Глава 1

Вторжение

Восточный ветер, резвый и знобящий, бойко поддувал вослед боевому кораблю на всем протяжении пути от входа в Белое море до самого устья Северной Двины и вот потерял крылья, упал на просторы гигантского рейда. Сил у него хватало теперь только лишь для того, чтобы ершить поверхность великой реки да шерстить шеренги разноцветных флажков, что разбежались между мачтами по реям больших и малых кораблей, разбросанных по морскому и речному просторам.

Часа три назад солнце выползло из-за морской закраины и теперь уже приподнялось над уходящим на морскую сторону широким речным пространством. Сейчас висит высоконько и светит ярко в летнем небе, разбрасывает свет и тепло над бесконечным простором моря, над впадающей в него великой Северной Двиной.

Повсюду колышется легкое и прозрачное марево середины лета, просвеченное тонкими солнечными лучиками, играющими на гладкой поверхности реки и проникающими в водяную гладь до самого далекого песчаного дна. А там им раздолье — солнечным лучикам. Они прыгают по донной глади, сообразуясь с движением родивших их волн, и несутся и несутся по утрамбованным пескам. Воздух недвижим. Лишь изредка со стороны морского пространства, словно чуть слышные вздохи, доносится шелест слабого ветерка — несильного морского бриза. Это пригретое утренним солнцем разомлевшее море выдыхает в сторону прибрежного леса легкие дуновения прохлады, настоянной на солоноватом и пряном морском аромате. Два рыбака, разморенные окружившей их теплой негой, покачиваются в карбасе в Двинском устье. Им некогда особенно нежиться — один из них, сидящий на корме, молодой парень, непрестанно поднимает весла и, толкая их от груди, перегоняет лодку с места на место.

Морские удочки, снаряженные из своедельного тонкого прядена, с тяжелыми грузилами-свинчатками да с коваными, зацепистыми, прочными крючками, лежат бездельно в берестяных пестерьках[1] на дне карбаса. Но до удочек рыбакам пока нет дела: через песчаные «кошки», коих обильно в этих местах, перекинуты три продольника, каждый метров по семьдесят, — морская снасть с привязанными через полтора метра скаными поводками и стальными небольшими крючочками. На каждый из них насажена ядреная наживка — толстенные морские черви. Беломорская камбалка испокон веку охоча до этих червей, живущих в твердом, утрамбованном волнами донном морском песке. Концы продольников привязаны к буйкам, покачивающимся на легкой зыби в полустах метрах друг от друга. Буйки постоянно трепыхаются, потому как камбала клюет задиристо и непрерывно.

Вот опять задергался крайний буек, но рыбаки сразу не реагируют, лишь поглядывают на него с равнодушными физиономиями: пусть насадятся на крючки и другие рыбки. Когда буйки начинают дергаться совсем уж азартно, старший в лодке, Ксенофонт, дает позволительную команду младшему напарнику, сыночку:

— Давай-ко, Артёмьюшко, подпеть-ко, чё-то тамо где улипло опеть.

Говорит он это, маленько важничая, врастяжку, как бы нехотя: промысловое дело не терпит суеты, а он — старший в карбасе, и все остальные обязаны соблюдать неизбывное поморское правило — кормщику беспрекословное уважение. Но и спрос с него велик: «С худым кормщиком в море сунессе — наголодаиссе» — так издавна сказывают деревенские рыбаки. Ежели в море с таким артельщиком сходили и вернулись пустыми — ему и бока намять могут. Значит, плохо руководил, не отыскал рыбные места, снасти не так выставил, коровье ботало... Артель голодная, семьи голодные... Кто виноват? Кормщик! А коли так — получай по рылу! И не ропщи, дурак, сам виноват — так положено «на мори».

На этот раз все немножко по-другому: за камбалой в море ушли батько Ксенофонт, бывалый рыбак, и сын его Артемий, парень восемнадцати годов от роду, — родные люди, между ними не могло быть вражды да неладов. Тем более что для Ксенофонта не было тайн в рыбацком деле. Он без добычи домой не приходил.

Все удачно получилось и на этот раз.

— Короба на три улипло, — прикинул улов Ксенофонт и быстренько ладонями сгреб рыбу локтями в одну немалую кучу. — Хорошо, ды порато[2] хорошо! Эдак-то мы скорёхонько дело справим! Матке пару коробов приволокем для засолу. Эко ладим с тобой, Артёмьюшко...

Он выпрямился во весь рост, погладил заскорузлыми, шершавыми ладонями холщовую, замызганную рубаху на впалом животе:

— А дня-та ишше благошко, гляди, сыно, ише стоко же ульнет.

— В сам деле, батько, оно справно выходит. Вона скоко до паужны надергали, коегодни не было эстолько...

Поморы опасаются вслух хвалить удачу. Переменчива она, лихоманка... Да только вон опять уже шибко трепыхается дальний буек. Надо попадать туда... Как не похвалить...

Когда день перевалил на другую половину, карбас огруз от рыбы, ноги рыбаков по щиколотку завалены камбалой. Ксенофонт смотрел на сына, на то, как тот азартно и споро работает с продольниками, торопится наживлять червей, спешит к добыче, и втихомолку радовался: «Замена вырастат! Помор доброй будёт, батьке с маткой подмога».

Еще увидел Ксенофонт: дело идет к вечеру. Вон солнышко падает уже к закатной кромке неба... Надо завершать удачный день...

— Артёмьюшко, давай-ко вымать будем крючочки-то, шабашить пора нам. Денек-от гаснёт.

А тому совсем не хочется уезжать от счастливого местечка, сын извертелся весь на лодочной банке, постанывает:

— А можа, батя, ешшо бы маленько?.. Куды гнать-то порато? Удьба-та хорошашша стрась...

Отец понимает сына, сам был таким когда-то, не в такие уж дальние времена... Но погода стоит тихая, считай, полный штиль, парус бесполезен, идти придется на веслах, семь неполных верст... Далековато... Да еще с грузом: рыба закрыла пятый набой карбаса. И грузновато...

Карбас пойдет неходко. Сынок его выбьется из сил...

— Не, Артемий, не. Давай-ко, парнишечко, доставать нать продольники, да домой надоть попадать.

Сказал так Ксенофонт и потянулся, похрустел костями в пояснице, распрямил скрюченную за долгий упряг сидения в карбасе спину, поразмял мышцы в руках да ногах. Он пораскинул во всю ширь бугристые от избывной силушки руки, покрутил ими резко, глянул налево, посмотрел направо...

И увидел над водой дымы. Их обозначилось несколько. Из морской дали в устье Двины заходили корабли.

— Поглянь-ко, сын, к нам идут вроде.

— Ну, идут да и идут. От безделья им шастать тутогде... — Артемий не придал особого значения разбросанным по морской дали дымам. В самом деле, в последние времена изрядно толчется у двинского устья приходящих из моря судов.

Но пока рыбаки не торопясь, степенно собирали какой-никакой скарб, разбросанный по днищу карбаса, сматывали в аккуратные, большие клубки продольники, пряча острие каждого крючка в веревочную тетиву, укладывали снаряжение в холщовые мешки, корабли на малом ходу проходили уже совсем близко, метрах в двухстах от рыбацкого карбаса. Приближались два огромных военных судна со строгими формами морских хищников, с пушками наперевес, с трепещущими разноцветными флажками и вымпелами на мачтах и реях. Они не знали здешних глубин и шли тихо в кильватерном строю, друг за другом, передвигались напористо, уверенно... Так приближались к обреченному врагу победоносные шеренги римских легионеров, уже снискавшие мировую славу непобедимых. Они шли, никого не боясь, ничего не стесняясь, хотя находились в чужих водах. Шли как хозяева.

На палубах сновали матросы, переговаривались между собой, что-то кричали друг другу на некоем непонятном, чужом языке.

По бокам больших судов шмыгали кораблики маленькие, но тоже военные, судя по боевым формам, пушечкам на носах. Они деловито шныряли около кораблей-гигантов, и кто-то с их бортов выкрикивал в рупор туда, наверх, на палубы этих монстров, слова военных докладов. Маленькие кораблики, как и люди важным начальникам, всегда подчиняются кораблям большим. Они обыкновенно похожи на собачек, бегущих рядом с идущими в поход за добычей хозяевами и готовых выполнить любую их команду.

К капитану впереди идущего английского линкора «Глори» подбежал помощник и доложил: на траверзе стоит русская лодка, наполовину заполненная рыбой.

«А что, неплохая добыча», — подумал старый пират, вспомнив, как он, юный офицер флота ее величества, в числе других, таких же молодых, нахальных мореманов — искателей приключений, мечтающих о легендарных подвигах знаменитых английских пиратов — Черной Бороды, Френсиса Дрейка, Бартоломея Робертса, резвились в водах теплого Индийского океана, опустошая наполненные тунцом пироги туземцев. Тогда капитан навсегда полюбил вкус и запах свежеприготовленной скумбрии. Он вообще предпочитал свежую морскую, а не пресноводную рыбу, которая обычно попахивает тиной и еще какими-то мелководными гадостями, собранными в отстойных местах рек и озер.

И дал команду боцману: послать матросов к этой шаланде, пусть доставят на борт хорошую порцию беломорской рыбы. То-то команда обрадуется: пересоленная норвежская треска всем давно надоела. «А русские рыбаки пусть продемонстрируют традиционное для них гостеприимство».

Помощник капитана вдруг высказал вполне резонное предположение: «рашенз» могут оказать сопротивление и не отдать добровольно пойманную ими рыбу.

— Они с придурью, эти русские, это весь мир знает. Могут заартачиться... Как бы воевать с ними не пришлось...

— Со мной еще никто не воевал, — отрезал капитан. — Пусть попробуют! Надо поставить их на место, этих аборигенов. А ну-ка, ребята, шугните их слегка. Мы им моментом мозги прочистим.

Один из быстроходных катеров получил команду сходить к поморской лодке и забрать у русских свежую беломорскую рыбу объемом в пару снарядных ящиков. Катер на лебедках спустили в воду, и он с двумя опытными матросами на борту уже покачивался рядом с линкором, ждал сигнала к рейду на рыбацкую лодку. Матросам приказали догнать затем корабельный караван, на пути к Архангельску. Для сноровистого катера это максимум полчаса ходьбы.

Отец с сыном прекратили сборы и разглядывали нежданно явившуюся армаду с искренним недоумением.

— Куда ето оне? — спросил сын.

— Можа, на Архангельской город попадают? — высказал сомнение и отец.

Столь грозное зрелище одетых в стальные, броневые одежды боевых громадных кораблей с нависающими над бортами пушками, тяжелыми надстройками, с веерами флажков, трепещущими на морском ветерке, — такое разноцветье флотской красоты и столь яркая демонстрация морской мощи на фоне синевы, разлитой по всему небу, — все это до крайности взволновало сердце юноши, никогда ранее не видавшего этакой военной силищи.

Артемий расслышал вдруг: от кораблей к ним долетел одинокий нерезкий звук, будто там, в той стороне, кто-то переломил карандаш. Через секунду рядышком с карбасом на воду плюхнулось что-то тяжеленькое, из воды выскочил маленький фонтанчик.

Отец с сыном переглянулись.

