Другу и товарищу по жизненно важному делу, бывшему игроку юношеской сборной «Зенит» Сергею Ивановичу Коровину, замечательному человеку, посвящается

Прогуливались мы, беседуя о разных пустяках, после плотного ужина с Сергеем Ивановичем Коровиным по тихой вечерней Ялани — следуя с Байкала в Петербург, заехал он ко мне, свернув на север под прямым углом, порыбачить на хариусов (по-ялански — харюзов) и на тайменя, мечту исполнить, — проходили недалеко от просторной поляны, расположенной между Балахнинской горой (угором по-ялански) и речкой Куртюмкой, ныне уже пересохшей, рассказал я Сергею Ивановичу, как мы играли в детстве здесь в футбол. По-нашенски. Он предложил: «Так напиши». «Может, когда-нибудь и напишу, — ответил я. — Если придется».

Вот и пришлось.

В летние каникулы, между окончанием очередного класса и покосом, делать нам особо было нечего, дров наколоть да воды натаскать в баню, в дом и на поливку — всех этих дел на полчаса, и ты свободен. Черемши уже нарвали, заготовили, грибам и ягодам еще не сезон, за ними в лес родители пока нас не гоняют. Грядки под присмотром матерей пололи наши сестры, они же мыли и полы, еду готовили, следили в доме за порядком — такая горькая их доля.

Если не купались, часами поджариваясь на солнце, и не рыбачили на Кеми или ее притоках родниковых, слонялись мы лениво и беспечно большой артелью по селу, раза два-три за день посещая наши потаенные закутки, чтобы — спиртным тогда особенно не увлекались — спокойно покурить ядреного самосаду или махорки, чаще сворованной одним из нас у своего отца или деда и реже купленной — а купить курево тогда, надо сказать, было несложно, продавцы в магазине или в ларьке на возраст покупателя глаза усердно закрывали: была бы выручка, да и кури ты на здоровье, хоть закурись.

По вечерам в огороды за ранним горохом, еще «плющатками», луком-батуном и молодой редиской хорька загоняли, иногда и свой не миновали — тут уж не ради озорства, а ради справедливости.

Или, подкравшись как можно ближе, бросались репьем в пышные модные прически девушек — студенток, старшеклассниц — на открытой танцевальной площадке, а потом стремглав убегали от их рассерженных парней. Про выброс в организме какого-то адреналина мы тогда и знать не знали. Но чувство, помню, было сладостное — когда удрать, конечно, удавалось. А если нет — увы, — уши после того болели долго, а у кого и шишка ныла на макушке — вот, мол, потрогай. Кто-то и трогал, маловер. А в целом мы друг другу доверяли.

Было еще одно занятие. Но это уже ближе к ночи, пусть и белой даже ночью. Летом нам разрешалось гулять до рассвета с одним условием: что будить нас будут рано, в постели долго не дадут валяться, и чтобы так — беспрекословно. Мы были рады согласиться: утро-то завтра только будет — не сегодня. Никто за нас тогда не беспокоился, да и ничто не угрожало нам, сами себе лишь: могли подраться меж собой, губы разбить, синяк под глаз поставить, расквасить нос — что заурядно. Забравшись, как говорят, на мягких лапках в палисадник, привязывали мы к окну, где жили старики, крупную картофелину или консервную пустую банку, затем, удалившись на безопасное расстояние и оттягивая за длинную нитку, стучали ею, картофелиной или банкой, по оконному стеклу.

Или же, пропитав в солярке или в керосине катушку (по-ялански чуручок) с обязательно черными, чтобы их не заметно было в темноте, нитками, так же бесшумно проникнув в палисадник, просто, без банки и без картофелины, привязывали конец нитки к придерживающему стекло гвоздику на оконном переплете, размотав катушку, так же с безопасного расстояния, хорошо замаскировавшись, начинали протягивать нитку между плотно зажатыми большим и указательным пальцами — окно гудело так, что мертвого могло поднять.

Легко проверить кому надо.

Мудрые старики, которые, догадываясь по опыту, в чем причина (и сами были, мол, когда-то молодыми), нарочно, в пику нам, никак на это не реагировали, окно шумно не распахивали и банку или картофелину демонстративно и с руганью не отрывали, хоть застучитесь, мол, нам все равно, знали, что скоро надоест нам, и мы сворачивали операцию, а этих стариков вносили в черный список.

А были и «любимцы».

