примере Всеволода Иванова, которого уже начинали сильно травить. Он поставил плохонькую пьесу, но Сталину понравилось, и во всех газетах протрубили, что пьеса превосходная.

Такое жалкое положение: литература припадает к стопам диктатора» (20, 473).

Методы агитации за «припадение к стопам» описывал поэт, переводчик, литературовед, а также известный детский писатель Корней Иванович Чуковский (настоящее имя — Николай Васильевич Корнейчуков) (1882–1969).

Незадолго до смерти Чуковский вспоминал:

«В тридцатых годах травили “чуковщину”, запретили мои сказки. И сделали мое имя ругательным...

Меня довели до крайней нужды и растерянности. И тогда появился некий искуситель. И стал уговаривать, чтобы я публично покаялся, отрекся и заявил бы, что буду писать правоверные книги. У меня в семье были больные. Я был разорен. Доведен до отчаяния. И подписал составленную этим подлецом бумагу. Я чуть-чуть-чуть исправил слог стилистически и подписал своим именем. От меня отшатнулись прежние сторонники. Да и сам я чувствовал себя негодяем. И тут меня постигло возмездие: заболела смертельно Мурочка» (14, 23).

Мурочка, Мария — младшая дочь Чуковского, героиня его стихов и рассказов для детей. Она умрет 10 ноября 1931 года в Алупке в туберкулезном санатории в возрасте одиннадцати лет. Мария заболела туберкулезом в конце 1929 года — почти одновременно с публикацией К.Чуковским отречения от своих произведений в «Литературной газете».

14 апреля 1930 года застрелился Маяковский. Тот, кто с восторгом принял большевиков. Автор поэмы «Владимир Ильич Ленин». Тот, кто в июне 1929-го на II съезде воинствующих безбожников вместе с Горьким призывал бороться с религией. Тот самый, о котором, правда, после его смерти, Сталин сказал: «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

Почему же «лучший и талантливейший» покончил с собой?

Может быть, ответ содержится в воспоминаниях художника Юрия Анненкова, который встречался с Маяковским в 1929 году во Франции в Ницце:

«Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же наконец я вернусь в Москву. Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:

— А я — возвращаюсь... так как я уже перестал быть поэтом.

Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал еле слышно:

— Теперь я... чиновник...

Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала:

— Что такое? Что происходит?

Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, ответил по-русски:

— Ничего, ничего... Я просто подавился косточкой» (3, 196–197). Так или иначе, 14 апреля 1930 года Владимир Маяковский выстрелил себе в сердце.

Виктор Серж (Кибальчич) — русский и франкоязычный писатель, революционер, деятель Коминтерна (1890–1947), писал: «Эта смерть произошла после 18 месяцев глубокого маразма в литературе: ни одного стоящего произведения, ни одного! — за этот промежуток времени, зато оголтелые кампании против того или другого, отлучения с треском и без оного — в изобилии, отречений от ереси — сколько угодно! И вот — не уберегли мастера. Широкая официальная слава, известность, преуспеяние не удовлетворяли его из-за примеси лжи и пустоты, которую в себе несли... Став популярнейшим газетным рифмоплетом, он страдал от того, что приносил в жертву этой поденщине свою личность... Он чувствовал, как стремительно падает вниз...» (25, 323–324).

В своей последней поэме «Во весь голос» Маяковский писал: «Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне...»

Известный советский карикатурист Борис Ефимов (Фридлянд) (1900–2008) вспоминал:

«Помню, как в редакции “Известий” дежурный редактор, некто Черномордик, поморщившись, сказал:

— Что? Маяковский застрелился? Наверное, пьян был. Ну ладно. В хронику происшествий. Пятнадцать строк» (11, 240).

Довольно продолжительное время после смерти на имени Маяковского лежал тяжелый камень пренебрежения и равнодушия. Стихи его печатать перестали, а издание полного собрания сочинений, выходившее в Гослитиздате, просто-напросто прикрыли. Но тут близкая Маяковскому Лиля Брик набралась смелости и написала об этом Сталину. «Отец народов» начертал на письме упомянутую нами выше резолюцию о «лучшем и талантливейшем». И сразу колесо с бешеной скоростью завертелось обратно. За самое короткое время появились площадь Маяковского, станция метро «Маяковская», Театр имени Маяковского, Музей Маяковского, монументальный памятник Маяковскому и так далее.

В общем, все приняло такие формы, что даже искренний друг Маяковского Борис Пастернак (1890–1960) как-то, много позднее, саркастически заметил: «Маяковского начали насаждать в обязательном порядке, как в свое время картошку или кукурузу» (11, 242).

Тем временем идущие в СССР коллективизация и индустриализация требовали «всеобщей народной поддержки». Обеспечить оную должны были «деятели советской науки и культуры». Лепить новую «советскую интеллигенцию» начинали в вузах.

Академик И.Б. Збарский писал о начале 30-х годов: «В университете обстановка была гнетущей. Знаний от нас никто не требовал, мало того, хорошо учиться, интересоваться наукой было подозрительно и небезопасно, требовали в первую очередь общественную работу, дисциплину и зубрежку политпредметов, занимавших львиную долю учебного времени, не считая политкружков, проработок и комсомольских собраний. Беседа вдвоем еще допускалась, но разговор нескольких человек, даже втроем, был опасен, его засекали, писали доносы» (18, 229–230).

Однако над практическими вопросами, требующими немедленного решения, вынужденно работала интеллигенция, имеющаяся в наличии, которую лишь нужно было «твердой рукой» препроводить в правильном направлении.

23 апреля 1932 года вышло постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», которым были расформированы упоминавшиеся нами РАПП, ВОАПП и прочие подобные организации.

Для справки: генеральный секретарь РАПП Авербах был арестован 4 апреля 1937 года по обвинению в участии в «антисоветской заговорщицкой террористической организации», 14 августа того же года расстрелян.

17 мая 1932 года оргбюро ЦК ВКП(б) утвердило состав оргкомитета Союза советских писателей по РСФСР и приняло решение о создании подобных комитетов в других республиках. Почетным председателем союзного оргкомитета был избран М.Горький (Алексей Максимович Пешков. — Ю.Б.) (1868–1936). Для утверждения руководящих органов будущего союза и устава наметили созвать I съезд советских писателей.

26 мая президиум оргкомитета Всесоюзного съезда советских писателей провел первое заседание.

М.Пришвин прокомментировал это так: «Пленум показал, что Союз писателей есть не что иное теперь, как колхоз... Все насквозь лживо, и едва ли найдется хоть один человек, кто, вне себя, стоит за сов. власть. Те же, кто стоят за нее, стоят, потому что связали себя с судьбой этой власти, ставшей условием их личного существования» (21, 230).

Заметим, что по ходу «перестройки» была сформирована некая иерархия искусств.