— Чёго оно тако-то? — Ксенофонт приоткрыл рот в совершенном недоумении. Он понял: по их карбасу стреляли с борта военного судна и рядом с их лодкой упала в воду пуля, — но никак не мог взять в толк: а зачем? Никто никогда на его веку не стрелял по живым людям. Такого не бывало на Белом море. Какую угрозу они могли представлять на своем карбаске этой военной армаде?

Треск выстрелов со стороны кораблей усилился, вот пошла настоящая револьверная канонада. Отец и сын наблюдали, как на палубы и на боевые надстройки вышли люди в форменных одеждах, в фуражках и, направив в сторону лодки то ли пистолеты, то ли револьверы, прицеливались и стреляли, стреляли и опять целились... Офицеры вытягивали вперед правые руки, палили из личного оружия и будто соревновались в стрельбе по живым мишеням. Что-то там покрикивали, отдавали резкие команды, переговаривались, смеялись...

Они стреляли по местным мужикам, в поморов, там, где никто и никогда не стрелял вот так вот в них, открыто и нагло, — в беломорской акватории. Будто по зверькам, обезьянкам или аборигенам на островах Сардинии или в других диких местах, где офицеры доблестного английского флота изрядно кроваво покуролесили.

Пули ударялись о воду, стучали об нее. Некоторые отскакивали от водной поверхности и с визгом уходили на рикошет, затихали в воздухе. Слава богу, ни одна не ударила в деревянный корпус карбаса, не пробила его.

Ксенофонт, взбешённый, с перекошенным от злости и от страха за сына лицом, вскочил с банки, замахал над головой пудовыми кулачищами, сипло заорал в сторону кораблей:

— Я, едрить вашу мать, башки ваши веслами чичас раскокаю! Суньтесь токо сюды, собаки! Какого хера палить тут почали, ополоумели, говна сраные! Ужо я вас!..

Он крепко осерчал на англичан, помор Ксенофонт Парусников.

Артемий еще минуту назад и представить себе не мог этих красивых, форменно одетых офицеров в шикарных фуражках с разлапистыми кокардами, элегантно стоящих на корабельных мостиках и в статных позах разглядывавших в бинокли беломорские окрестности, вот так буднично и вполне равнодушно стреляющими из револьверов по нему и по его отцу, ничего плохого им не сделавшим. И стало ему вдруг понятно: вели они огонь не просто так, из офицерского куража, а желали в них попасть, убить его вместе с батькой. От этой простой и, скорее всего, верной мысли его пробил вдруг озноб и возникло яростное желание отомстить этим дикарям, неизвестно зачем прибывшим на его родину и так вероломно и нагло обращающимся с его жизнью.

Стрельба и вправду вскоре затихла. Только самое малое судно сопровождения — пассажирский катер вдруг включил форсажные обороты, развернулся и помчался в их сторону.

— Чево им ешшо-то хочче? — спросил сам себя Ксенофонт, взбешенный пальбой по их с Артемием карбасу.

Желваки ходили по его лицу. Он, глядя на приближающийся катер, привзнял тяжелое весло из уключины, держал его наперевес в обеих руках, покачивал, примеряя, готово ли оно к бою. Под плотным своевязаным свитером гуляли на руках мышцы.

— Ишь ты, ядрена тетка, — приговаривал он, глядя на приближающийся катер, — удумали чего сукины ребята, воевать с нами удумали... Дак мы с сыном моим поглядим ешшо, чево оне тут... Суньтесь тока...

Катер в самом деле на быстром ходу примчался к ним, но метров за пятьдесят осадил скорость, быстро огруз и потихоньку дочапал до карбаса. Но довольно сильно стукнулся носом в борт, карбас резко шатнулся.

— Н-но, осади! — рявкнул Ксенофонт на пассажиров катера.

Тех было двое, крепких на вид иностранцев с сосредоточенными, равнодушными физиономиями. На головах — бескозырки без ленточек, плоские сверху, с высокими тульями, одеты в черные рабочие комбинезоны из грубой ткани. На шее у каждого темные платки, щеголевато перетянутые снизу узелками. Один сидел на носу, на передней банке, глядя вперед и вальяжно расставив ноги, другой стоял на корме, держась за фанерную крышку, закрывающую мотор. Перед ними с веслом наперевес высился помор, столь же крепкий мужик, как и они, с грубым и свирепым лицом, красным от солнца и морских ветров.

— Не бойся его, Альберт, — спокойно сказал на английском языке тот, на корме, — он напуган нашей стрельбой, видишь, как судорожно вцепился в дурацкое весло?

— Да я и не боюсь, — ответил другой, — чего он нам сделает, пусть попробует!

Он уцепился руками за край карбаса и потянулся вперед, перегнулся через борт, заглянул вовнутрь.

Отец и сын поняли — перед ними англичане: еще несколько недель назад к ним в деревню приезжали губернские властные люди и объявляли народу, что скоро в Белое море придут именно они. К ним нужно относиться радушно, как к цивилизованной нации.

Вот они пришли...

— Тут много рыбы, — громко объявил Альберт.

Он пошарил руками среди сваленного на носу катера такелажа и где-то под веревками нащупал старое, помятое ведро для вычерпывания забортной воды из катера. Взял он это ведро и стал с деловым, озабоченным видом перелезать через борт. По-хозяйски отодвинул Ксенофонта, стоявшего на дороге, и, упав на карачки посреди кучи рыбы, начал загребать камбалу в ведро.

Ксенофонт несколько мгновений изумленно наблюдал за неподдающимися его поморской логике действиями иностранца: среди людей, живущих на беломорских берегах, так непринято. Судя по повадкам, эти двое — из английского портового разгульного люда, понятия не имели о правилах нормального поведения в человеческом обществе. Они раньше не знали поморов, у которых уважение к людям, тем более незнакомым, воспитывается с раннего детства.

Но сейчас было не до нравоучений. Долго Ксенофонт не мешкал. Грузный телом и крутой в своем обычае, он особенно не размышлял, что делать с нечестивым человеком, посягнувшим на деревенские правила приличия. Ежели кто-то подло выпадал из этих правил, сразу же получал от него по рылу. Конечно, так он поступал, только когда дело касалось его самого или же какого-нибудь сородича, а то и человека беззащитного, того, кто не мог за себя постоять. Тем более сейчас в руках у него находилось тяжелое весло... Он замахнулся и крепко, очень крепко шарахнул по спине английского бродягу, стоявшего на карачках в куче камбалы, им, Ксенофонтом, пойманной на собственный продольник в дельте его родной реки — Северной Двины, с ведром рыбы в руке, украденной у него, поморского мужика.

Англичанин взвыл, потом завизжал, словно тяжело раненный кабан, ударенный грозной дубиной сильным охотником поперек хребтины. И, не в силах подняться, остался лежать пластом на рыбе, с перекошенной физиономией, уткнувшейся в беломорскую камбалу. Неопытный этот англичанин не знал еще одного: поморам сильно не нравится, когда у них бесцеремонно воруют их добычу. Он совершил неразумные для обитателей Белого моря действия, использовав извечную английскую пиратскую привычку тащить от моря все, что плохо лежит.

На выручку ему бросился его товарищ, верзила, сидевший на кормовой банке, поросший рыжей щетиной, с давно не скобленной бритвой, прокопченной загаром физиономией. В руке он держал большой, длинный револьвер. Ксенофонт к этому времени уже отталкивал веслом карбас от катера. Англичанин с револьвером наизготовку, крича что-то гортанное и, наверное, страшное, махал судорожно руками и, шустро перебирая толстыми ногами, совершил перебежку от носа к мотору, быстро переключил рычаг скорости от холостых оборотов на режим хода и очень скоро догнал карбас.

Он ткнулся носом катера в бок карбаса, схватился за кочет[3], держался за него одной рукой, качался вместе с рыбацкой лодкой и не знал, что делать дальше. Ему надо было выручать напарника, лежащего на груде камбалы, орущего от боли, выкрикивающего невероятные ругательства в адрес русского кретина Ксенофонта, и этого дурацкого карбаса, и этой мерзкой рыбы, и этого проклятого русского моря, куда его отправил сам дьявол, проклятого, проклятого... И козлиного отродья боцмана, который послал его сюда... Наверное, эта русская гигантская горилла переломала ему ребра, отчего он не может теперь пошевелиться, чтобы переползти к краю лодки и перебраться на свой катер. Каждое движение отзывалось жуткой болью в спине. Билл, старый его приятель, ждал в трех метрах, но это небольшое расстояние казалось непреодолимым.

Но Альберт понимал: он неминуемо погибнет, если сам не приблизится к катеру. И, превозмогая страшные страдания, вскрикивая при каждом усилии, он подползал сантиметр за сантиметром к спасительной руке Билла. Прополз мимо ног этого русского чудовища — Ксенофонта, стоявшего наизготовку с тяжелым веслом в руках и готового в любую секунду вновь пустить его в ход.

Когда он почти уже миновал грозную и опасную фигуру помора, его обуяла неистребимая ненависть к нему, изувечившему его спину, заставившему ползать по проклятой скользкой камбале. До недавнего времени Альберт, ливерпульский портовый забияка, никому не прощал нанесенных ему обид. Ему обязательно нужно было отомстить тому, кто посягнул на его честь. Собрав волю в кулак, с визгливым вскриком он выбросил вперед колени и правой голенью сильно пнул Ксенофонта в лодыжки. От неожиданности тот вскрикнул и слегка присел. Но тут же выпрямился и вновь поднял весло. На этот раз Ксенофонт конечно же размозжил бы англичанину дурную башку...

Но Билл поднял черный револьвер... И успел первым. Грохнул выстрел, и тяжелое тело Ксенофонта медленно согнулось в пояснице...

Когда Билл по камбальей куче волок скрючившегося приятеля к привязанному к носу карбаса катеру, сидевший на банке с глазами, полными ужаса и слез, Артемий вскочил и со всей силы толкнул его. Билл завалился на бок вместе с Альбертом, и они какое-то время выкарабкивались из рыбы. Наконец Билл вскочил, прыгнул к Артемию и наотмашь ударил его кулаком в лицо. Парень потерял сознание.

Когда он очнулся, болела щека, ныл опухший глаз. Англичане из карбаса исчезли. Пропал куда-то и их катер, горизонт был чист. Наверное, Артемий долго не приходил в сознание.

Мертвый отец лежал на дне кормы. Ксенофонт, согнувшийся пополам, застыл в нелепой позе, раскинув руки, устремив открытые глаза куда-то в сторону. Не отражались на его бледном челе ни страдание, ни печаль. Было лишь недоумение. Наверное, оттого, что на его жизнь посягнули воры и вероломно забрали ее. Отец всегда изумлялся, когда встречался в жизни с явной, выходящей за рамки разумного несправедливостью. И всегда отстаивал справедливость такую, какую понимал и творил сам.

Тишина над морем, привычная в этот час, покинула прибрежные воды: откуда-то, похоже от острова Мудьюг, доносились приглушенные звуки артиллерийской и винтовочной канонады, там, скорее всего, шел какой-то бой.