Проделывали мы это с теми стариками, у кого неизменно, сколько бы раз такое ни случалось, хоть через вечер, через два тут же сдавали нервы, кто мог, ни выдержав, и на крыльцо в исподнем выскочить, а то и за ворота, громогласно и «многоэтажно» сквернословя в ночную улицу и из ружья, слава богу, не по нам, а в небо дуплетом пальнуть для острастки. Ох как давились мы тогда, катаясь по траве, от хохота и повторяли то, что старики выкрикивали раздраженно. «Ты слышал, а?!» — «Да слышал, слышал!» — «Вот это дед!» — «Вот это бабка!»

Да, бабки смелые у нас.

Особенно потешно нам было тогда, когда какой-нибудь старик или какая-нибудь старуха одинокая, решали, что вернулся наконец-то с кошачьих затянувшихся посиделок кот, но в дом попасть никак не может, а потому и ломится в окно. Откроет старик или старуха окно и начнет приговаривать: ну где ты там, уж заходил бы, проголодался, мол, дам молочка, где ты, холера?

Ну не смешно ли?

Волейбольные площадки, как школьная, так и общесельская, или клубная, как ее чаще называли, летом обычно были заняты. С разных городов великой страны домой съезжались на каникулы студенты, со срочной службы возвращались дембеля, и доступу нам, «салажатам», на спортивные площадки не было. Понятно. Посидеть рядом на скамейке, посвистеть или похлопать лениво в ладоши да побегать за мячом — пожалуйста. Студенты же и в городки рубились, на кольцах, на «козле» и на турнике упражнялись — «мышцу старались нарастить, чтобы девицам своим нравиться». Не уступали им и дембеля, мало того — превосходили.

Футбольное поле на взрослом стадионе тоже было занято. Наши парни, от восемнадцати до двадцати пяти — двадцати семи лет — для нас мужики, а не парни, — тренировались чуть ли не с утра до вечера. Должна была скоро состояться дружеская встреча четырех команд: наша, яланская, команды с Полусно, с Усть-Кеми и с Верхне-Кемска. И место встречи выпало по жребию — Ялань. Второй раз на нашей памяти. И победит, конечно, дружба, и закрепят ее портвейном, и пошумит потом село. Уже случалось.

Ждем с нетерпением мы этой встречи.

Тренером яланских футболистов, «по совместительству», был школьный учитель труда Иван Карлович Мерклингер, немец с Поволжья, лет пятидесяти пяти, казавшийся тогда нам стариком глубоким. Голубоглазый, бровастый, гривастый, с проседью, среднего роста, коренастый, с волосатыми руками и ногами. Когда моргал, левое веко у него опережало правое. И постоянно шмыгал носом, будто простуженный, — «от аллергии». А гонял он ребят беспощадно, до седьмого пота, и сам не меньше их мелькал на поле, хоть был, на наше мнение, и «старый». Не «выражался». По-русски, по крайней мере. Но по-немецки что-то приговаривал.

Тут забегу вперед, скажу, что наши выиграли. В селе их — чемпионов! — чествовали знатно. Не без портвейна. Но без драк. И участковому яланскому Истомину тогда работы не добавилось, мог он спокойно с тренером в чайной портвейну выпить — от нас не скрылось.

Две настоящие команды. Как на богов, спустившихся с небес, на них смотрели мы, как ими восторгались, чуть ли не как военными разведчиками, а то и круче — космонавтами. Еще бы. Рослые, крепкие, красивые, с бритыми затылками и с длинными челками. Все до единого в бутсах с шипами, в футболках с яркой буквой «Я» (Ялань) на груди и игровым, таким же ярким, номером на спине, у одной команды синие они, футболки, у другой зеленые, и в гетрах, у одной команды белые с синими поперечными полосами, у другой с красными. Длинные, до колен, черные трусы — у той и у другой команды. Трусов другого цвета не нашлось, наверное. Ни наколенников и ни щитков. Ну, это ладно. Ушибы наших не пугают. При немце-тренере особенно.

Так что на футбольное поле нам уж и вовсе попасть не грозило. Разве что ночью. Но ночью кто, без фонарей, станет играть в футбол — ночью другие игры начинались, и нам никто не мог там помешать.

Дневные забавы — шило, чижик, прятки, догонялки (у нас говорят «догоняжки») и лапта нас уже не устраивали: шило надоело, изо дня в день-ка поиграй, чижик и лапта для девчонок и мальчишек мелких — нам уже скучно.