Первое место в этой иерархии прочно занимала литература. Перестройка творческих организаций начинается именно с литературы, остальным искусствам в постановлении от 23 апреля 1932 года посвящена лишь одна фраза: «Произвести аналогичные изменения по линии других видов искусства». Раньше всех других проводится съезд писателей (1934), а по его образцу проводятся съезды архитекторов (1937), композиторов (1948) и художников (1957).

В 30-е годы проходит серия постановлений об улучшении жилищных условий творческих работников, и сначала улучшаются, естественно, условия писателей, потом композиторов, потом художников и скульпторов.

И еще. За три дня до первого заседания оргкомитета, 23 мая 1932 года, в «Литературной газете» народу был впервые предложен термин «социалистический реализм».

Троцкий, будучи уже высланным из СССР, в своем письме в редакцию американского журнала «Партизан ревью», писал: «Стиль нынешней советской официальной живописи именуется социалистическим реализмом. Самоё имя, очевидно, дано каким-либо начальником отдела искусств. Реализм состоит в подражании провинциальным дагерротипам третьей четверти прошлого столетия; “социалистический” характер выражается, очевидно, в том, что приемами натянутых фотографий воспроизводятся события, никогда не имевшие места. Нельзя без физического отвращения, смешанного с ужасом, читать стихи и повести или глядеть на снимки советских картин и скульптур, в которых чиновники, вооруженные пером, кистью или резцом, под надзором чиновников, вооруженных маузерами, прославляют “великих” и “гениальных” вождей, лишенных на самом деле искры гениальности или величия. Искусство сталинской эпохи останется наиболее наглядным выражением глубочайшего упадка пролетарской революции» (29, 10).

М.Пришвин в свою очередь записал в своем дневнике: «Социалистический реализм дает выход каждому мерзавцу и дураку, а потому если и явится святой социалистический реалист, то под его маркой укроются сотни жуликов» (21, 252).

17 августа 1934 года в Москве открылся Первый Всесоюзный съезд советских писателей.

Для справки: «Мандатные данные Первого Всесоюзного съезда советских писателей.

Общесъездовские данные

Мужчин — 96,3%;

Женщин — 3,7%.

Средний возраст писателя — 35,9 года.

Средний литературный стаж — 13,2.

Национальный состав делегатов (первые 10 мест из 53 всего)

1. Русские — 201;

2. Евреи — 113;

3. Грузины — 28;

4. Украинцы — 25;

5. Армяне — 19;

6. Татары — 19;

7. Белорусы — 17;

8. Тюрки — 14;

9. Узбеки — 12;

10. Таджики — 10 <...>

Всего на съезде присутствовало 582 писателя» (17, 700–701).

С приветственной речью выступил Горький:

«Уважаемые товарищи... Я — по праву председателя оргкомитета Союза писателей — разрешаю себе сказать несколько слов о смысле и значении нашего съезда...

Мы выступаем в эпоху всеобщего одичания, озверения и отчаяния буржуазии...

Мы выступаем как судьи мира, обреченного на гибель, и как люди, утверждающие подлинный гуманизм, гуманизм революционного пролетариата...

Мы выступаем в стране, освященной гением Владимира Ильича Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина (бурные, продолжительные аплодисменты)» (17, 1).

После Горького выступил секретарь ЦК ВКП(б) А.А. Жданов:

«Ваш съезд собирается в период, когда под руководством коммунистической партии, под гениальным водительством нашего великого вождя и учителя товарища Сталина (бурные аплодисменты) бесповоротно и окончательно победил в нашей стране социалистический уклад...

Мы имеем в руках верное оружие для преодоления всех трудностей, которые стоят на нашем пути. Этим оружием является воплощаемое в жизнь нашей партией и советами великое и непобедимое учение Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина...

В свете успехов нашей советской литературы еще больше и резче выявляется вся противоположность между нашим строем победившего социализма — и строем умирающего, загнивающего капитализма. <...>

О чем писать, о каком пафосе может идти речь для буржуазного писателя, если мир не сегодня завтра будет ввергнут в пучину новой империалистической войны.

Современное состояние буржуазной литературы таково, что она уже не может создать великих произведений. Упадок и разложение буржуазной литературы, вытекающие из упадка и загнивания капиталистического строя, представляют собой характерную черту, характерную особенность состояния буржуазной культуры и буржуазной литературы в настоящее время. Ушли безвозвратно времена, когда буржуазная литература, отражая победы буржуазного строя над феодальным, могла создавать великие произведения периода расцвета капитализма. Теперь идет всеобщее измельчание и тем, и талантов, и авторов, и героев» (17, 2–4).

В конце первого дня работы съезд принял «Приветствие И.В. Сталину»: «...Дорогой и родной Иосиф Виссарионович, примите наш привет, полный любви и уважения к вам как большевику и человеку, который с гениальной прозорливостью ведет коммунистическую партию и пролетариат СССР и всего мира к последней и окончательной победе» (17, 19).

В этой связи вспоминается анекдот, родившийся как раз в те годы: «Час говорят о товарище Сталине, два говорят о товарище Сталине, три говорят о товарище Сталине. Что происходит? Юбилей Чайковского» (9, 372).

После приветствия «вождю всех народов» зазвучали голоса «с мест».

И.Ю. Кулик в докладе о литературе УССР описал положение дел на строительстве Беломорско-Балтийского канала: «...значительная часть присутствующих здесь <...> когда ездили с экскурсией писателей на Беломоро-Балтийский канал <...> видели, как создаются там подлинные чудеса, невозможные ни при каком ином строе; наблюдали собственными глазами, как под влиянием ударной большевистской работы, большевистской правды вчерашние преступники, отбросы общества, перерождаются, перековываются в сознательных, активных участников социалистического строительства. Мы видели условия, в которых содержатся там эти преступники. Таким условиям позавидовало бы немало западных рабочих, жестоко страдающих от кризиса и безработицы» (17, 41).

В докладе М.Н. Климковича о литературе БССР прозвучала тревога: «Белорусский национализм остается главной опасностью для белорусской литературы, как и вообще для БССР на данном этапе. <...> Решительная и неуклонная борьба против национализма во всех его проявлениях, и в особенности против белорусского национализма как главной опасности на данном этапе, остается как одна из основных задач нашей литературной организации» (17, 54).

21 августа, на седьмом заседании, съезд принял «Приветствие наркому обороны К.Е. Ворошилову»: «Писатели Союза Советских Социалистических Республик заявляют: если понадобится защитить великую родину от вооруженного нападения, то по первому зову партии и правительства писатели вновь пойдут в боевые ряды армии. В нас живы все, от первой до последней, боевые благородные традиции Красной армии, одна из которых — “бить врага так, чтобы он не опомнился”. Мы по-прежнему молоды, наш боевой нарком, и готовы к дальним походам» (17, 187).

Как связаны «защита родины» и «дальние походы», писатели пояснять не стали.