Рыдающий молодой помор долго-долго сидел над телом убитого отца, все плакал, плакал... Его плач не утих и когда он работал веслами, греб к родной деревне. Потом горько плакал всю оставшуюся жизнь о несостоявшейся судьбе, в которой им, любящим друг друга людям — отцу и сыну, — надлежало быть рядом еще многая и благая лета.

Над морем и над побережьем висел бледно-розовый воздух конца белой ночи, осененный светлостью насквозь прозрачного неба. Посреди этой привычной для любого помора и всегда радостной картины шел в свою деревню на тяжелом карбасе, ворочая громоздкими веслами, плачущий парнишка. И вез домой мертвого отца.

На берегу его никто не встретил, потому как стояла ночь и все люди спали. Только чайки, вечно голодные чайки вовсю пользовались светлостью белой ночи и летали вдоль берега, садились на него, бродили по песку, выискивая выпуклыми, острыми и жадными глазками морские отбросы. Дрались между собой из-за них и все кричали, кричали...

Артемий сидел в карбасе, уткнувшемся носом в краешек берега. Якорь-кошку он выбросил на песок, чтобы лодку не понесло в открытое море. Он не мог идти домой, потому что привез в дом слишком худые вести и потому что у него уже не было сил.

Над Летним берегом стояла благая, тихая ночь. Но в бесконечном воздухе, где-то там, в самой его глубине, началось и шло некое шевеление, будто что-то будоражилось, не успокаивалось там, внутри. Потом это нечто начало вдруг расширяться, набухать, стало превращаться в какое-то очень активное начало, от которого сначала тихо-тихо, потом все быстрее и шумнее начали исходить волны воздуха, постепенно захватывающие все прибрежное пространство. Затем от этих колебаний появились первые, еще слабые морские волны, которые раскачали шторм. И вот расшумелось оно, Белое море, разбушевалось... Теперь долго не успокоится.

Так наше море провожает тех, кто ему дорог.

С солнечным восходом, еще до этих шквалов, к карбасу пришла вся деревня и оплакала своего лучшего сына.

Глава 2

Незваные гости

Англия долго находилась в некой растерянности от того, что вытворяет Россия с самого начала 1918 года, и никак не могла выработать адекватную линию поведения в ответ на ее действия.

С какой-то стати та сделала резкий крен в своей политике в пользу Германии, извечного врага и Англии, и самой России.

Придумала с ней некие мирные переговоры, которые ведутся теперь в городе Бресте, участвует в них, намерена выйти из войны и ради этого планирует отдать несметные богатства и территории. Своих же союзников — страны Антанты немилосердно бросает, если не сказать, предает. Она отказалась от всех ранее заключенных договоренностей, придумала какие-то глупые, неуместные сепаратные переговоры с общим с ней старым врагом — Германией, устроенные ею в немецком городе Бресте, которые ставили с ног на голову всю систему сложившихся военно-политических отношений в структуре Антанта — Россия — Европа — Америка. Эта сложившаяся в суровой военной обстановке, испытанная огнем и мечом, политая общей солдатской кровью монолитная общегосударственная система вдруг стала на глазах разваливаться в результате предательства Ленина. Этот странный, невесть откуда взявшийся новоиспеченный российский лидер вдруг заявил: Россия устала воевать, и она хочет выйти из войны без «аннексий и контрибуций», считая себя проигравшей стороной, и готова отдать половину своих территорий ради какого-то там мира с главным врагом — Германией.

Это выглядело предательством общих интересов бывших союзников. Ситуация складывалась чрезвычайно опасная. Россия намеревалась выйти из всех принятых ею договоренностей с военными союзниками в пользу Германии, и нужно было принимать срочные меры, чтобы блокировать неадекватные шаги Ленина. Дальнейшее развитие событий в таком направлении могло привести к утрате Антантой военной инициативы, сдаче отвоеванных позиций и, не дай бог, проигрышу всей кампании, что было чревато утратой военных трофеев баснословной стоимости, сопоставимой с бюджетами национальных государств. Этого нельзя было допустить ни в каком случае. Страны Согласия были возмущены тем, что Россия отказывалась выполнять договоры, которые явно выгодны самой России и которые та безоговорочно исполняла до происшедшего октябрьского государственного переворота.

Англия, Франция, Соединенные Штаты Америки, другие страны Антанты перед октябрьским переворотом оказали России большую материальную помощь для войны с Германией, направив на склады ее северных портов огромные материальные ценности, общим весом около пяти миллионов тонн: оружие, продовольствие, автомобильную технику, танки, обмундирование, самолеты... Общая стоимость отправленного в Россию имущества составляла миллиарды долларов. Теперь, когда Россия становилась союзником Германии, имущество это оборачивалось средством борьбы Германии с самой Антантой, что само по себе могло иметь катастрофические последствия для стран Согласия.

Могли пойти насмарку многолетние попытки стран Антанты использовать Россию в качестве дополнительного, неистощимого источника материальных, финансовых и людских ресурсов в давней их борьбе за стратегическое влияние в Европе и мире с циничным и сильным соперником — Германией. За Россию надо было бороться, не отдавать ее без боя.

Создалась деликатная, очень опасная ситуация. Все стороны были напряжены. Один неверный шаг — и можно потерять большие деньги. Или утратить международную репутацию. То и другое грозит Англии тяжелейшими последствиями сейчас, когда идет мировая война. Англичан бесит то, что Россия начинает игнорировать взятые на себя ранее военные обязательства, которые превращаются в пустышку с заключением мира с Германией.

Еще в 1915 году Россия сама обратилась к Англии с просьбой о направлении в Архангельск боевых кораблей для проводки судов, поставляющих грузы, охраны побережий и борьбы с немецкими подводными лодками. Был заключен соответствующий контракт. И Великобритания успешно выполнила взятые на себя обязательства. Одна только отправка в период разгоревшейся войны с Германией на склады Архангельска и Мурманска тысяч тонн военных, продовольственных и вещественных грузов стоила ей миллионы фунтов стерлингов.

Существовал еще один важнейший документ, закрепляющий отношения Англии и России, — договор от 26 апреля 1916 года. В соответствии с ним все порты Белого моря и Ледовитого океана закрывались для судов, не имеющих специального разрешения английского Адмиралтейства, то есть только Англия получала право владеть и управлять всеми северными российскими территориями. Теперь же, после подписания мирных соглашений с Германией, она этого права автоматически лишалась в пользу немцев.

С Россией надо было что-то решать. Она зашла слишком далеко в политическом нигилизме. Оставить без внимания ее политические выкрутасы, предательство общих, союзнических интересов — все это нельзя было терпеть дальше. Иначе можно было потерять деньги, которых на Россию потрачено уже очень много.

Мешали большие расстояния. Руководить сложными процессами издалека крайне сложно, надо было приблизить Россию, быть рядом с ней при принятии решений в сложные времена. Англии хотелось бы, чтобы ее вооруженные силы держали на коротком поводке экономическую и военную обстановку на севере России, контролировали действия российских властей. В освоение севера России с целью подготовки плацдарма для обеспечения будущей победы над Германией страны Согласия вложили гигантские средства. Теперь британское руководство требовало от военного ведомства, чтобы то приложило все усилия для возврата в государственную казну потраченных и пока ничем не оправданных сумм, так как Россия совершенно явно отказывается их возвращать и соблюдать прежние договоренности о сотрудничестве в Белом море и в Арктическом регионе.

Тогда и встал вопрос об интервенции войск Англии и других стран Антанты в крупнейшие арктические города России — Мурманск и Архангельск с главной целью — вернуть полученные от них ранее Россией денежные суммы и огромное имущество для ведения боевых действий против Германии. А потом, по мере решения этой задачи, выстраивать и другие меры, направленные на грабеж ослабленной войной России.

Вопрос этот долго и оживленно обсуждался в руководящих кругах Великобритании, и 31 октября 1917 года английский контр-адмирал Кемп обратился в Архангельский ревком с предложением о высадке в Архангельске английской морской пехоты для охраны складов с английским имуществом, хранящимся на территории Архангельского морского порта.

Революционный комитет Архангельска в просьбе, однако, отказал, сославшись на то, что высадка иностранных войск, во избежание недоразумений, нежелательна.

Тем не менее проработка вопроса о базировании английского воинского контингента на территории города Архангельска шла постоянно.

Начальник британской миссии военного снабжения генерал-майор Пуль писал в январе 1918 года в Лондон: «Чтобы укрепиться в Архангельске, вполне достаточно военного корабля в гавани. Мы могли бы получить прибыльные лесные и железнодорожные концессии, не говоря о значении для нас контроля над двумя северными портами».

Эти откровения английского генерала наглядно свидетельствуют: англичанам Архангельск был нужен не только как выгодный военный объект, но и как стратегически важный пункт для экономической экспансии.

Страны Антанты аргументировали готовность к интервенции еще и тем, что не хотели допускать своего военного противника Германию на Русский Север.

21 февраля 1918 года американский посол Д.Френсис в телеграмме в Госдепартамент писал: «Я серьезно настаиваю, чтобы мы взяли под свой контроль Владивосток, а британцы и французы — Мурманск и Архангельск для предотвращения захвата немцами находящихся там запасов».

Британский генерал Пуль заявлял: «Я считаю, что нужна немедленная военная акция для обеспечения захвата порта Мурманск англичанами. Я полагаю, что будет возможность получить поддержку Троцкого».

Таким образом формулировалась и готовилась к реализации идея вооруженной интервенции на Север с помощью одного из главных руководителей большевистского правительства — Льва Давидовича Троцкого.

Самым первым предзнаменованием предстоящей интервенции и, собственно говоря, ее началом была высадка отряда британских морских пехотинцев с двумя артиллерийскими орудиями в Мурманске в начале марта 1918 года.

15–16 марта состоялась конференция премьеров и министров иностранных дел Антанты с обсуждением проблем предстоящей интервенции в Россию. Рекомендовалось послать пятитысячный отряд в Архангельск для охраны союзных военных складов, находящихся на территориях архангельского и мурманского портов, где хранилось огромное количество единиц военного, медицинского и промышленного назначения, завезенное Антантой в Россию. Именно это обстоятельство служило в дальнейшем обоснованием для нахождения английских войск на территории России.

24 марта генерал Ф.Пуль, регулярно выезжавший из Лондона в Россию для инспекции положения дел, представил военному кабинету правительства подготовленный им план союзной интервенции в Россию. Пуль предлагал объявить: «...эта акция осуществляется для восстановления порядка и права в стране для спасения русского народа от голода и господства Германии». Он также продекларировал: «Интервенция должна осуществляться на основе общей, хорошо разработанной программы, согласованной между всеми союзниками».

Пуль полагал: на Север необходимо послать объединенные силы Великобритании и Франции под внешним командованием англичан. Американские и японские военные миссии могут быть прикомандированы к этим силам. Он считал, что для осуществления интервенции на Севере можно послать два-три военных корабля в Мурманск и Архангельск, а также небольшие силы для охраны железных дорог. Пуль был уверен — большевистские войска неорганизованны, плохо вооружены и не могут оказать сопротивление регулярным военным формированиям Антанты. Генерал полагал также, что российский народ настроен против большевиков и поддержит Антанту.