Слонялись мы от стадиона к стадиону, от взрослого к школьному и обратно, шлялись по улице (по краю по-ялански), по той или другой, заглядывая и в заулки (это у нас так переулки называются), ну и удумали устроить для себя, чтобы от обстоятельств разных не зависеть, свой стадион, поле футбольное свое.

Выбирали-выбирали, где же нам обосноваться, и выбрали — за Куртюмкой, лучшего места не найти. Куртюмка — небольшая речка, впадающая тут же, в Ялани, в Бобровку, а Бобровка, та впадает в Кемь неподалеку, с широкой запрудой, где вольно плавают домашние гуси и утки, а также забираются туда, довольно хрюкая, в погоду жаркую и свиньи, поближе к берегу, где мелко, а то и в грязь береговую — что предпочтут. И скот заходит, спасаясь от «кусучих» паутов и слепней, которых слепцами у нас называют.

Лишь бегемотов не хватает.

Ниже запруды, на мелком перекате, визжа от удовольствия, мелюзга яланская плещется. Мы в Куртюмке не купаемся — грязно, в Бобровке изредка — вода в ней ключевая, ледяная, долго не накупаешься, зубами скоро застучишь и посинеешь, ходим на Кемь — там замечательно: и пляж песчаный, и вода почти парная. Кстати, можно и детский мяч резиновый на пляже погонять. Гоняем. Так только, ради баловства, мы же не дети. Мы же — парни!

Было у этого места и еще одно значительное преимущество — от глаз родительских подальше. Отцы, те точно не пойдут, чтобы позвать из нас кого-то пообедать или помочь, поделать что-то по хозяйству. И мать не каждая отправится. Если пошлют кого-нибудь из младших, так те нам точно не указ.

Между Куртюмкой и угором Балахнинским, ровная, сухая, без луж и кочек муравьиных, площадь. Там и сейчас находится эта поляна, пустует — никто ее не распахал и не застроил. Теперь уже и не застроит. Как было полное раздолье для скота, так и осталось, тут и едят, и отдыхают — средь бела дня, в виду Ялани, медведь их вряд ли задерет.

Пришли. Примерились. Походили с угла на угол. Нормально — оценили.

Прежде всего увязавшуюся за нами ребятню, дошколят и младшеклассников, заставили очистить поляну от коровьих лепешек. Рады стараться — справились с работой добросовестно. Пообещали им, что могут тут с мячом побегать после, когда уйдем мы. Мяч только нам вернуть, если его, конечно, раздобудем, — и обязательно. Чтоб занесли к тому, кто ближе всех живет. Живет всех ближе Вовка Балахнин. Те головами закивали — кровь, мол, из носу, занесем.

Разобрав старый заплот (так называют у нас плотно, без щелей, в пазы между столбами сложенный забор вокруг ограды — чтобы и ветер не сквозил, и посторонний глаз не пялился снаружи) возле пустого, заброшенного дома в Балахниной, натаскали оттуда заплотин (нетолстое, ошкуренное бревно, или еловое, или пихтовое, как правило), чтобы соорудить из них надежные футбольные ворота, если и не на век, на год хотя бы; сделай их из жердей, сильный удар мячом не выдержат. Понятно. И вратарю на них не опереться, когда игра идет возле ворот противника.

Саня Устюжанин предложил стянуть у своего деда рыболовные сети и сделать из них сетки на ворота. «Чтобы уж было все не абы как — по-настоящему». Долгое дело — ждать не станем. Да и удастся ли стянуть? Дед там как сторож — на крыльце все дремлет, куриц караулит. Решили, что без сеток обойдемся. Не это главное в футболе. Оно и верно.

Никто из нас толком не знает, какой размер ворот футбольных. Можно на глаз, но раз серьезно, то уж во всем — мы же не дети. Отправили Петруху Меньшикова на взрослый стадион, чтобы там расспросил парней и хорошо запомнил, а то и записал, чтоб не забыть. Он, мол, запомнит. Мол, смотри. Петруха наш ровесник, но выглядит нас младше, небольшого роста, сильно веснушчатый, и служит преданно у Рыжего на побегушках, дальней родней ему приходится.