22 августа, на девятом заседании, революционер со стажем, председатель Союза воинствующих безбожников и Антирелигиозной комиссии при ЦК ВКП(б) Е.Ярославский обрушился на писателей с критикой:

«Что дала наша партия? Она дала образы несравненной красоты, железной воли, яркой беззаветной преданности рабочему классу, несгибаемой воли, исключительной настойчивости, широчайшего горизонта, организаторских талантов, блестящего ума — непревзойденные характеры Ленина и Сталина (аплодисменты).

А какое произведение вы назовете, где во весь рост показан Ленин — лучший герой нашего времени? (Аплодисменты).

Где, в каком произведении вы показали во весь рост Сталина? (Аплодисменты).

Где показаны такие прекрасные профессиональные революционеры, как Яков Михайлович Свердлов, как Бабушкин и ряд людей, красота которых увлекает?» (17, 238).

28 августа, на 19-м заседании, ненадолго вышедший из опалы старый ленинский соратник Н.И. Бухарин сделал доклад о поэзии: «Советская поэзия имеет своих героев, свою тематику, она стала уже идеологическим рефлексом другого мира, который идет вперед, через победоносную гражданскую войну, через великие классовые битвы, в огромном трудовом напряжении бесчисленных мускулов и нервов, умов, чувств и страстей — к все более четким формам новой, социалистической культуры...» (17, 491).

Привел «товарищ» Бухарин и примеры советской поэзии:

Я — делегат небесной рати

И от весеннего Цека,

Я — солнце — нынче председатель

И на земле, и в облаках!

Или:

Упорством

Вооружены

На фабрике и в шахте,

Мы

По-военному должны

Всегда

Стоять на вахте!

И еще — искреннее с точки зрения технологии распространения большевиками своей власти:

Скоро червонцем

Вздуем пожар! (17, 493)

В продолжение поэтической темы приведем произнесенные на съезде малоизвестные есенинские строки, посвященные Ленину:

И не носил он тех волос,

Что льют успех на женщин томных,

Но с лысиною, как поднос,

Глядел скромней из самых
                                  скромных (17, 505).

Присутствовал и пролетарский вариант любовной лирики:

Кареглазой юною соседкой

Я давно залюбовался в смене,

Ароматной голубой сирени

Для нее я приготовил ветку (17, 591).

Неожиданно критичным оказалось выступление М.Горького: «Не нужно забывать <...> что за 1928–1931 годы мы дали 75 процентов книг, не имеющих права на вторые издания, то есть очень плохих книг» (17, 676).

Продолжая мысль, Горький покритиковал и некоторые образцы советской поэзии, приведя примеры. В частности, такой:

Жили в Киеве два друга —

Удивительный народ.

Первый родиной был с юга,

А второй — наоборот.

Первый страшный был обжора,

А второй был идиот.

Первый умер от запора,

А второй — наоборот (17, 679).

1 сентября 1934 года съезд закончил свою работу. Важнейшим его решением стало учреждение Союза писателей (СП) СССР, численность которого составила 1500 действительных членов и около 1000 кандидатов.

Печатными органами СП СССР были «Литературная газета», журналы «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Вопросы литературы», «Литературное обозрение», «Юность», «Иностранная литература», «Театр», «Звезда», «Костер», «Советская литература» (выходила на иностранных языках), «Советиш геймланд» (на идише).

Критические замечания Горького не помешали ему стать первым председателем правления Союза писателей СССР. Напротив, прославленный пролетарский писатель продолжал выражать свое неудовольствие тем, например, фактом, что в правление Союза были избраны А.Фадеев, В.Ставский, Ф.Панфёров...

«“Таким образом, люди малограмотные будут руководить людьми значительно более грамотными, чем они”, — написал Горький в своем письме в ЦК ВКП(б)» (4, 48).

И еще. В принятом на съезде уставе Союза писателей СССР социалистический реализм был признан основным методом советской литературы. Говоря иными словами, цензура, теперь уже советская, вышла на новый, «научно обоснованный» уровень.

Добавим, что в августе 1934 года в дни работы съезда была распространена листовка — обращение к иностранным гостям: «Все, что услышите и чему вы будете свидетелями на Всесоюзном писательском съезде, будет отражением величайшей лжи, которую вам выдают за правду. Не исключается возможность, что многие из нас, принявших участие в составлении этого письма или полностью его одобривших, будут на съезде или даже в частной беседе с вами говорить совершенно иначе. Для того чтобы уяснить это, вы должны... понять, что страна вот уже 17 лет находится в состоянии, абсолютно исключающем какую-либо возможность свободного высказывания. Мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас. Больше того, за наше поведение отвечают наши семьи и близкие нам люди» (32, 404).

И опять же теория теорией, а на практике надзор за интеллигенцией должен был ужесточаться. Пока там все авторы проникнутся идеей социалистического реализма...

Поэтому непрерывной чередой следуют приказы повышать бдительность.

Вот, например, один из них:

«Приказ № 39 по Главному управлению по делам литературы и издательств

14 февраля 1935 года

Секретно

ВСЕМ НАЧАЛЬНИКАМ КРАЙОБЛЛИТОВ, НАЧАЛЬНИКАМ ГЛАВЛИТОВ АССР, НАЧАЛЬНИКАМ ГЛАВЛИТОВ СОЮЗНЫХ РЕСПУБЛИК, УПОЛНОМОЧЕННЫМ ГЛАВЛИТА

1. Классовая борьба в области литературы и искусства за последнее время принимает все новые и новые формы. В частности, на ИЗО-фронте Главлитом обнаружены умело замаскированные вылазки классового врага. Путем различного сочетания красок, света и теней, штрихов, контуров, замаскированных по методу “загадочных рисунков”, протаскивается явно контрреволюционное содержание.

Как замаскированная контрреволюционная вылазка квалифицирована символическая картина художника Н.Михайлова “У гроба Кирова”, где посредством сочетания света и теней и красок были даны очертания скелета.

То же обнаружено сейчас на выпущенных Снабтехиздатом этикетках для консервных банок (вместо куска мяса в бобах — голова человека).

2. Исходя из вышеизложенного — ПРИКАЗЫВАЮ:

Всем цензорам, имеющим отношение к плакатам, картинам, этикеткам, фотомонтажам и проч., установить самый тщательный просмотр этой продукции, не ограничиваться вниманием к внешнему политическому содержанию и общехудожественному уровню, но смотреть особо тщательно все оформление в целом, с разных сторон (контуры, орнаменты, тени и т.д.), чаще прибегая к пользованию лупой.

Во всех случаях малейших сомнений — обязываю цензоров консультироваться в аппарате Главлита (Сектор худож. литературы) или сообщать мне и моему заместителю с приложением оригиналов.

Нач. Главлита РСФСР
Б.Волин» (26, 97–98).