1 апреля предложения Пуля были одобрены межведомственным Русским комитетом и с сопроводительной запиской его председателя — лорда Сессиля направлены в лондонский военный кабинет. 10 апреля кабинет положительно оценил план генерала и предложил Адмиралтейству осуществить необходимые приготовления для его реализации. Далее этот план дополнительно прорабатывали в английских и французских дипломатических инстанциях, и генерал Пуль получил наконец задание подготовить конкретный план мероприятий английских и французских войск по осуществлению интервенции в Россию.

При его проработке в английских политических кругах очень большое внимание было уделено легализации действий Антанты по якобы обоснованному захвату российских территорий, а значит, по законному праву пребывания иностранных войск на российской территории. По этому вопросу в советском правительстве разыгралась нешуточная борьба. У сторонников интервенции ставка делалась на то, чтобы у российской публики создать впечатление о пребывании интервентов в России как мероприятии, согласованном с российским руководством.

На Севере максимальную активность в этом вопросе проявил председатель Мурманского совета депутатов Алексей Юрьев, являвшийся прямым последователем действий наркома Льва Троцкого, с которым был знаком еще со времени пребывания в эмиграции в США. Известно, что Троцкий, будучи гражданином Соединенных Штатов, повсеместно и настойчиво развивал идею «интервенции по приглашению», которую Юрьев активнейшим образом поддерживал. Суть идеи состояла в том, чтобы преподносить иностранную интервенцию как мероприятие, согласованное с российскими инстанциями, направленное на оказание всестороннего содействия нашей стране.

1 марта 1918 года Юрьев направил письмо в Совет народных комиссаров, в котором сообщил об опасности со стороны немцев и белофиннов Мурманскому краю и железной дороге. В письме он также утверждал о якобы доброжелательном отношении к России со стороны англичан и французов и об их готовности оказать помощь советской власти, в том числе в борьбе с немцами и белофиннами. Таким образом, Юрьев подчеркивал полезность пребывания на российской территории интервентов. В тот же день Лев Троцкий ответил ему открытой правительственной телеграммой: «Вы обязаны принять всякое содействие союзных миссий».

Теоретически данное указание виднейшего члена российского правительства (гражданина США) можно рассматривать как официальное разрешение интервентам входить в Россию. И 6 марта 1918 года с английского линкора «Глори» в Мурманске высадились отряды британских солдат и офицеров. Вслед за «Глори» прибыли английский же крейсер «Кокрейн» и французский «Адмирал Об».

Действия Льва Давидовича Троцкого по приглашению в Россию иностранных интервентов нашли отражение и в решениях местных органов власти. 2 марта состоялось совместное заседание всех властных структур Мурманского края, где был выработан следующий документ: «Словесное, но дословно запротоколированное соглашение о совместных действиях англичан, французов и русских по обороне Мурманского края, достигнутое на основании приказа наркома Троцкого».

Троцкий гнул свою линию. Он убедил Ленина в целесообразности высадки интервентов. И в те же дни появился еще один документ Алексея Юрьева: «Для сбалансирования между империалистическими лагерями присутствие войск Антанты на Севере будет полезно».

В это же время по инициативе и при участии Льва Троцкого в Кремле состоялась встреча Ленина с американской правительственной делегацией, на которой было согласовано: в интервенции примут участие и американские войска. Ленин на все дал согласие. Американцы и Троцкий остались очень довольны результатами встречи.

Таким образом, у интервентов имелись официально разрешенные формальности для полноценного вторжения в Россию с целью ее разграбления. Что они и сделали успешно и нагло.

К огромному моему сожалению, не оправдалась моя вера пропагандистским советским источникам, убеждавшим всех нас в том, что советское правительство противостояло войскам Антанты в их попытках внедриться в Россию в 1918 году. В соответствии с материалами, которыми я располагаю, интервенты входили в нашу страну, не встретив никакого сопротивления, кроме несущественного противодействия со стороны отдельных российских патриотов, в частности, отпора, оказанного артиллерийским дивизионом, располагавшимся на входе в Северную Двину, на острове Мудьюг, погибшим в бою, но проявившим храбрость и достоинство русских военных моряков. (Странно, но об этом подвиге российских артиллеристов, повторивших подвиг героев Брестской крепости, очень мало где говорится.) Организованное противодействие интервентам стало оказываться позже, когда ослабли политические и военные позиции Льва Троцкого. Когда защитой Архангельского региона начали успешно заниматься его руководители.

Можно утверждать: с марта 1918 года иностранная интервенция в Россию вступила в открытую, полноценную стадию, и сапоги солдат Антанты какое-то время беспрепятственно топтали землю Архангелогородчины и Мурманскую землю.

Так зачем же, с какой такой «благородной» целью пришли в наши северные края англичане, французы и вся Антанта в 1918 году? Всему миру давно известно, что всякое вооруженное нападение одной страны на другую, как правило, имеет не одно, а несколько объяснений, одно глубже другого, которые всегда имеют одну и ту же цель — обелить свои захватнические действия, очернить объект своего нападения, показать его в образе кошмарного создания, которое необходимо во имя мира и прогресса стереть с лица земли, а самому предстать перед историей в виде невинной овечки, светлого ангела, несущего миру лишь добро и справедливость.

В ситуации с иностранной интервенцией стран Антанты в Россию — аналогичная картина.

Публикации в национальной прессе стран бывшей Антанты приводят одни и те же оправдательные аргументы в обоснование своего нападения на Россию в 1918–1920 годах:

— помочь ослабевшим в войнах русским решать свою судьбу при поддержке старых, испытанных в боях союзников;

— остановить зарвавшуюся Германию, претендующую на российские восточные территории;

— вывезти из российских северных складов английское, французское, голландское, австрийское и другое имущество, якобы неправильно или по ошибке завезенное в Россию из стран Антанты во время Первой мировой войны;

— помочь России защитить свои западные рубежи, откуда могли напасть немцы и финны, — в частности, обеспечить безопасность железной дороги, связывающей Мурманск с Центральной Россией, построенной при активной поддержке Антанты для облегчения совместных с Россией боевых действий против единого врага — Германии в преддверии Первой мировой войны;

— вернуть Россию в правильное русло политики западных держав, предусматривающей возобновление участия России в войне против Германии.

Полагаю, что все эти разглагольствования правителей Антанты в отношении разъяснения своей агрессивной позиции против России имеют одну только цель — навести тень на плетень, оправдать самих себя перед лицом истории. Особенно это касается Англии, которая, по словам русского самодержца Александра II, всегда имела привычку «гадить» нашей стране.

Зачем же, в поисках какой своей «благородной» цели пришли сюда англосаксы, всю жизнь твердившие о «русских недочеловеках», о недостаточной воспитанности и бескультурье славянских народов?

Теперь достаточно понятно, что Гражданская война в России 1917–1920 годов являлась продолжением политики Временного правительства, назначенного мировым, прежде всего англо-французским, масонством с целью порабощения России и превращения ее в послушное орудие европейских, так называемых демократических кругов.

Интервенция иностранных государств в Северную Россию, проходившая под разными лозунгами, продолжала традицию «демократического» Временного правительства и имела ту же самую цель: уничтожить на севере России ростки национального самосознания и сопротивления группе ведущих капиталистических стран — Антанте.

Главным легальным обоснованием для интервенции в Россию, вошедшим во все исторические источники, было для Антанты то, что в апреле 1918 года Германия высадила военный десант в Финляндии, оккупировала ее и, по ее аргументации, угрожала России вместе с финскими войсками на западных рубежах нашей страны. Тем самым, по мнению стратегов Антанты, это создавало опасность для огромного количества принадлежащего ей военного имущества, складированного в портах Мурманска и Архангельска, которое Германия, будучи врагом Антанты, в случае нападения на север России неминуемо присвоила бы себе как ценный военный трофей.

Очевидно, что это являлось всего лишь прикрытием для нападения на нашу страну и решения Антантой более глубоких, стратегически важных задач порабощения России. Одной из главных было экономическое ее ослабление, ограбление или уничтожение сырьевых запасов, вывоз из страны национальных богатств с целью лишения потенциального могущества, доведение России до состояния неспособности противостоять в военном отношении ведущим европейским государствам.

Нападение на Россию также обосновывалось в глазах мировой общественности стратегическими особенностями Гражданской войны, исходя из которых для победы над советской Россией Антанте требовалось глубокое проникновение в глубь ее территории, вхождение в центральную часть страны по руслам северных рек для оказания военного содействия войскам Деникина, Колчака и Врангеля, восставшему Чехословацкому корпусу и другим силам внутренней контрреволюции.

В целом решение о начале интервенции в Россию в штабах Антанты принималось весьма непросто и не сразу. Главными аргументами за и против вторжения в нашу страну были конечно же доводы разных сторон относительно возможного экономического и военного ущерба для стран-союзниц, который они могли бы понести в результате военной агрессии в отношении России. Разноголосица по этому поводу была даже среди разных ведомств этих стран. Например, военное министерство Англии выступало за ввод войск в Россию, а министерство иностранных дел держалось противоположной точки зрения. Большое смятение в ряды Антанты вносил и сам президент Соединенных Штатов Вудро Вильсон, который до середины лета 1918 года выступал против интервенции в Россию, основываясь на том, что это мероприятие недостаточно продуманное, авантюрное и опасное. Вильсон полагал, что посылать войска в другую часть света без детально продуманного плана действий не следует.

Решающим аргументом в пользу действительно авантюрных намерений руководителей стран Антанты стало вступление в боевые действия против советского государства Чехословацкого корпуса, расквартированного на больших российских территориях вдоль Транссибирской магистрали. Корпус этот, располагавший значительными людскими ресурсами и материальной базой, представлял собой серьезную опасность для только зарождающейся советской власти. Эта новость подтолкнула решение президента Вильсона об американской интервенции в Россию в составе других воинских контингентов стран Антанты.

В нападении на север России участвовали военные формирования Англии, США, Франции, Австралии, Италии, Голландии. Позднее к ним присоединилась и Финляндия.

Как начало интервенции происходило на практике?

Здесь следует развеять еще один миф, крепко засевший в мозгах советской, а затем и российской общественности, о том, что войска интервентов вторглись в наши северные просторы вероломно, без всякого на то разрешения от российской власти. Тому, что это был факт вероломства, возражать не будем, а вот «вторжению без разрешения» возразим.

Власть российская всегда, на всех ее этапах была неоднородна, и всяких подколодных татей в ее составе было более чем достаточно. Надо согласиться и с тем, что в различные времена эти самые «тати», проникшие в руководство страны, под разными предлогами меняли ее курс в интересах других государств, откровенно враждебных России.

Для маскировки своих захватнических планов представители стран Антанты 2 марта 1918 года заключили «Словесное соглашение с Исполнительным комитетом Мурманского совета о совместных действиях против германской опасности», инициированное и поддержанное одним из руководителей советского государства Львом Троцким. Соглашение давало разрешение войскам Антанты действовать в акватории северных морей с целью защиты городов Архангельска и Мурманска от германо-финской агрессии, а также для организации системы охраны гигантского гражданского и военного имущества, принадлежащего странам Антанты, размещенного в городах Мурманске и Архангельске в начале Первой мировой войны. В соответствии с достигнутыми договоренностями интервенты не должны были вмешиваться во внутреннюю жизнь в Мурманске, но брали на себя обязанность «снабжать край необходимыми запасами и обеспечивать защиту порта и железной дороги от нападения со стороны Германии и Финляндии». Это соглашение развязало Антанте руки, и к августу все северные области России оказались в руках иностранцев. Фактически интервенты находились и действовали на севере нашей страны легально.