Вернулся Петруха с опозданием. Рубаха мокрая на нем — вспотевший. Едва дождались мы его. Мать подловила и заставила понянчиться с сестренкой — не отвертеться, дескать, было, раз уж попался на глаза. И, оправдавшись, громко объявил:

— Семь тридцать два и два сорок четыре!

Что, мол, кричишь? Мы не глухие.

— Да запыхался.

Такая точность ни к чему нам. Округлили: семь метров (шагов) в длину и два метра (шага) в высоту. Рыжий отмерил: шаг у него, мол, ровно метр. Знаем, не первый раз мы слышим это. За метром в школу не пойдешь — закрыта.

Ямки выкопали, стойки поставили. Поперечины гвоздями прибили.

Поторопились — размеры поля не узнали.

Опять хотели было отправлять Петруху на взрослый стадион, но пришел, к нашей радости, Витя Мерклингер, сын дяди Вани, тренера, и все нам разъяснил. Хоть все он нам и разъяснил, назвал размеры, но мы решили, что размеры как бы уже есть, соблюдены: с одной стороны поля имеется естественная граница — Куртюмка, не передвинешь, с другой — искусственная: нарытые свиньями рытвины — ровнять не станешь, много их. Ну а короткие стороны поля определены уже — воротами.

Боковые линии, чтобы избежать лишних споров, ушел мячик в аут, нет ли, обозначили палками-тычками, которые насобирали быстро, пометавшись по округе, и принесли младшие товарищи, воткнув их тут же — не без нашего, конечно, руководства — через каждые три метра, флажками только не отметили. Почти прямыми получились «линии».

Центральный круг и центральную линию неглубоко, срезав лишь дёрн, чтобы на них не спотыкаться, лопатой прокопали — «наметили».

Энтузиазма в нас — и город бы воздвигли. Кипит работа, нет ленивых.

Все вроде готово, а спохватились — главного и нет. Мяча, конечно.

Выбрали солидную делегацию, послали ее к физруку школы, Валюху Николаю Андреевичу, сильно косившему на один глаз, почему и прозванному Польником, и вместо буквы «хэ» выговаривавшему чудно букву «фэ». Не «хвост», а «фост», не «хватит», а «фатит». Мы уже над ним и не смеемся и за спиной у него не дразнимся — привыкли, так даже говорим иной раз сами, конечно — в шутку: фатит скакать, мол, фост сломаешь. Кроме физкультуры, ведет Николай Андреевич, по образованию агроном, еще ботанику. Жил он во время войны где-то на Западной Украине, мальчишкой еще с гранатой, которую нашел в лесу, «пелехтался» — оторвало ему на правой руке три пальца, «не смог и в летчики пойти». Ну, может, брешет. Какой там летчик из него с таким-то глазом — куда не надо залететь, вместо Камчатки на Аляску? Таких нам летчиков не надо. Пусть будет лучше уж учителем, в клящий мороз гоняя нас безжалостно на лыжах, а на уроке ботаники рассказывая нам занудно про пестики и тычинки.

Даст, не даст, сидим на поле, гадаем. Кто-то по полю бегает, совсем нетерпеливый, — разминается, работал мало.

Завел, значит, Николай Андреевич возле школы опытный участок, где выращивает, разузнав о них в журналах и раздобыв где-то семена, всяческие экзотические овощи и фрукты, за которыми ухаживают — летняя практика у них — девчонки, а мы туда наведываемся ночью, и он, Валюх, об этом знает, иной раз ночь не спит — участок стережет. Не от коров — от нас, конечно. Так что, откажет если, мы не удивимся. Клянчить придется у старших ребят, а те уж точно скажут: «Нету!»

Поэтому послали мы к учителю, поразмыслив, самых смирных, не замеченных в дурных поступках хорошиста и отличника — Сотникова Пашку и Мерклингера Витьку, сына не только тренера, но и учителя труда. «Учитель, — заявил Вовка Чеславлев, Рыжий, — сыну учителя глаз не выклюет». И посмеялся только сам. И не смеется он — скрипит, мороз по коже.

Ура, ура! Вернулась делегация. С мячом. Пусть и сдутым. Пусть и с разошедшимся в одном месте, на покрышке, швом. Но настоящим, не баскетбольным и не волейбольным, а футбольным, «ленинградским», не каким-то.

Вытащили камеру, слегка надули, проверили в Куртюмке — не пузырит и, значит, не спускает.

Ну, Валюху вредить не будем больше. По крайней мере — до занятий. Пусть спит спокойно.