Процветали доносы. Например, письмо 13 литераторов, написанное в начале 1935 года, в котором говорилось, что поэт Васильев «совершенно безвозбранно делает все для того, чтобы своим поведением дискредитировать звание советского писателя», «стимулирует рост реакционных и хулигански богемных настроений среди определенного слоя литературной молодежи» (32, 406).

По указанию Сталина 24 мая это письмо было опубликовано в «Правде». Реакция НКВД была незамедлительной. В июне Павла Васильева вместе с поэтом и переводчиком Ярославом Смеляковым арестовали и отправили в лагерь.

Весной 1936 года Васильев был освобожден, однако в феврале 1937 года арестован вновь. 16 июля того же года был расстрелян вместе с группой писателей по обвинению в создании «террористической организации».

Что касается Смелякова, то он был освобожден из заключения в 1937 году. Вновь репрессирован в 1945-м, освобожден в 1948-м. И вновь по кругу — в 1951-м по доносу двух поэтов отправлен в заполярную Инту, откуда вернулся в 1955-м.

В казенной шапке, лагерном бушлате,

Полученном в интинской стороне,

Без пуговиц, но с черною печатью,

Поставленной чекистом на спине...

(Ярослав Смеляков. 1953. Лагерный номер Л-222)

18 июня 1936 года в Горках скончался М.Горький. Он пережил своего сына Максима Алексеевича Пешкова на два года.

Смерть прославленного пролетарского писателя породила массу версий. Не будем приводить их все, ограничившись констатацией следующего факта: на Третьем московском судебном процессе (2–13 марта 1938 года), кроме всего прочего, бывший нарком внутренних дел СССР Г.Г. Ягода, секретарь Горького (и сотрудник ОГПУ) П.П. Крючков и трое врачей обвинялись в убийстве как самого М.Горького, так и его сына М.А. Пешкова. Все пятеро в числе других осужденных на процессе были расстреляны.

Виктор Серж писал о смерти Горького: «Он действительно <...> незадолго до своей смерти разругался со Сталиным. Но все его сотрудники по “Новой жизни” 1917 года исчезли в тюрьмах, а он ничего не говорил. Литература гибла — он молчал. Я случайно увидел его на улице. Один, откинувшись на заднее сиденье “линкольна”, он показался мне отделенным от улицы, от московской жизни, сведенным к алгебраическому символу самого себя» (25, 325). После смерти Горького СП СССР возглавил А.Н. Толстой (1882–1945).

Виктор Серж: «Звезда графа Алексея Николаевича Толстого медленно поднималась к зениту. Я встретил его в 1922 году в Берлине, настоящего контрреволюционного эмигранта, ведшего переговоры о своем возвращении в Россию и будущих авторских правах. Ценимый образованными людьми при старом порядке, благоразумный либерал и искренний патриот, он бежал от революции вместе с белыми... По типу, манерам, нравам — крупный российский помещик прошлых лет, любящий красивые вещи, роскошь, изящную словесность, умеренно передовые идеи, запах власти — и сверх того русский народ, “нашего вечного мужичка”. Он приглашал меня в Детское Село, на свою дачу, обставленную мебелью из императорских дворцов. <...> Немного позднее аналогия, которую он провел между Петром Великим и генсеком, странным образом понравилась последнему. Алексей Толстой, когда выпивал, тоже кричал, что почти невозможно писать под таким гнетом. Он заявил это самому генсеку во время приема писателей, и генсек отправил его домой на своей машине, успокоил, заверил в своей дружбе... На другой день печать прекратила нападки на прозаика; Алексей Толстой взялся за переработку своих произведений. Сегодня это крупный официальный советский писатель» (25, 327–328).

А вот свидетельство Ю.Елагина:

«После успеха “Петра Первого” Толстому предложили переехать в Москву, поближе к Кремлю. В Москве он получил прекрасную квартиру, а в скором времени выстроил себе еще и большую дачу в одном из лучших и живописнейших мест Подмосковья (Барвиха). К этому времени тираж его книги достиг таких огромных размеров, а его собственное положение в правительственных кругах стало столь значимым, что ему был предоставлен так называемый “открытый счет” в государственном банке. Такой открытый счет до него имели в те времена (в середине тридцатых годов) всего два человека во всей стране: Максим Горький и инженер А.Н. Туполев — знаменитый конструктор самолетов. Теперь же к ним присоединялся третий — “рабоче-крестьянский граф”, как его стала звать народная молва, — Алексей Толстой. Этот открытый счет заключался в том, что каждый им обладавший мог в любой момент взять в государственном банке любую нужную ему сумму — сто тысяч рублей или миллион — это было безразлично. Я не знаю — мог ли счастливый обладатель открытого счета взять сто миллионов или миллиард, — думаю, что нет. Но зачем, живя в Советском Союзе, иметь миллиард? Что на него можно купить такого, чего нельзя было купить и за несколько десятков тысяч?

Так как Максим Горький умер в 1936 году, а А.Н. Туполева арестовали в 1937 году, то Толстой остался единственным во всей стране человеком, не ограниченным в денежных средствах.

В Москве Алексей Николаевич Толстой начал вести еще более широкий образ жизни, чем в Ленинграде. После успеха “Петра” писать больше уже не имело особого смысла, тем более что и времена наступали вновь тревожные и небезопасные. Толстому дали орден Ленина “за выдающиеся успехи в советской литературе”, сделали его депутатом Верховного Совета СССР, а главное, стали приглашать в Кремль на все официальные и полуофициальные приемы и банкеты. Сталин к нему явно благоволил. Он часто беседовал с писателем — остроумным собеседником и прекрасным рассказчиком, а главное — ловким, хитрым и дипломатичным царедворцем» (10, 143–144).

Для сравнения: «в 1939 году профессор консерватории — глава кафедры — получал 1500 рублей в месяц, профессор-ординатор — 900 рублей, опытный врач в амбулатории или в больнице — 350 рублей, учитель — 300, хороший инженер — 700; средний рабочий приносил домой 300–350 рублей, а уборщица в учреждениях — 100–120 рублей в месяц» (10, 290).

В результате несложного математического упражнения мы можем убедиться, что за 30 лет трудового стажа учитель мог заработать максимум 108 000 рублей, «опытный врач» — 126 000, «профессор консерватории» — 585 000 рублей.

А «рабоче-крестьянский граф» мог в «любой момент» взять 1 000 000 рублей.

Как видим, рассказы о полном равенстве людей в СССР являются «некоторым преувеличением».

Сам Алексей Толстой еще в 1930 году сказал одному своему другу писателю: «Ты знаешь, мой друг, мы с тобой просто дураки. Все, что нам надо для успеха, — прочесть последний стенографический отчет о работе съезда партии и придерживаться заданной там политической линии» (5, 351).