В соответствии с достигнутыми договоренностями уже 6 марта того же года в мурманский порт вошел английский линкор «Глори» с десантом морской пехоты на борту, состоявшим из 176 моряков, оснащенных двумя артиллерийскими орудиями. На следующий день прибыл английский крейсер «Кокрейн», 18 марта — французский крейсер «Адмирал Об». 27 мая пришел американский крейсер «Олимпия». Вскоре к ним присоединились еще корабли с десантными командами из Франции и США. В июне 1918 года в Мурманске дополнительно высадились 1500 английских и 100 американских солдат.

2 августа 1918 года к Архангельску подошли крупные силы интервентов, включавшие 17 боевых кораблей, прибывших из различных стран Европы и США. На причалы города высадились девять дысяч иностранных моряков, которые были построены в шеренги и строевым шагом прошлись по улицам города. Надо полагать, это было сделано для демонстрации серьезности намерений оккупантов и их военной мощи, чтобы ни у кого не возникло намерений противостоять большой военной силе, нагрянувшей в город. Общее руководство десантной операцией осуществлялось английской стороной.

Для придания пущей легальности вторжению в Россию американских офицеров и матросов, участвовавших в операции, включили в состав Американского экспедиционного корпуса в Северной России, известного в России как экспедиция «Белый медведь» — организация, давно официально сотрудничавшая с учеными нашей страны.

Все войска интервентов (около 13 тысяч рассредоточивались в Архангельском регионе, около 11 тысяч — в Мурманском) были переданы в подчинение британской экспедиции (командующий — сначала генерал Фредерик Пуль, позднее — генерал Эдмунд Айронсайд).

Американские солдаты, прибывшие на Север, имели самую слабую подготовку среди войск Антанты. Исходя из этого и по просьбе президента США Вильсона их, чтобы избавить от боевой обстановки, сначала использовали лишь на кухонных работах и на охране складов, но впоследствии по решению Фредерика Пуля, явно не любившего кичливых американцев, всех «янки» отправили на фронт.

В рядах прибывших на Север интервентов скопились немалые силы:

— британская флотилия из 20 кораблей, в том числе включавшая два авианосца;

— пять тысяч американских военных;

— четырнадцать батальонов солдат из стран британского содружества;

— две тысячи французских инженеров и колонистов, собранных со всех континентов;

— тысяча сербских, британских и польских стрелков, подготовленных для заброски под Котлас в помощь адмиралу Колчаку с задачей присоединиться к Чехословацкому корпусу, дислоцированному около города Котласа;

— британская авиация, состоявшая из боевых самолетов, гидросамолетов и истребителей.

Союзники использовали плотное нахождение войск различных стран в Архангельском регионе в интересах отработки совместных действий разных родов войск союзников для достижения одной и той же цели. Например, в бою с крохотным, но отважным гарнизоном острова Мудьюг была отработана тактика единого боя с применением тяжелой корабельной артиллерии и одновременного авиационного бомбометания, в результате чего сопротивление гарнизона было быстро подавлено.

Сказалось также отсутствие в Архангельске и его пригородах войск Красной армии, спешно, без боя покинувших город накануне вторжения интервентов (не исключено, что это было сделано по приказу Троцкого, работавшего на англичан и американцев). По какой-то причине не оказали сопротивления подступающему к городу противнику катера, буксиры и другие плавсредства, имевшиеся в портах и в акватории Северной Двины из числа вспомогательных судов, способных перевозить людей и оружие. Время было упущено, и этими средствами завладели в основном войска Антанты. Через год многие суда были возвращены в результате активных действий Красной армии.

Общее количество сил союзников на архангельском направлении составляло около шестнадцати тысяч солдат и офицеров, на мурманском — около пятнадцати тысяч.

Пребывание на северных фронтах иностранных военнослужащих осложнялось крайне неблагоприятными погодными условиями, имевшими место в 1918 году. Большое количество военных тогда заболело и умерло от пандемии гриппа — «испанки», унесшей в мире жизни 12,5 миллиона человек. Иностранцы, не привыкшие к северным условиям, сильно пострадали от этой эпидемии и остались навечно в северной земле.

Сильно досаждали им местная погода и неустроенный солдатский быт, который был привычен для русских людей и легко ими переносился. Северные леса, полные комаров и гнуса, необустроенность дорог, отсутствие нормальной солдатской пищи — все это создавало ужасающие условия для молодых европейцев. Кроме того, иностранных военных реально мучили непроходимость русских дорог, а также отсутствие или острый недостаток транспорта, даже гужевого. В осеннюю и весеннюю пору они утопали в непролазной лесной грязи и проклинали землю, на которую пришли. Убитых приходилось хоронить в ямах, заполненных водой.

Непроходимость и заброшенность таежных мест усугублялись отсутствием нормальных, благоустроенных дорог и каких-либо карт местности, отчего иностранцы не имели понятия, в какой географической точке они находятся в тот или иной момент. Это было в самом деле опасно, особенно если им приходилось действовать в непроходимой архангельской или мурманской тайге. Было несколько случаев, когда местные проводники заводили иностранцев в лес и там бросали, поэтому те не доверяли русским. Все это создавало невыносимую обстановку для интервентов, и они в подавляющем большинстве стремились поскорее покинуть негостеприимную для них страну — Россию.

Весьма характерно, что интервенты с первых дней прибытия на Север придавали очень серьезное значение созданию безопасных, благоприятных для себя условий в политическом и моральном плане. В этом отношении иностранцы просто свирепствовали. С целью нейтрализации политических противников они создали систему тотального террора: тюрем и концентрационных лагерей для политических противников, в которых были замучены тысячи людей из числа русских патриотов, пытавшихся оказывать сопротивление вторгшимся интервентам. В первые же дни были разогнаны местные Советы, построены «лагеря смерти» Мудьюг и Иоканьга, в которых были замучены тысячи достойнейших северян.

По приговорам английских военных судов были расстреляны 4000 человек. Только через тюрьмы интервентов и концлагерь Мудьюг «прошли» пятьдесят тысяч человек, 3500 из них были замучены насмерть.

Повсеместно на территориях, занятых иностранцами, действовали партизанские отряды. Образовывались и действовали они стихийно, так как на тот период еще не существовало центральных государственных органов, которые, как в годы Великой Отечественной войны, руководили бы всеми подпольными, диверсионными и партизанскими действиями (четвертое управление НКВД), но партизаны времен Гражданской войны также наносили ощутимые удары по врагу: взрывали мосты, устраивали засады на дорогах, нападали на отдельных интервентов и на их малочисленные группы... Фактически они блокировали свободу передвижений иностранцев по территориям Архангельской и Мурманской губерний, что очень беспокоило интервентов и очень им мешало.

На первых этапах вторжения войска интервентов действовали довольно успешно, они повсеместно ломали сопротивление красных войск и партизан, напористо продвигаясь вверх по рекам Северной Двине и Ваге к центру России. Эта действительно грозная военная сила достигла значительных успехов в покорении российских северных территорий, стремясь к своей основной цели — соединиться с войсками Белой армии и ударить совместно с ними по Красной армии, расквартированной в Центральной России. По мнению подавляющего числа западных аналитиков, на тот период интервенты уже сломили сопротивление красных, и такая цель была ими вполне достижима.

Очень способствовала победам интервентов внедренная ими тактическая военная хитрость — создание флотилии на Северной Двине из одиннадцати так называемых мониторов — небольших низкобортных бронированных речных кораблей, оснащенных тяжелыми пушками. Эти маленькие, хорошо вооруженные суда незаметно подкрадывались к судам крупным и разрушали их из тяжелой артиллерии. Именно в бою под деревней Шидлово на реке Ваге в результате действия английского монитора 8 сентября 1918 года погиб главнокомандующий красными войсками, заместитель председателя Архангельского губисполкома Павлин Виноградов.

Этот волевой командир никогда не был профессиональным военным и никогда ранее не жил в Архангельском регионе, но, прибыв в феврале 1918 года в Архангельск для сбора хлеба голодающему Петрограду, быстро освоился и получил должность зампредисполкома всего региона, принял участие в создании и руководстве Котласского укрепленного района. Кроме того, возглавил Северо-Двинскую военную флотилию. Корабли флотилии под его руководством участвовали в нескольких боях на котласском направлении. Так, в ночь с 10 на 11 августа 1918 года в районе Двинского Березника флотилия скрытно подошла к интервентам и открыла по ним огонь, чем нанесла большой ущерб кораблям противника и сорвала их коварные замыслы.

Обстоятельства его гибели следующие.

Это был смелый и умный руководитель, и его решительные действия оказали большое положительное воздействие на успех борьбы с иностранной интервенцией на Севере, но, как и многие революционные руководители того времени, был он малограмотен и не очень-то вникал в тонкости человеческой психологии, в особенности людских характеров, в мотивацию человеческих поступков. У него для этого не хватало жизненного опыта и достаточной образованности, так как он до момента своей гибели никогда не учился, кроме того, что являлся учеником слесаря, а затем и слесарем Сестрорецкого завода под Петербургом. Чтобы не участвовать в войне, не стал принимать воинскую присягу, а затем уклонялся от службы в армии, отбывал наказание в дисциплинарном батальоне. Из тюрьмы его освободила Февральская революция.

Главнокомандующий красными войсками на Севере Виноградов был до чрезвычайности молод (28 лет). Его действия зачастую мотивировались не требованиями законности и установления справедливости, а нормами революционной целесообразности, эмоциональными вспышками и сиюминутными настроениями, отчего там, где он наводил порядок, имели место факты грубого и безосновательного нарушения советских законов. В 1918 году он руководил подавлением крестьянского восстания в Шенкурском районе Архангельской губернии, где повсеместно проявлял грубость и жестокость.

В борьбе с интервентами, прибыв с красным отрядом на берега Ваги, он, не разобравшись, приказал расстрелять местного священника только за то, что, как ему показалось, с церковной колокольни кто-то подал какой-то сигнал неизвестно кому.

Священник этот был человеком крайне уважаемым в народе, и его гибель от руки представителя губернской власти вызвала массовые протесты среди местного населения.

Наверное, своими необдуманными и беззаконными действиями Павлин Виноградов вызвал большой гнев Всевышнего. Той же ночью он нелепо погиб, заваленный бревнами, которые посыпались с вершины огромного древесного штабеля в результате прямого попадания в него английского артиллерийского снаряда.

В руководстве страной имела место разноголосица относительно целесообразности и правильности состоявшегося разрешения интервентам входить на территорию России и действовать в ней по своему усмотрению. Отсюда появились противоречащие друг другу решения советского правительства и, например, председателя Мурманского совета народных депутатов Алексея Юрьева.