Вставили камеру. Надувать доверили, «до нужного предела», Рыжему. Легкие у него что надо, как у кита или дельфина. Он и рыбацкую одноместную лодку «Язь» своему старшему брату без насоса на рыбалке надувает. За малую мзду — пятак на кино. Хотя Рыжий и без билета может в кинозал пробраться. Не он один, все знаем способ. Но с пятаком как-то солидней: мне, мол, билет, и в последнем ряду. Опять же пятак можно и сохранить, заработать еще два пятака, надув два раза брату лодку, и купить сигареты «Джебел» или «Дерби». Или уж папиросы «Прибой» или «Север» и сэкономить несколько копеек. Рыжий — «капиталист», учить его не надо. Родного деда своего, Захара Ивановича, обводит вокруг пальца как младенца.

Надул Рыжий камеру — пустяк для него. Даже не покраснел. Грыжа, где разошелся шов, выпучилась. Пока не очень. Ну, ладно, мол. Коли другого мячика нам не найти, сойдет и с грыжей.

Ограничиваться положенным числом игроков не стали, сколько есть, пусть все играют. Важно не сколько, а важно, чтобы в каждой команде игроков было поровну — чтоб справедливо.

Тут Паша Сотников: надо умением, мол, брать, а не числом, — отличник.

Ну кто оспорит...

Формы, конечно, у нас нет, и вряд ли ею скоро разживемся. Одеты кто во что горазд, кто как оделся, выходя из дому, и отличать противника от своего, решили, будем по лицу, по росту.

Делиться по краям — Луговому и Линьковскому (у нас вместо улиц, говорил уже, края; есть у нас еще два края, Городской и Бригадный, когда-то Кладбищенский — дорога по нему на кладбище проходит, — но там живут ребята своей жизнью, до нас касаются только тогда, когда большая драка затевается между краями) — не стали мы. Поделились как следует, так же, как делимся, когда играем в казаков-разбойников. Выбирали уже назначенные капитаны между «осина или береза», «собака или кошка», «морковка или репа» ну и так далее. И честно чтобы, без договорняка. А то бывает. Рыжий — за ним только следи — тот еще жулик. В нашу-то пользу жульничать, конечно, позволяется.

У нас вратарем поставили Саню Устюжанина — вёрткий, расторопный, муху на лету может поймать. Рыжий — наш капитан. У соперников вратарем Витька Гаузер, по прозвищу Маузер. С большими, красными и оттопыренными, как у мадагаскарской руконожки, ушами, просвечивающимися, как вощеная бумага, на солнце. Красные оттого они еще, что редко кто, обгоняя Маузера в коридоре школы, в клубе или на улице, не щелкнет пальцем его по уху. Капитаном у них Витька Мерклингер. Игроков в каждой команде получилось по тринадцать. Число такое... как уж вышло.

В судьи определили Гошку Белошапкина, «послевоенного рождения, чуть-чуть тугого головой», большеголового и кривоногого коротышку — переболел в детстве рахитом, — бегать ему по полю тяжело — затопчем, хоть он и старше нас значительно. Вручили ему «милицейский» свисток: «Гоша, суди». Доволен Гоша. Сразу свисток начал осваивать. Дует в него, слюну пуская.

Капитаны выбрали ворота, подбросив монетку. Как и положено, раз все серьезно.

Витька Мерклингер, выпендриваясь, перед началом игры важно стал нам советовать, как кого куда лучше расставить, сыпал неизвестными словами: фол, загольный кипер — вспомнил, наверное, родной язык, немецкий, — просто кипер, центрфорвард, стоппер, хавбек, инсайд, офсайд, аутсайд, дубль-ве, пенальти...

Тут мы все хором закричали:

— Пенальти знаем!

Все это не для нас, все это мелочи, излишки. Чистый футбол нам подавай. У нас каждый игрок мастер своего дела и может в любой момент из защитника перейти в нападающего и обратно, а то и во вратаря, встать с ним бок о бок в воротах — чтобы «надежней» отстоять ворота.

А до пенальти дело, кстати, не дойдет — так карты лягут.

Судья, объявляя начало игры, и про свисток забыл, спрятав его в карман рубахи, привычно свистнул — засунув в рот четыре грязных пальца.

— Гоша! В свисток свисти! А так нам не понятно!

Гоша нашел свисток и свистнул.

Пошла игра. Футбол, не что-то. И сразу мощно.