Как поступил друг А.Толстого, достоверно неизвестно, зато сам «товарищ» граф на вершине своей карьеры писал даже так: «Мне хочется восторженно выть, реветь, визжать и стонать от одной мысли о том, что мы живем в одно время со славным, единственным и несравненным Сталиным! Наше дыхание, наша кровь и наша жизнь — принадлежит Вам! О, великий Сталин!» (5, 352).

И все же при всей «ловкости, хитрости и дипломатичности» А.Толстого его писательский талант не подвергается сомнению. В отличие от некоторых других деятелей советской культуры.

Вот знаменитый советский поэт О.Я. Колычев (1904–1973), прототип Никифора Ляписа-Трубецкого в романе И.Ильфа и Е.Петрова «Двенадцать стульев», того самого, что сочинял бесконечный цикл стихов про Гаврилу и продавал их в ведомственные журналы.

Взлет сего поэта начался с написания «шедевра», который сделал его в один день знаменитым, который повторялся на всех языках и диалектах Советского Союза, который «учили наизусть дворники и полярники, безусые школьники и бородатые профессора. Его непрерывно передавали по радио и распространяли в миллионах экземпляров».

Вот этот «шедевр»:

Первой Конной эскадроны

Зимним утром едут.

Ворошилов и Буденный

В Кремль везут победу.

Улыбается Буденный —

Лед пошел по Дону...

Улыбается Буденный —

Расцветают клены.

Улыбнулся Ворошилов —

Солнце засияло.

Улыбнулся Ворошилов —

И весна настала.

По степи широкой мчат,

Гривами играючи,

Конь Климент Ефремыча,

Конь Семен Михайлыча (5, 353).

Однако даже столь яркое описание «коней» не помогло «товарищу» Колычеву достичь и десятой доли успехов А.Толстого.

Главным же при таком положении дел было не заработать, по сталинскому выражению, «головокружение от успехов».

Например, Виктор Серж пишет, как некий публицист Меньшой, писавший для Московского горкома агитационные брошюры о Владимире Ильиче, был исключен из партии, арестован и отправлен на Соловки за то, что у него нашли заметки, «составленные в омерзительных выражениях», как то: «Получил восемьсот рублей за херовинку, которую состряпал про Ленина. Взял двух потаскух, и мы знатно нажрались» (25, 241–242).

12 февраля 1937 года М.Пришвин написал: «Самое плохое, что пишешь без признания тебя, отношение такое, что “пишешь и пиши, а подохнешь — хорошо сделаешь”. Аппарат отъявленных негодяев разлучает с читателем. Но если опять тот же аппарат начнет тебя признавать и пускать в ход, то это еще хуже, чем нынешнее презрение» (22, 466).

В 1937–1938 годах «хорошо сделал» с точки зрения «аппарата отъявленных негодяев» целый ряд советских писателей. Правда, не добровольно. Вот лишь несколько примеров.

В ночь с 31 июля на 1 августа 1937 года по обвинению в участии в вымышленной контрреволюционной организации «Трудовая крестьянская партия» арестован Сергей Антонович Клычков (1889–1937). Расстрелян 8 октября 1937 года.

Должно быть, я калека,

Наверно, я урод:

Меня за человека

Не признаёт народ!

...........................................

Я с даром ясной речи

И чту я наш язык,

А не блеюн овечий

И не коровий мык!

Скажу я без досады,

Что, доживя свой век

Средь человечья стада,

Умру как человек!

(Отрывок из «Должно быть,
я калека...», 1929)

2 февраля 1934 года по обвинению в «составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений» арестован друг Сергея Есенина — Николай Алексеевич Клюев (1884–1937). Выслан в Нарымский округ. Осенью переведен в Томск, где 23 марта 1936 года арестован уже как «участник церковной контрреволюционной группировки». 4 июля того же года освобожден «ввиду его болезни — паралича левой половины тела и старческого слабоумия». 5 июня 1937 года в Томске Клюев был снова арестован и 13 октября того же года на заседании тройки управления НКВД Новосибирской области приговорен к расстрелу по делу о никогда не существовавшей «кадетско-монархической повстанческой организации “Союз спасения России”». Николай Клюев не признал себя виновным и отказался оклеветать своих знакомых. Расстрелян 25 октября 1937 года.

То Беломорский смерть-канал,

Его Акимушка копал,

С Ветлуги Пров да тетка Фёкла.

Великороссия промокла

Под красным ливнем до костей

И слезы скрыла от людей,

От глаз чужих в глухие топи...

(Отрывок из «Песни Гамаюна», 1934)

Вообще, стандартным обвинением было участие в «террористической организации», название которых варьировалось в зависимости от фантазии следователей. Зато неизменным оставался приговор.

16 июля 1937 года в Лефортовской тюрьме были расстреляны поэт Павел Николаевич Васильев (27 лет), представитель «пролетарской поэзии» Владимир Тимофеевич Кириллов (47 лет), прозаик Иван Иванович Макаров (37 лет), писатель Михаил Яковлевич Карпов (39 лет), поэт Михаил Прокофьевич Герасимов (48 лет).

Писатель Владимир Яковлевич Зазубрин (42 года) расстрелян 28 сентября 1937 года.

Поэты Петр Васильевич Орешин (51 год) и Василий Федорович Наседкин (43 года) расстреляны 15 марта 1938 года.

Писатель Валериан Павлович Правдухин (46 лет) расстрелян 20 августа 1938 года.

Вот еще история, в которой отсутствовал «терроризм», однако конечный итог мало отличался от только что перечисленных. Поэт, прозаик и переводчик Осип Эмильевич Мандельштам (1891–1938), друг Николая Гумилёва и Анны Ахматовой, впервые был арестован в ночь с 16 на 17 мая 1934 года по доносу сексота (секретного сотрудника. — Ю.Б.) из литературных кругов. Тогда Осип Эмильевич легко отделался — ссылкой в Воронеж, куда он отправился вместе с женой Надеждой Яковлевной.

В мае 1937 года срок ссылки закончился, и чета Мандельштамов вернулась в Москву. Однако вскоре на имя наркома внутренних дел Н.И. Ежова поступило заявление секретаря СП СССР В.Ставского, в котором предлагалось «решить вопрос о Мандельштаме», а его стихи были названы «похабными и клеветническими».

Русская поэтесса Серебряного века Анна Андреевна Ахматова (1889–1966) вспоминала: «В последний раз я видела Мандельштама осенью 1937 года. Они (он и Надя) приехали в Ленинград дня на два. Время было апокалиптическое. Беда ходила по пятам за всеми нами. У Мандельштамов не было денег. Жить им было уже совсем негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами... Мой сын говорит, что ему во время следствия читали показания Осипа Эмильевича о нем и обо мне и что они были безупречны. Многие ли наши современники, увы, могут сказать это о себе? Второй раз его арестовали 2 мая 1938 года в нервном санатории около станции Черусти (в разгар ежовщины). В это время мой сын сидел на Шпалерной уже два месяца. О пытках все говорили громко. Надя приехала в Ленинград. У нее были страшные глаза. Она сказала: “Я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер”» (30, 294–295).