Так, согласно данным Наркомата по военным делам, на границе с РСФСР расположились силы противника численностью около 100 тысяч человек, что явно угрожало безопасности РСФСР. Между интервентами и властями города Мурманска была достигнута договоренность о финансовой и продовольственной поддержке иностранцами местных жителей. Однако Совнарком дал указание Мурманскому совету удалить со своей территории интернациональные войска — единственную силу, защищавшую соответствующий участок границы. Выполнить указание Совнаркома — значит, лишить границу всяческой защиты, а население Мурманского края выставить один на один с заграничной угрозой, с мародерствующими матросами и массой голодного населения. Кроме того, пришлось бы оставить жителей один на один с самим голодом, так как, по установившейся практике, иностранцы реально помогали советским властям подкармливать людей. А в это время количество интервентов в крае быстро увеличивалось, к концу июля достигнув восьми тысяч человек. Сложилась непростая ситуация: с одной стороны, по требованию Совнаркома интервентов необходимо было гнать с Севера, а с другой стороны, без них трудно было бы удерживать ситуацию в нормальном состоянии в социальном плане.

Мурманский депутатский корпус под давлением представителей общественности принял в корне неверное решение: не исполнять указания Совета народных комиссаров и принять гуманитарную помощь союзников.

Совнарком в ответ начал блокировать подъездные пути к Мурманску, чтобы не допустить движения поездов интервентов к городу, и объявил Алексея Юрьева врагом народа.

Дальнейшая судьба его, по нашим данным, была крайне печальной.

Первый день августа 1918 года в Архангельске выдался на редкость кислым. Само лето было вполне подходящим для горожан, и солнышко людей не печалило, появлялось на небе нередко, баловало людей теплом, а вот в последний летний день, будто вспомнив о том, что дело идет к осени, с ночи небо заволокло тучами, и обычная светлость дня поменялась на осеннюю хмарь, которую, казалось, не разгребешь никакими ветрами. Прозрачный доселе воздух наполнился уже совсем не летней серостью и сыростью. С неба, вдруг до крайности приблизившегося к земле, высыпал прохладный ситничек и оросил и людей, и булыжные мостовые крохотными дождевыми каплями, которые скоро превратились в мелкие ручейки, стекающие тонкими струйками в Двину-реку. А деревянный город, выглядевший до дождика будто бы накрытым однотонно-серой вуалью, поменял цвета на более темные и выглядел теперь словно огромная ворона, раскинувшая крылья и спрятавшая под ними от дождя своих птенцов-горожан.

Архангельск в этот день жил не совсем обычными заботами. Шла эвакуация. С ночи к Красной пристани притулились два больших парохода, потом их стало пять. У них задача — вывезти из города как можно больше горожан, совсем не жаждущих встречаться с англо-американскими и французскими войсками, стоящими в Белом море, на входе в устье Северной Двины, в шестидесяти километрах от Архангельска. Это партийный актив губернии, красные войска, не желающие вступать в бой с огромными силами интервентов, прибывающими в город. Это также обывательская публика, бывшая на службе у большевиков и уносящая теперь ноги от мстящей, карающей руки белых сил и военных иностранцев — англичан, французов и американцев, приходящих с интервенцией, чтобы захватить город и весь край под свое подчинение.

По бокам — толпа другая, шумная, пестрая, выкрикивающая проклятия и ругательства в адрес уезжающих, стыдящая за трусость или сочувствующая, желающая скорого возвращения... Много людей, радующихся тому, что уезжает наконец советская власть, поднадоевшая своей жестокостью, неразумными репрессиями...

Одиннадцать часов вечера. От Красной пристани, от соседних глубоководных причалов отчалили пять больших пассажирских судов и ушли вверх по течению, в глубь России. К ночи горизонт очистился, с раннего утра второго августа наступал яркий солнечный день.

С восьми утра, в преддверии прихода иностранных хозяев, началась зачистка города от ненужного им элемента — пошли аресты интеллигенции и чиновников, работавших в советских учреждениях, не успевших сбежать из осажденного города. Особенная охота шла на бывший руководящий состав Красной армии и советское начальство. Эта работа была неплохо подготовлена: по квартирам ходили белые офицеры, вооруженные ранее составленными списками лиц, которых необходимо было изолировать от «добропорядочного» архангельского общества. Арестованных препровождали в губернскую тюрьму.

Примерно до полудня второго августа иностранцев на улицах Архангельска не было. Они еще не подошли на кораблях со стороны моря. Ходили пешком и разъезжали повсюду лишь представители тех, кто захватил город, — белогвардейские патрули. Все одинаково снаряженные: в серо-зеленых кителях и галифе, на головах у всех бесформенные фуражки, за плечами винтовки, на ногах сапоги или обмотки с английскими ботинками. Тут и там по каменьям мостовых дробно стучали копыта их лошадей.

Это была целая драматическая история о том, как иностранные войска заходили в северные порты в 1918 году.

Приходили они свободно и даже торжественно. И тут конечно же возникает вопрос: откуда такая вольготность? Почему так свободно вели себя англичане, американцы и «прочие шведы» в наших северных водах? Но еще с древнейших времен мы знаем: крепости, которые защищают сильные духом воины, взять врагу невозможно. Крепость падает, когда внутри ее, среди защитников притаились предатели. Те, которые тайно открывают ворота и запускают врагов. Как можно противостоять предателям? Никак. Тем более что перед самим боем они числились своими и стояли в шеренгах защитников, горланили вместе со всеми те же боевые лозунги, клялись в верности Отчизне.

Так всегда было с нашей страной: народ наш свято бился за интересы, за честь своей матушки России, а эти гады, подколодные тати-гаденыши бились за свои тридцать сребреников и ради них продавали все, что раньше называли святым: Родину, свой народ, своего Бога и свою крепость.

Их сонм, этих подонков. Много имен их осталось позади, там, на жирных российских дорогах, вдавленных в грязь народными сапогами. Жаль, что среди них имеются высшие должностные лица государства, облаченные высоким народным статусом доверия, предавшие этот свой статус и сам народ. Совсем недавно они руководили всеми нами, всей нашей страной, партией, вынянчившей их на рабочих своих ладонях. Так было с нами совсем недавно.

Они предали всех нас и наверняка не пожалели об этом. Им не о чем было жалеть, они здесь чужие. У них свои страны и свой народ, они служили ему, а не нам.

Мы продолжаем разговор об иностранной интервенции, нагрянувшей в наши места в 1918 году, и напоминаем читателям, что она, как и многие другие напасти, также началась с игнорирования интересов страны. Предтечей одного из крупнейших таких фактов начала ХХ века надо считать конечно же ленинский кульбит конца 1917 года, его Брестский договор, подписанный с Германией, когда он, предав военных союзников — страны Антанты и саму Россию, руководителем которой он только что стал, развернул главное направление своей политики в пользу врага России — Германии, которая сама влачила жалкое существование и была на самом краю военного краха. Это выглядело чудовищно: Россия еще не прекратила бои с немцами, с которыми сражалась уже почти четыре года, еще в этой войне гибли русские люди, а Ленин начинает переговоры с разрушенной войной страной о сепаратном мире, не советуясь с российским народом, с союзниками, которые также воевали и гибли в той войне, в том числе и на российской стороне.

Последствия той сдачи позиций были тяжелы. Это утрата страной международного доверия, потеря возможности обладания стратегически важными военными трофеями, которые по праву принадлежали бы России (черноморские проливы и т.д.). Выстроенное в тот период мировое устройство благодаря России в дальнейшем привело к восстановлению могущества Германии, к накачиванию ее военной мощи и к тяжелейшей войне 1941–1945 годов, в которой погибли двадцать с лишним миллионов граждан нашей страны. Не было бы того ленинского кульбита, этого ничего не свершилось бы. Россия не оказалась бы заодно с Германией в числе стран-неудачниц, проигравших войну, ведь она вместе с союзниками была на пороге победы.

Ленин был абсолютно циничным человеком. Это легко обнаружить, прочитав тома его наследия. Я их прочитал. Не потому, что был влюблен в его творчество, а сугубо поневоле: университетский курс предполагал нешуточное изучение его трудов. Студент, не изучивший ленинские работы, не имел шансов окончить университет. Я эти труды все прочитал и законспектировал. И понял для себя главное: на пути к цели у нашего классика не было никаких морально-нравственных тормозов. Он был чрезвычайно умен и изворотлив и в зависимости от ситуации мог ничтоже сумняшеся назвать черное белым, белое рыжим и так далее. Если с ним спорили, мог оскорбить и унизить оппонента самыми последними словами, а потом легко и свободно доказать, что сам он абсолютно прав во всем. Очень не любил русский народ, предпочитал еврейский, немецкий или американский.

Я долго размышлял о том, что заставило Ленина подписать это в самом деле похабное Брестское соглашение? Почему он так подставился перед историей, перед российским государством? Что двигало им в тот сложнейший исторический момент?

Безусловно, следует постараться быть справедливым к этой сложной фигуре: думаю, что Ленин совершенно не желал бы заключать какие бы то ни было договоры с немцами как со стороной, уже проигравшей войну. Ему, как главе государства, чрезвычайно нужна была поддержка со стороны сильных держав, способных обеспечить и финансовую сторону. А какая финансовая и имущественная помощь возможна со стороны проигравшей в войне Германии? Что можно взять у нищей, ободранной в боях страны? Пару пустых снарядных ящиков?

Может быть, его заставили сделать это победившие счастливчики — Англия и Америка, выбросившие Россию из числа своих союзников и лишившие ее законного права на доставшиеся победителям трофеи. Они и принудили Ленина подписать чрезвычайно унизительное для России Брестское соглашение, в котором наша страна, как и Германия, официально объявлялась проигравшей стороной. Считаю, что тогдашний руководитель нашей страны пошел на этот предательский шаг по рекомендации международных политических и финансовых элит, выстраивавших послевоенную конструкцию Европы и всего мира. Это было сделано с целью публично принизить роль России в войне с Германией и не ставить ее в один ряд с собой, со странами-победительницами, разделившими впоследствии плоды победы. Полагаю, что соглашение России с Германией было выгодно странам Антанты, так как искусственно преобразовывало Россию в страну-неудачницу, также якобы проигравшую войну, что накладывало обязанности нести печальное и унизительное бремя государства, потерпевшего в ней поражение.

Далее был делёж праздничного пирога победителей, и один из кусков этого пирога — интервенция войск «стран Согласия» — Англии, Франции и Америки на Русский Север. Естественно, с целью грабежа нашей страны.

Глава 3

Зачин бандитской вылазки

Середина июля 1918 года. Великобритания.

Адмирал флота его величества лорд Вилли Крейг созвал на совещание высших морских офицеров государства. Состоялось оно на самой южной оконечности Англии, на головной военно-морской базе Великобритании — в Портсмуте. А более конкретно — на борту самого крупного английского линейного корабля «Супериорити», стоявшего в гавани этого города. Адмирал Крейг, которому было поручено провести историческое совещание, имел полномочия от короля Георга Пятого и премьер-министра Ллойда Джорджа уладить все вопросы, связанные с предстоящей экспедицией английского флота в Россию.

Очевидная важность совещания проявлялась во всем, в том числе в необычной строгости и чопорности прислуги, в сугубой ее вежливости с гостями. Это неоспоримый факт: слуги всегда осознают важность или, наоборот, второсортность предстоящих встреч или переговоров по общему антуражу, по оттенкам интонации и по настроению хозяев, готовящих встречу. Поэтому вызванные офицеры с порога понимали: предстоит нечто важное, способное повлиять не только на их личные судьбы, но и на судьбу всей страны.