Вороны даже испугались — слетели с елок, в небо взмыли, над нами кружат.

Все игроки тут же перемешались, как будто ветром их, как листья осенью, согнало в одну кучу. Толпа туда, толпа обратно. Где мяч, попробуй разбери. Кто-то, не разглядев в спортивном азарте лицо игрока и рост его, делает ловко пас противнику, кто-то у своего мяч отбирает. Кто-то и подправляет мяч рукой — сдержись попробуй.

Судья с собакой заигрался и про свисток забыл — игру не останавливает. И мы забыли о судье.

В бутсах у нас только Витька Мерклингер, тренерский сынок, а мы — кто в кедах, кто в сандалиях (у нас сандалями их называют), кто-то в калошах, кто-то босиком — этих заставили снять кирзовые сапоги — нет у них сменки. Идти домой, чтобы переобуться, — заставят что-нибудь там делать — ни в коем случае. Понятно.

А вот Андрюха Есаулов, тот наотрез отказался снимать свои «леспромхозовские», с защитными металлическими вставками в носки-набалдашники. Поклялся-побожился, что будет ими «пинать аккуратно». А снять не может — «ноги потные».

Ну, мол, посмотрим.

Когда другие — нет, а когда Рыжий, ловко опередив всех, начинает подгонять мяч к воротам Маузера, тот поворачивается к нападающему спиной, склоняется, как в поклоне, в обратную от поля сторону и делает вид, что отбивать мяч будет задницей.

И умудрялся как-то — отбивал. Но не всегда. Рыжий, тот тоже шит не лыком: гол успевал забить одной ногой, другой — по заднице отвесить Маузеру.

Рыжий и Маузер друзья еще с детского сада. Несмотря на то что Рыжий Маузера называет иногда фашистом или фрицем, а Маузер Рыжего — рыжей кочерыжкой. И дружат так они — водой их не разлить.

На лбу у Андрюхи, прямо посередке, большая сине-зеленая шишка. Дед «отоварил» батогом. За то, что он, Андрюха, подворовывает у него махорку. Ребята шутят: «Третий глаз». А что, похоже.

Не прошло и десяти минут, как «куйнул» Андрюха Пашку Сотникова, то есть ударил по ноге. Повалился Пашка на землю. Стонет. Игру остановили, без судьи. Тот уже спит с торчащим изо рта свистком. Решили Андрюху поставить в ворота, заменив там Маузера. С горем пополам согласился Андрюха. В ворота встал и сразу заскучал там.

Пашка очухался, встал в строй, но бегает теперь прихрамывая.

Игра в разгаре. Счет девятнадцать — тридцать три. Не в нашу пользу.

Собака, покинув спящего Гошу, метнулась на поле — кому-то будто помогать. «Не честно». Пнул ее кто-то — завизжала и, поджав хвост (фост), выбежала в аут. Гоша проснулся, жалеть ее начал.

Когда обе команды, перемешавшись, в какой-то момент стали приближаться к штрафной зоне, не выдержал Андрюха, выбежал из ворот и сразу же куйнул — ясно, что «не нарочно», — Ваню Фоминых.

Ваня горбатенький. Упал в детстве с велосипеда, вовремя родители не хватились — и нарос горб у него на спине. Ваня упал, свернулся в калач и, обхватив голень ладонями, закричал подстреленным зайцем. Собака в тон ему завыла.

Вынесли Ваню с поля, в «лазарет». Заменять его никем не стали. Ну, больше, меньше игроком — это уже не очень важно.

Отлежался скоро Ваня, вышел на поле. Как только рядом оказался, опять куйнул его Андрюха. Опять «нечаянно, так получилось».

Старший брат Вани Вовка Фоминых, по прозвищу Псих, с «сахарной», белой, головой, схватил лежавшую за боковой линией лишнюю, не пригодившуюся заплотину, поднял вверх, как стяг, двумя руками, прижал к груди и пошел с ней в обнимку, ногами заплетаясь под ее тяжестью, на Андрюху.

Андрюха длинный — «каланча». А Вовка щуплый, небольшого роста.

Замерли все — следим, не отвлекаясь.

И забегу вперед опять. Мы после эту заплотину, кстати, с Рыжим вдвоем подняли кое-как.