Еще в марте 1931 года Мандельштам писал:

За гремучую доблесть грядущих
                                                             веков,

За высокое племя людей —

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей:

Запихай меня лучше, как шапку,
                                                          в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой
                                                          грязцы,

Ни кровавых костей в колесе;

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

27 декабря 1938 года не возле могучего Енисея, а в битком набитом пересыльном лагере Владперпункт (Владивосток) Осип Эмильевич Мандельштам скончался от сердечного приступа. Место его захоронения неизвестно.

Тогда же, в 1938 году, Анна Ахматова написала, обращаясь к своему единственному сыну Льву Гумилёву, которому придется провести в тюрьмах и лагерях в общей сложности почти 14 лет:

Уводили тебя на рассвете,

За тобой, как на выносе, шла.

В темной горнице плакали дети,

У божницы свеча оплыла.

На губах твоих холод иконки,

Смертный пот на челе... Не забыть!

Буду я, как стрелецкие жёнки,

Под кремлевскими башнями выть.

* * *

Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой.

Кидалась в ноги палачу,

Ты — сын и ужас мой.

Для справки: Лев Николаевич Гумилёв (1912–1992) — писатель, археолог, географ, историк и философ. Сын Анны Ахматовой и Николая Гумилёва.

Возвратившись на время в Российскую империю, вспомним трагическую страницу из биографии Федора Михайловича Достоевского (1821–1881), не связанную с цензурой.

23 апреля 1849 года писатель был арестован за участие в кружке петрашевцев, который характеризовался современниками как «революционный» и даже «коммунистический» (данный термин впервые появляется в статьях К.Маркса в 1842 году). Члены отнюдь не выдуманного «общества» предполагали «возбуждать во всех классах негодование против правительства», размышляли, как «вооружать крестьян против помещиков», планировали «действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии».

Что случилось бы на фоне таких обвинений с Достоевским в СССР 30-х годов, думается, пояснять не нужно.

Покарала Федора Михайловича и «царская власть». Писатель провел 8 месяцев в заключении в Петропавловской крепости, а затем, 13 ноября 1849 года, был приговорен к «смертной казни расстрелянием». Спустя шесть дней, 19 ноября, смертный приговор Достоевскому был отменен по заключению генерал-аудиториата «ввиду несоответствия его вине осужденного» с осуждением к восьмилетнему сроку каторги. В конце ноября император Николай I при утверждении подготовленного генерал-аудиториатом приговора петрашевцам заменил восьмилетний срок каторги Достоевскому четырехлетним с последующей военной службой рядовым.

Помилование Достоевскому, то есть полная амнистия и разрешение печататься, было объявлено 17 апреля 1857 года.

В связи с только что сказанным встает вопрос: а действительно ли именно «советский суд — самый гуманный в мире»?

И вновь переносимся в эпоху Иосифа Виссарионовича. Как мы уже говорили, в марте 1938 года шел Третий московский процесс, на котором в обязательном порядке присутствовали А.Н. Толстой, И.Г. Эренбург и другие советские писатели. Одним из обвиняемых на процессе был Н.И. Бухарин, чьим речам эти же самые писатели бурно аплодировали четыре года назад на Первом съезде.

Б.Ефимов вспоминал:

«В редакции “Известий”, когда я пришел с процесса, меня спросили: “Где карикатура на Бухарина?” При этом было сказано: “Вы слышали, что о нем сказал Вышинский (государственный обвинитель. — Ю.Б.)? «Бухарин — это помесь лисицы со свиньей». Это же готовая карикатура!”

Я несколько замялся — откровенно говоря, мне претило такое изображение человека, к которому я питал личную симпатию. Заместитель редактора подозрительно на меня посмотрел, заметив мое колебание.

— Что это у вас? Гнилое интеллигентское либеральничание?

А стоявший рядом другой, более “бдительный” сотрудник газеты строго добавил:

— Почему только либеральничание? Гораздо хуже. Это похоже на явное сочувствие классовому врагу, граничащее с предательством.

“Помесь лисицы со свиньей”, по изящному выражению Вышинского, пришлось нарисовать. И карикатура в подобном жанре была, увы, не последней...» (11, 60–61).

15 марта 1938 года подсудимые, признанные виновными, в их числе и Бухарин, были расстреляны.

Кратко ознакомимся с дальнейшими воспоминаниями Б.Ефимова.

Вот карикатурист вспоминает слова, сказанные ему старшим братом — Михаилом Кольцовым (Фридляндом) (1898–1940):

«Я как-то зашел в кабинет к Мехлису (член ЦК ВКП(б). — Ю.Б.) и застал его за чтением какой-то толстой тетради. То были показания недавно арестованного исполняющего обязанности редактора “Известий” после ареста Бухарина Бориса Таля. “Извини, Миша, — сказал Мехлис, — не имею права, сам понимаешь, дать тебе читать. Но посмотри, если хочешь, Его резолюцию”.

Брат посмотрел. Красным карандашом было начертано: “Товарищам Ежову и Мехлису. Прочесть совместно и арестовать всех названных здесь мерзавцев. И. Ст.”.

— Понимаешь, — продолжал Кольцов, — люди, о которых идет речь, еще на свободе. Они ходят на работу, заседают, может быть, печатаются в газетах, они ходят с женами в театры и в гости, может быть, собираются куда-нибудь на юг отдохнуть. И не подозревают, что они уже “мерзавцы”, что они уже осуждены и фактически уничтожены этим единым росчерком красного карандаша. Ежову остается быстро оформить на них дела на основании выбитых из Таля показаний и оформить ордер на арест. Это вопрос дней» (11, 62).

Для справки: Михаил Ефимович Кольцов (при рождении Моисей Хаимович Фридлянд) — писатель, публицист, журналист, заведующий иностранным отделом СП СССР, член-корреспондент АН СССР (1938).

27 сентября 1938 года под грифом «Сов. секретно» народный комиссар внутренних дел Н.Ежов и начальник ГУГБ УГБ НКВД СССР Л.Берия направили Сталину «справку по агентурным и следственным материалам на КОЛЬЦОВА (ФРИДЛЯНДА) Михаила Ефимовича — журналиста». В ней были изложены все факты биографии журналиста, характеризующие его «как врага народа». Процесс был запущен.

12 декабря 1938 года в знаменитом Дубовом зале Центрального дома литераторов М.Кольцов выступал перед писателями с докладом, посвященным выходу «Краткого курса истории ВКП(б)». Такое поручение дал ему лично Сталин, известный своей любовью дать обреченному человеку какое-нибудь ответственное задание, так сказать, напоследок.

О последней встрече двух братьев рассказывает Б.Ефимов:

«После доклада, выступлений и краткого заключительного слова мы встретились с братом в гардеробе, и я предложил:

— Поедем ко мне, Миша. Попьем чайку. Между прочим, с пирожками.