Они стояли в огромной кают-компании линкора уже полчаса, переминались с ноги на ногу, нервничали. Лорд опаздывал, что было само по себе необычно, потому что он не опаздывал никуда и никогда: Крейг слыл на флоте педантом. Более или менее молодые офицеры притомились стоять — в молодые годы всегда больше хочется размять ноги. Однако даже присесть было непозволительно: адмирал считал — подчиненные в помещениях его штабного корабля, тем более в его присутствии, всегда обязаны стоять, а не сидеть.

Но протекали минуты, а его все не было. Как-то мимоходом прошла информация: на корабль мог нанести визит главный идеолог нападения на Россию со стороны Великобритании — министр вооружений, член палаты общин Англии сэр Уинстон Черчилль. Это придало нервозности, и вот уже некоторые офицеры стали отирать лбы платками, у многих задрожали пальцы.

Но время шло, и никто не появлялся. В ожидании прошло уже более сорока минут — так Крейг не опаздывал никогда. Только кричали тревожно чайки над мачтами да гремел над палубой сидевший у каждого в печенках матерный бас боцмана, рычащего на новобранцев — «зеленую» матросню, так и норовящую что-нибудь сделать не так, смошенничать или украсть, обмануть его, просоленного океаном морского волка. Некоторые слабонервные офицерики по первости пытались слабо противостоять этому нахальному басу, но адмирал Крейг строго-настрого приказал тем рефлексирующим юнцам заткнуться:

— Мы не сраное пассажирское корыто с истеричными дамочками, а смертоносный боевой корабль с железной дисциплиной. А на нем обязан быть зверский боцман, изрыгающий страшные ругательства. Запишите эту цитату из морского устава и зарубите на своих дырявых носах!

Таких слов в Морском уставе конечно же сроду не бывало, но кто станет спорить с самим Крейгом? Никто, только самоубийца. Сказал, есть такая цитата, значит, она там есть, даже если ее там нет!

И вот молчание прервалось сначала робким стуком, а затем и голосом ворвавшегося в каюту младшего помощника капитана:

— От пирса идет адмиральский катер!

На хорошей скорости катер пересек полумильную дистанцию и вот уже запросил швартовые концы у дежурного офицера. С борта ему перебросили штормтрап — адмирал терпеть не мог парадных трапов. Он полагал, покатые лестницы со ступеньками подобны инвалидным коляскам, а морские офицеры «должны уметь скакать» по веревочным лестницам. Тех, кто не способен это делать, надо списывать с флота «на вечную стоянку» к чертовой матери.

И сейчас адмирал несколько наигранно, но в самом деле сам, без посторонней помощи легко перепрыгнул через борт линейного корабля.

— Прошу господ адмиралов и офицеров не утруждать себя глупой словесной эквилибристикой, — молодцевато и громко сообщил он собравшимся, вытянувшимся во всю длину кают-компании по ранжиру, согласно должностям и званиям, — проведем совещание энергично, но не упуская никаких деталей.

Содержание его доклада повергло всех в изумление.

— Необходимо задействовать штурмовые силы флота и осуществить мощную военную операцию.

Он помедлил и внимательно всех разглядел, будто хотел удостовериться, все ли способны решить предстоящую задачу. Строй стоял сосредоточенный, напряженный, как бы демонстрируя: все собравшиеся будут стремиться выполнить ее во что бы то ни стало.

— Королевскому флоту следует вернуть дорогостоящее имущество, бессовестно похищенное Россией, бывшей нашей союзницей по блоку стран Тройственной Антанты — Великобритании, России и Франции. Верные союзническому долгу, мы поставили в Россию очень большое количество военного имущества — оружия, продовольствия, амуниции, техники и запасных частей к ней... Всего на десятки миллионов фунтов стерлингов. Думаю, всем здесь понятно — нам просто необходимо было победить в той войне. Еще не хватало отдать все завоеванное нами этим проклятым солдафонам германцам, с которыми Россия заключила союз. — Лорд поморщился, словно все это было украдено лично у него. — Теперь имущество надо вернуть английской короне как главному вкладчику, а также Италии, Франции, Голландии, другим союзникам, вернуть всем странам, вложившим свои средства в общую победу...

Строй высших морских офицеров одобрительно загудел, демонстрируя перед начальством: засиделись они в теплых каютах кораблей, сильно все тоскуют по штормовым просторам, по морским вылазкам в гущу боев, где рвутся снаряды и свистят пули, где можно среди океанских брызг наконец-то продемонстрировать отвагу, пролить кровь и отдать жизнь за честь любимой Британии.

Лицемерие и фальшь своих «морских волков» адмирал конечно же уловил, он поморщился, но правила игры принял:

— Никогда не сомневался в вас, господа офицеры. Теперь позволю себе конкретизировать стоящие перед нами задачи.

Он слегка посуровел, наверное, для того, чтобы выстраиваемая им беседа выглядела как можно более весомой.

— Первое. Мы доверились своему тогдашнему союзнику России и передали ей громадные ценности, которые в виде военного имущества лежат сейчас в портовых складах Мурманска и Архангельска. За все это Россия не заплатила ни цента и, видимо, не собирается платить и впредь. Руководствуясь незаконными приказами Ленина, она давно перестала быть союзницей Великобритании и теперь откровенно игнорирует принятые обязательства, основываясь на том, что она теперь другая страна и что, мол, прежние договоренности для нее не указ. Другого от России ждать теперь и не приходится — она по ленинской указке снюхалась с давним нашим врагом, с Германией, и фактически объявила нам войну. Я только что беседовал с премьер-министром. Он однозначно полагает, что Россию надо примерно наказать. Я согласен с ним полностью и пригласил вас для того, чтобы обсудить эту проблему. Теперь вопрос номер два. Мы с премьер-министром полагаем, что надо безотлагательно вернуть на родину в Англию имущество, ошибочно попавшее в Россию. Для этого необходимо совершить боевой рейд в порты Архангельска и Мурманска и, если придется, силой забрать то, что по ошибке было захвачено у нас.

Адмирал тут помолчал и с кислой миной добавил:

— По нашей, к сожалению, ошибке. Но мы тогда были союзниками, мы вместе воевали с Германией, и ничто не предвещало таких выкрутасов со стороны России. Мы ей помогли, а она нас обманула...

Потом он как бы встрепенулся и, выпрямившись, сказал слова, не оставившие никого равнодушным:

— Я отдаю себе отчет в том, что речь идет об объявлении войны двум российским городам — Мурманску и Архангельску. Если они не согласятся отдать то, что по праву принадлежит нам, мы их уничтожим, эти города.

Раздались одобрительные возгласы. Адмирал знал: другой реакции на его слова у подчиненных не могло быть.

— Кроме той задачи, которую я только что изложил, будут и другие. — Он помедлил, обдумывая слова, которые надо было высказать сейчас, слова важные и... нежелательные для посторонних ушей. — В России наступают сложные времена. По всем прогнозам нашей разведки и штабных аналитиков, речь идет о наступлении гражданской войны, то есть о внутренней вооруженной борьбе противоборствующих сил, которых в России много сейчас. Будет совсем неправильным, если Великобритания, интересы которой мы защищаем, не поучаствует в этой войне. Мы с вами знаем из истории: Великобритания всегда использовала чужие междоусобицы в своих целях. Не так ли, господа? И Россия не должна быть исключением! Она это заслужила. Итак, третьей задачей, — продолжил адмирал, — является осторожное, но прямое участие нашей с вами экспедиции в Россию во внутренних битвах, которые вот-вот начнутся в этой стране. Туда подтянутся и другие, дружественные нам силы. Общей задачей будет перенацеливание противоборствующих сил на соблюдение наших интересов, интересов Англии. Создавшуюся лавину экспансии в Россию можно будет назвать интервенцией.

Он приостановил свою речь, вздернул подбородок и почти весело, с залихватским видом оглядел строй.

— А что, по-моему, современно и красиво — интервенция! Как вы думаете, господа?

Все дружно зааплодировали, кто-то крикнул «виват!». Здесь адмирал флота Великобритании, породистый англосакс лорд Вилли Крейг, потомок славных крестоносцев, сделал многозначительную физиономию и произнес фразу, которую потомки также обязаны были записать в анналы истории:

— Существуют нации великие, как мы, англосаксы, и нации, униженные историей, всякие там славяне. Существуют народы-патриции и народы-плебеи, всегда и везде есть руководители-сюзерены и подчиненные им вассалы. Мы, великая английская нация, всегда были и всегда будем главными среди других, никчемных наций. Мы видим сейчас, что один из таких ни на что не годных народов, а именно восточные славяне, так называемые русские, которые всегда были под нашей правящей пятой, вдруг заподнимали свои узколобые головы и возомнили себя равными нам. — Лорд выпрямился и с гордостью произнес: — Думаю, все вы, уважаемые королевские офицеры, понимаете, что столь нелепого положения не может быть никогда. И во имя наших предков, установивших на земле должный порядок, мы с вами обязаны следовать этому порядку и не позволять никому нарушать его. Приказываю вам, доблестные воины Англии, идти в Россию и исполнить свою святую миссию.

Над английским линейным кораблем «Супериорити» долго гремели восторженные крики подвыпивших морских офицеров флота его величества.

Глава 4

Давайте поразмышляем

Мы продолжаем разговор об иностранной интервенции, нагрянувшей в наши места в 1918 году, и напоминаем читателям: она, как и многие другие напасти, также началась, как я считаю, с не очень честного отношения к российскому народу со стороны как иностранных, так и российских государственных деятелей.

В России есть очень хорошие историки, которых я, как и весь наш народ, искренне уважаю. Многие из них, как я это понимаю, оправдывают Брестские соглашения, подписанные по настоянию Ленина в процессе российско-германских переговоров 1917–1918 годов. С одной стороны, я тоже осознаю их очевидную полезность и своевременность и не оспариваю, что в той кризисной обстановке Россия получила важную передышку в войне и смогла устоять перед лицом серьезного врага — кайзеровской Германии. Но хотя и не профессиональный историк, а просто литератор, я всегда пытаюсь выстроить свою версию логики имевших место событий, оправдывать их или осуждать. (Хотя тоже имею отношение к истории, как бывший старший научный сотрудник кафедры истории органов разведки и контрразведки Академии безопасности России.) Я хочу иметь свою точку зрения на эти события, и никто не может запретить мне это. Правда, хорошо понимаю, что не надо мне носиться по свету с моей позицией как с писаной торбой. Надо прислушиваться ко всем обоснованным суждениям и уважать их. В любом случае должна победить здравая, научно проработанная, выверенная версия, принятая и одобренная научным миром.

Поэтому хочу выразить некоторые свои соображения относительно принятого Лениным решения и представить их на суд высоколобых ученых-историков. Если будут какие-либо не согласные со мной суждения, хочу сказать, что я очень доверяю трезвым, разумным взглядам и конечно же соглашусь с ними. В любом случае такой разговор будет полезен для изголодавшейся по правде российской интересующейся историей публики, и прежде всего для меня самого.