Струсил Андрюха, всегда такой, побежал прочь от Вовки. Но тот догнал его — хоть и под грузом, зато босиком, — хотел опустить на спину Андрюхи заплотину, но промахнулся. Упал вместе с ней по инерции в Куртюмку. На лежащую там свинью. Та, перепугавшись спросонья, вылетела из прибрежной грязи и понеслась — черная, как черт, — по футбольному полю, пытаясь поддеть своим рылом кого-нибудь из футболистов. Не удалось ей — мы, футболисты, оказались шустрее.

Вася Усольцев робкий-робкий и к тому же заторможенный, а тут осмелился и, как славный ковбой, оседлал свинью успешно. За уши держится, как будто ими правит. Понеслась свинья с душераздирающим визгом обратно, плюхнулась в Куртюмку, взметнув в воздух сноп грязных брызг.

Васи сначала видно не было, потом вынырнул он из воды, глаза таращит — будто не понял, что случилось с ним.

Мы не смеемся. Напряжены.

Андрюха вброд Куртюмку пересек и, громко топая, вознесся в Забегаловку. В тот день не видели его мы больше.

Играем дальше. Счет растет. Двадцать четыре — сорок пять. Не в нашу пользу.

Когда мяч, из-за грыжи летая по непредвиденной траектории, выбывал с поля в сторону Балахнинского угора, вернуть его было просто. Мальчишка сбегает, назад из аута забросит. А когда в сторону Куртюмки, было сложнее. Приходилось залазить в речку или доставать мяч шестом, тревожа там гусей и уток.

Достался мяч, первый раз за игру, Вовке Балахнину. Размахнулся он изо всех сил, ударил было по мячу, но не попал, промазал. Развернулся вокруг своей оси и упал на траву. Калоша сорвалась с ноги, полетела от него стремительно и прямиком в нос Сотникову Пашке. Потекла у Пашки кровь из носа. Схватил Пашка калошу и забросил ее со всей злости в Куртюмку. Вовка со словами «Калоша папкина, а не моя!» сначала выудил ее из речки, затем с ней в руке направился, как бодучий и рассвирепевший бык, низко склонив голову и глядя исподлобья, к Пашке, а подступив, ударил калошей в его и без того кровоточащий нос.

Тут же они схватились за грудки, упав, кататься стали по траве. Расцепились, раскатились, опять сцепились, опять раскатились, на ноги проворно поднялись и кулаками принялись друг друга молотить — куда придется, чаще в воздух.

Кинулся Саня Устюжанин разнимать. И получил — от Вовки и от Пашки.

И началось.

Закончилось нескоро.

Пришел я домой, с ног до головы мокрый, в разорванной в клочья рубахе, с разбитым лицом. Отец за столом, читает газету, шурша ею. Глянул мельком на меня поверх очков и, не мне будто, буркнул: «Мало досталось, надо было больше... нашелся ж кто-то такой добрый», — и снова, забыв про меня, обратился к газете.

Это меня вполне устроило.

Мамы дома нет — и хорошо. Белье с дочерями, моими сестрами, полощут на Бобровке. А то бы тут же объясняйся. Слов не найти, не подобрать, чтоб это сделать.

Чеславлев Вовка, Рыжий, мой сосед, и он домой пришел меня не краше. Еще от «тяти» получил. «Тятя» газету в это время не читал, похоже.

Завтра мы снова соберемся, будем играть — не зря ж трудились. Но вот Андрюху Есаулова, того и близко к полю не подпустим. Не знаю, может, и получится. Андрюха тот еще, настырный. И сапоги он вряд ли снимет.

Что-то вот написал, Сергей Иванович, совет исполнил.

P.S. И что еще забыл сказать. Про Валюха. Косой, косой, но вот каким таким фантастическим образом он, когда с противным скрипом рисовал мелом на классной доске тычинку или пестик, держа в другой руке пересохшую и белую от мела тряпку, видел — третьим глазом на затылке, что ли, — как мы с Рыжим на задней парте тасуем или уже раздаем игральные карты, чтобы сразиться в «подкидного дурака» или «пьяницу» — не на копеечку, по непременному желанию Рыжего, а на шелабаны, по моему твердому настоянию, — для нас загадка, до сей поры нами не разгаданная.

P.P.S. Иван Карлович Мерклингер. Тренер и школьный учитель труда. Все его семейство во главе с ним уедет в свое время на ПМЖ в Германию. Лет через пять вернется. В полном составе. Но не в Ялань уже, а в наш районный город.

Декабрь 2023

Санкт-Петербург