— Чай с пирожками — это неплохо, — сказал Кольцов, подумав. — Но у меня еще есть дела в редакции.

И мы, расцеловавшись, расстались. Навсегда.

После доклада Кольцов поехал в редакцию “Правды”, где в кабинете главного редактора его уже ждали...

Ранним утром меня разбудила жена, сказав, что звонит шофер Кольцова Костя Деревенсков. Сердце ёкнуло от недоброго предчувствия.

— Да, Костя. Я слушаю.

— Борис Ефимович... Вы знаете? Вы ничего не знаете?..

— Я все понял... Костя, — ответил я и медленно опустил трубку. А мозг заполнила, вытеснив все остальное, одна-единственная мысль: вот он и пришел, тот страшный день, которого я так боялся... Вот он и пришел» (11, 183–184).

13 декабря 1938 года Кольцов был арестован по обвинению в троцкистской деятельности и участии в террористической организации, на следствии подвергался пыткам.

В течение всего 1939 года Б.Ефимов носил денежные переводы на имя брата, которые у него принимали в «помещении № 1», находившемся в проходном дворе между Кузнецким Мостом и Пушечной улицей.

Тем временем имя Михаила Кольцова было включено в расстрельный список, датированный 16 января 1940 года (№ 137 в списке из 346 фамилий, подлежащих преданию суду в качестве разоблаченных «участников заговора против ВКП(б) и советской власти»). Характерно, что в этом списке значатся фамилии всего высшего руководства НКВД ежовского набора, смещенного с постов и арестованного после «раскрытия» в октябре 1938 года «фашистского заговора в НКВД»: Михаила Фриновского (с женой и несовершеннолетним сыном), Владимира Цесарского, Николая Федорова, Израиля Дагина, Ивана Попашенко и многих других, включая самого Н.Ежова.

1 февраля 1940 года приговор Кольцову был формально утвержден Военной коллегией Верховного суда СССР. На следующий день, 2 февраля, Кольцов был расстрелян.

В первых числах марта 1940 года, когда ни о чем не подозревавший Ефимов в очередной раз явился в «помещение № 1», деньги не приняли, а сотрудник в окошечке сообщил, что дело Кольцова следствием закончено и поступило в Военную коллегию Верховного суда. Выяснилось также, что суд над Кольцовым состоялся 1 февраля, приговор — «десять лет дальних лагерей без права переписки».

Предприняв поистине героические и опасные для собственной жизни усилия, чтобы выяснить подлинную судьбу брата, Б.Ефимов добился приема у члена Военной коллегии В.В. Ульриха. Вот как выглядела их беседа со слов Б.Ефимова:

«В огромном кабинете, устланном ковром, у письменного стола стоял маленький лысый человек с розовым лицом и аккуратно подстриженными усиками. Ульрих принял меня со снисходительным добродушием, явно рисуясь своей “простотой” и любезностью.

— Приговор, если не ошибаюсь, десять лет без права переписки.

— Да, Василий Васильевич. Но позвольте быть откровенным, — осторожно проговорил я. — Существует, видите ли, мнение, что формула “без права переписки” является, так сказать, символической и прикрывает нечто совсем другое...

— Нет, зачем же, — невозмутимо ответил Ульрих, — никакой символики тут нет. Мы, если надо, даем и пятнадцать, и двадцать, и двадцать пять лет. Согласно предъявленным обвинениям...

— Василий Васильевич, а вы разрешите через какое-то время вернуться к этому делу, ходатайствовать о его пересмотре?

В водянистых глазах Ульриха мелькнула усмешка.

— Конечно, конечно, — сказал он, — через какое-то время...» (11, 412–414).

Ефимов покинул кабинет Ульриха, испытывая определенную надежду. Лишь позднее он узнал, как проходил суд над его братом 1 февраля, в котором участвовал этот самый Ульрих.

«Залом заседаний Военной коллегии <...> служил кабинет Берии в Лефортовской тюрьме. Места за столом заняли трое военных. Председательствовал неутомимый армвоенюрист Василий Ульрих. <...>

Человека, которого ввели первым, судьи знали отлично. Впрочем, совсем никому не знакомых в этот “зал” вообще не вводили. Но этого подсудимого знали не только судьи — знала страна. И по имени, и в лицо. Его снимки множество раз публиковались на газетных страницах. Кинохроника, заменявшая тогда телевидение, из журнала в журнал представляла его — на борту самолетов-гигантов, на испанской земле под фашистскими бомбами, на полях и в шахтах, на солдатских учениях и театральных премьерах.

Это был Михаил Кольцов, известнейший публицист, член редколлегии “Правды”, главный редактор “Огонька”, “Крокодила”, депутат Верховного Совета РСФСР, член-корреспондент Академии наук СССР. Бывший, бывший... Ибо теперь он был шпионом. Агентом трех разведок — германской, французской, американской. Членом антисоветского подполья с двадцать третьего года... Признавшимся абсолютно во всем. Так было сказано в обвинительном заключении, уместившемся на двух с половиной страницах.

— Желаете чем-нибудь дополнить? — спросил подсудимого Ульрих.

— Не дополнить, а опровергнуть, — сказал Кольцов. — Все, что здесь написано, — ложь. От начала до конца.

— Ну как же ложь? Подпись ваша?

— Я поставил ее... После пыток... Ужасных пыток...

— Ну вот, теперь еще вы будете клеветать на органы... Зачем усугублять свою вину? Она и так огромна.

— Я категорически отрицаю... — начал Кольцов, но Ульрих перебил его:

— Других дополнений нет?

Едва начавшись, процесс подходил к концу. Кольцов хотел что-то сказать, но Ульрих не дал ему вымолвить ни слова. “Расстрел”, — привычно прозвучало в этом залитом кровью зале!» (11, 414–415).

Приближаясь к завершению нашего разговора «о литературе и о цензуре», приведем несколько документов.

Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года:

«Грубой ошибкой “Звезды” является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции “Звезды” известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание...

Журнал “Звезда” всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой, безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, “искусстве для искусства”, не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе. <...>

ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Обязать редакцию журнала “Звезда”, Правление Союза советских писателей и Управление пропаганды ЦК ВКП(б) принять меры к безусловному устранению указанных в настоящем постановлении ошибок и недостатков журнала, выправить линию журнала и обеспечить высокий идейный и художественный уровень журнала, прекратив доступ в журнал произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных» (2, 322–323).

Из стенограммы выступления члена Политбюро и Секретариата ЦК партии, руководителя Управления агитации и пропаганды, ярого сторонника социалистического реализма «товарища» А.А. Жданова на собрании партийного актива писателей в Ленинграде от 21 сентября 1946 года: «Перехожу к вопросу о литературном “творчестве” Анны Ахматовой. Ее произведения за последнее время появляются в ленинградских журналах в порядке “расширенного воспроизводства”. Это так же удивительно и противоестественно, как если бы кто-либо сейчас стал переиздавать произведения Мережковского, Вячеслава Иванова, Михаила Кузмина, Андрея Белого, Зинаиды Гиппиус, Федора Сологуба, Зиновьевой-Аннибал и т.д. и т.п., то есть всех тех, кого наша передовая общественность и литература всегда считали представителями реакционного мракобесия и ренегатства в политике и искусстве...» (2, 324).

Разумеется, и М.М. Зощенко (1894–1958), и А.А. Ахматова были исключены из СП СССР. Анна Андреевна была восстановлена в сей организации в январе 1951 года, а Михаил Михайлович был «вновь принят в СП» уже после смерти Сталина, в июне 1953 года.

Как мы видели на конкретных примерах и документах, советская цензура была на порядки жестче «царской». Для воспитания нужных им «деятелей культуры» большевики открыто применяли метод кнута и пряника. Как работал кнут, мы видели. На авторов не просто давили — их произведения вычеркивали из истории литературы, «кровь русских писателей» проливалась весьма щедро.

В качестве пряника предлагались квартиры, дачи, почетные звания, гонорары, пайки, Ленинские-Сталинские премии. Уровень жизни тех же советских писателей, безусловно, был куда выше, чем у рядовых советских людей. Хотя безграничными возможностями обладал лишь «рабоче-крестьянский граф» Алексей Толстой.

Проблема была в цене, которую платили желающие дач и спецпайков. Как мы знаем, далеко не все соглашались на сделку с совестью.

Если же вернуться в годы существования Российской империи, то встает вопрос: можно ли себе представить Салтыкова-Щедрина, Некрасова, Чехова, Достоевского или любого другого гиганта русской культуры, который ради материальных благ или даже спасения собственной жизни способен был бы признаться, что он готов «выть, реветь, визжать и стонать от одной мысли о том, что мы живем в одно время со славным, единственным и несравненным»... Николаем I, или Александром II, или другим соответствующим императором? Вопрос риторический.

В заключение приведем слова видного советского писателя Михаила Михайловича Пришвина, написанные им в своем дневнике 15 апреля 1951 года: «Думая об искусстве, никак нельзя отдавать его в государственные руки, государство непременно приспособит его на службу и на пользу ближнего и свободного художника поработит» (23, 371).

Кстати, публикация полного текста дневников М.М. Пришвина началась только в 1991 году, через 37 лет после смерти автора, и после, как считает Википедия, «отмены цензуры» в России.

Июнь 2023

Примечания

1. Аллилуева С. Книга для внучек: Путешествие на родину. М.: Новости, 1992. 164 с.

2. Ахматова А. Я научила женщин говорить. М.: АСТ, 2017. 432 с. (Сер. «Контур времени».)

3. Анненков Ю.П. Дневник моих встреч: Цикл трагедий: В 2 т. М.: Искусство, Ленингр. отд-ние, 1991. Т. 1. 344 с.

4. Антипина В.А. Повседневная жизнь советских писателей. 1930–1950-е годы. М.: Молодая гвардия, 2005. 416 с.

5. Бармин А. Соколы Троцкого. М.: Современник, 1997. 526 с. (Сер. «Жестокий век. Кремлевские тайны».)

6. Булавка Л. Пролеткульт: проблема наследия. Отношение Пролеткульта к «буржуазной культуре» // Альтернативы. 2012. № 1. С. 4–33.

7. Булдаков В. Утопия, агрессия, власть: Психосоциальная динамика постреволюционного времени. Россия, 1920–1930 годы. М.: РОССПЭН, 2012. 756 с. (Сер. «История сталинизма».)

8. Вернадский В.И. Дневники, март 1921 — август 1925. М.: Наука, 1998. 214 с. (Сер. «Библиотека трудов В.И. Вернадского».)

9. Восленский М. Номенклатура. М.: МП «Октябрь»: Сов. Россия, 1991. 624 с.

10. Елагин Ю. Укрощение искусств. Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1952. 434 с.

11. Ефимов Б. Мои встречи. М.: Вагриус, 2005. 494 с.

12. Жирков Г.В. История цензуры в России XIX–ХХ веков. М.: Аспект-Пресс, 2001. 368 с.

13. Исторические хроники с Николаем Сванидзе. 1913–1933. СПб.: Амфора, 2008. 438 с. (Сер. «Марина Сванидзе представляет».)

14. Исторические хроники с Николаем Сванидзе. 1969–1970–1971. СПб.: Амфора, 2014. 64 с. (Сер. «Марина Сванидзе представляет».)

15. Ленин В.И. ПСС: В 55 т. 5-е изд. М.: Госполитиздат, 1958–1965. Т. 35: Октябрь 1917 — март 1918. 600 с.

16. Пашинина В.С. Неизвестный Есенин: Факты и документы: 4-е изд., доп. и перераб. Киев: Фирма «Деркул», 2013. 640 с.

17. Первый Всесоюзный съезд советских писателей 1934: Стенографический отчет. М.: Худож. лит., 1934. 720 с.

18. Под «крышей» мавзолея / Сост. Е.Е. Зайцева. Тверь: Полина, 1998. 318 с. (Сер. «Кумиры ХХ века».)

19. Пришвин М.М. Дневники. 1920–1922. 2-е изд., испр. СПб.: Росток, 2016. 496 с.

20. Пришвин М.М. Дневники. 1928–1929. 2-е изд., испр. СПб.: Росток, 2020. 744 с.

21. Пришвин М.М. Дневники. 1932–1935. СПб.: Росток, 2009. 1009 с.

22. Пришвин М.М. Дневники. 1936–1937. СПб.: Росток, 2010. 932 с.

23. Пришвин М.М. Дневники. 1950–1951. СПб.: Росток, 2016. 736 с.

24. Семенова Е.В. Бояны Белого Креста: Иван Савин: https://proza.ru/2008/
04/23/587

25. Серж В. От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера. Оренбург: Оренбургская книга, 2001. 686 с.

26. Сойма В. Запрещенный Сталин. М.: ОЛМА-пресс, 2005. 472 с. (Сер. «Сталин и время».)

27. Сорокин П. Дальняя дорога: Автобиография. М.: Терра, 1992. 304 с.

28. Сорокин П. Социология революции. М.: Территория будущего: РОССПЭН, 2003. 702 с. (Сер. «Социология. Политология»).

29. Троцкий Л.Д. Искусство и революция // Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев). 1939. № 77/78. Май–июль. С. 9–12.

30. Хейт А. Анна Ахматова: Поэтическое странствие. М.: Радуга, 1991. 382 с.

31. Человек читающий. Homo legens — 2. М.: Российский институт культурологии, 2000. 182 с.

32. Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000. 604 с. (Сер. «Мой ХХ век».)