Я спрашиваю самого себя: не больше ли минусов получила Россия в результате тех ленинских игр, чем плюсов и здравого смысла?

Давайте поразмышляем.

В соответствии с Брестскими соглашениями мы отдали немцам огромные территории и богатейшие сырьевые ресурсы, выплатили большие денежные компенсации. А кто в результате Первой мировой войны привел нашу уже обескровленную страну к состоянию полной беспомощности? Ленин и привел! Это ведь он, как я это понимаю, фактически работал на врага — на Германию, очень активно выступая с лозунгами, в которых желал поражения России в войне. Это он просил русских солдат не воевать с немцами, а втыкать штыки в землю и расходиться по домам. Это он дезорганизовал нашу армию, требуя от солдат не подчиняться командирам, в результате чего погибли тысячи доблестных и умелых русских офицеров. В соответствии с ленинскими «рекомендациями» становились беспомощными перед лицом врага и разбредались по домам целые морально разложенные фронты. В военное время Ленин действовал как провокатор. И это Ленин разрушил и обескровил российские производства, натравливая рабочих и крестьян на так называемых эксплуататоров, отчего в стране остановились почти все заводы и фабрики, разделив общество на передовых (рабочих) и отсталых — всех остальных. Те «революционные» реформы, кроме как сумасбродными, не назовешь.

И мы не получили тех законных дивидендов, которые нам причитались, если бы мы закончили войну с теми союзниками, с которыми начинали боевые действия (черноморские проливы и т.д.). Разрушив нашу армию, Ленин отнял у нас победу и военные трофеи.

В конечном счете те ленинские реформы тогда и потом способствовали восстановлению могущества Германии, накачиванию ее военной мощи и развязыванию тяжелейшей войны 1941–1945 годов, в которой погибли двадцать с лишним миллионов граждан нашей страны. Не было бы того ленинского кульбита, этого ничего не свершилось бы. Россия не оказалась бы вместе с Германией в числе стран-неудачниц, проигравших войну, ведь она вместе с союзниками была на пороге победы.

Глава 5

Агрессия

Ночь с первого на второе августа 1918 года была на редкость безмолвной. Сперва тихо и длинно угасал прошедший весьма тревожный, насыщенный политическими событиями день. Сугубо пасмурный, почти беспросветный, хотя и теплый. Казалось, что серая сыроватость его, плавно покачивающаяся над землей, перейдет и на денек следующий, да вот не задалось: часов с трех ночи ни с того ни с сего запотягивали с востока резвые ветра, как всегда, порывистые и резкие. Рыбаки, «сидящие» на семужьих тонях вдоль Летнего берега, как всегда, осторожные и чуткие к ветряным нравам своего моря, дремлющие одним лишь глазом, начали было решать, что «невода следоват выбирать заране, нето побережничок ентот могёт и раздучче». Кое-кто из слабонервных начал уж подтягивать к берегу стоящие на рейде карбаски да загружаться в них, как вдруг резвый ветерок ни с того ни с сего спал, затих, приник к воде, а потом прекратился вовсе. К девяти утра и в смиренной обычно воде прибрежных залудий[4], и в широких, от горизонта до горизонта, морских голоменях повсеместно лежало зеркальное «лосо», в котором отражалось высокое синее небо с белыми-белыми облаками и совершенно чистым и ясным солнцем, уже довольно высоко поднявшимся над горизонтом.

Архангельск растворился в этой морской благодати, затих в умиротворении и совсем позабыл о том, что на подступах к нему ощетинился пушками враг. Город дал себя усыпить и ласковой погодой, и сладкими увещеваниями внутреннего и внешнего врага о том, что на подходе к нему никакой не лютый супостат, а интеллигентный, доброжелательный единомышленник, желающий горожанам одних только благ, и ничего больше. «Надо людям дать отдохнуть от непрекращающихся войн и битв, нужна передышка от лютой классовой борьбы!» — увещевали городские и краевые либеральные газеты. Да и не либеральные тоже. В самом деле, за последние годы население сильно устало от партийной междоусобицы, от навязчивой трескотни манифестаций, от разного рода лозунгов, от шумных, крикливых улиц, от ораторов, готовых перекричать друг друга...

А тут к ним идут разумные, немногословные люди — англичане, американцы да французы, интеллигентные и деловые, в общем, нации, наверняка несущие с собой разумный подход к делу, здравые мысли, которым следует поучиться. А интервенция, которую они несут, это слово совсем не страшное, а доброе, почти ласковое слово, которое означает прием России в единую семью европейских народов, цивилизованную интернациональную семью. И городу Архангельску, в котором живет мудрый народ, надо бы всем сердцем и всей душой поддержать ее.

Что там говорить, многие, очень многие их откровенно ждали.

Что касается военной угрозы, то город как бы защитился: были созданы отряды самообороны, состоявшие из служивых людей от разных ведомств, желавших подкормиться запасников, фабричных и заводских рабочих, жидких формирований интеллигенции, страстно желавшей влезть в очередной кипеж и засветиться потом героическим образом в очередных новостных сводках. Только чтобы он был не опасен для жизни, этот кипеж. Перед этим «воинством» были поставлены такие вот общие «героические» задачи: не впускать в город немцев, приходить на помощь народной милиции в случаях возникновения опасных моментов для жителей города или злостных нарушений правопорядка. Задача противодействия войскам Антанты не ставилась — борьба только с Германией.

Город дал себя усыпить. На него давно никто не нападал, тем более столь коварно, из-за угла, исподтишка. Директивы городских властей, официальные прокламации и воззвания, развешенные на улицах, успокаивали публику, не предостерегали об интервенции как о страшной опасности. Более того, чтобы исключить возможные выступления со стороны городского населения, слаженно и умело действовала английская пропаганда. Командующий войсками интервентов английский адмирал Пуль в одной из развешенных повсеместно директив благодетельствовал:

«Русские люди! Большевики говорят вам, что мы — англичане, французы и американцы — вступили на русскую землю, чтобы отнять у вас землю и отобрать ваш хлеб. Знайте, что мы не хотим ни пяди вашей земли и ни фунта вашего хлеба. Мы идем к вам как друзья и союзники для борьбы за общее дело и для защиты общих с вами интересов.

По примеру Мурманского края поднимайтесь все дружно на общего врага, и победа будет ваша!»

Любой город не может долго существовать без власти. По всему было видно, что и сам Архангельск, и его элиты и простые горожане за 1917 год и первую половину года 1918-го намаялись от безвластия, от череды маловразумительных правительств, от мусорных свалок, разбросанных прямо на улицах, от бандитского произвола, от правовой незащищенности. Люди изнывали от отсутствия крепкой правительственной руки, карающей негодяев и милующей добропорядочное население.

И власть, и горожане очень стремились к тому, чтобы было наконец-то сформировано городское руководство.

И вот около полудня второго августа было повсеместно объявлено, что появилась новая, законная власть, назвавшая себя Верховным управлением Северной области.

В декларации власти к населению было объявлено: «Избранные всеобщим голосованием представители народа вынуждены в настоящий переходный момент при отсутствии законной всероссийской власти принять на себя верховную власть в Северном крае».

Каждое слово тут было враньем, так как не было никакого «всеобщего голосования», а был элементарный самочинный захват власти в регионе кучкой самозванцев — социалистов-революционеров (левых эсеров). За высокими демократическими фразами о воле народа стояло элементарное узурпаторство властных полномочий, так как никто не избирал ни «представителей народа», ни саму «верховную власть».

Почему-то так получилось, что «выборы» власти эсеров в Архангельске точно совпали по дате с вторжением в город интервентов. Это убедительно говорит о том, что партия социалистов-революционеров действовала на стороне врага, по сговору с ним. Она готовила иностранную интервенцию в наш город и затем поддержала ее во всех своих решениях. Без сомнения, это делалось по указке и при поддержке врага России Льва Троцкого, одного из главных вдохновителей прихода иностранных войск в нашу страну, внимательно наблюдавшего за развитием событий в Архангельске и Мурманске. (Доказательства этому нашему утверждению приведем несколько позднее.)

Характерно, что в каждом обращении к народу и тогда, и впоследствии интервенты заверяли людей о невмешательстве во внутренние дела России, хотя своими действиями демонстрировали как раз обратное.

Все эти выкрутасы и пируэты новой власти необходимы были для оправдания нахождения вражеских войск на российской территории и сговора политиков — врагов советской власти с агрессорами-интервентами.

Правда, в таком поведении наших иностранных врагов нет ничего экстраординарного и удивительного: они и теперь где только можно льют грязь на Россию, бессовестным образом перевирают очевидные факты и оправдывают свои преступные действия. «Англичанка гадит» — так говаривал его императорское величество царь-батюшка Александр II.

Глава 6

Под веселый барабан

И вот они сошли на архангельскую землю — первые два батальона английских и французских солдат и офицеров. Выгрузились с военных кораблей вместе с техникой, легкой артиллерией, стрелковым оружием и пошли маршем по улицам поморского города.

Они шагали легко и весело. Казалось бы, началась военная кампания, но еще никто не был ни убит, ни даже ранен. Этот поход на Россию, несмотря на грозные предупреждения со всех сторон о суперагрессивности и коварстве этой таинственной азиатской страны, походил вначале на развлекательную прогулку, на легкое и безопасное приключение в период, когда вокруг шла безжалостная мировая война. Бил барабан, и его дробные удары звучали в такт стуку железных подковок, прибитых к каблукам солдат великой англосаксонской армии. По городу Архангельску в 1918 году под барабанный бой маршировали солдаты непобедимой британской державы, и казалось, не было силы, которая могла бы остановить их железную поступь.

Не мог не организоваться и обязательный для такого случая, хотя и абсолютно бестолковый, но протокольно важный митинг, посвященный встрече «дружественных народов». От английской стороны выступал командующий прибывшими в город союзными силами генерал Фредерик Пуль, от российской — глава временного правительства Северной области Николай Чайковский и только что назначенный командующий всеми морскими и сухопутными силами Севера капитан второго ранга Георгий Чаплин.

Пуль, седой, моложавый, энергично жестикулировал. Говорить он был видно что мастер и, наверное, многое хотел сказать, но речь англичанина была собравшимся непонятна, и народ потихоньку начал шуметь. А какой-то офицер, вызвавшийся быть переводчиком, со своей задачей не справился, начал запинаться, потом совсем запутался и в конце концов стушевался и спрыгнул с трибуны. Пришлось уйти с трибуны и самому Пулю. Другого переводчика, к сожалению, не нашлось.

Спокойно и торжественно произносил свою речь опытнейший демагог, седобородый красивый старик, народный социалист Чайковский. Его пафосный монолог был элегантен и бесполезен, словно елочные бумажные виньетки, сжигаемые в печке после праздника.

И все выступавшие говорили одни только мудреные, велеречивые, но пустые, никому совершенно не нужные слова: «Страдалица наша, великая матушка Россия», «верные союзническому долгу», «ждет нашего заступничества», «давайте, братья, все как один»... Лица у всех собравшихся были разные, кто внимал с воодушевлением, а кто с нескрываемым равнодушием, потому как наслушался уже всякой всячины... Таких было большинство. Рядом с главой правительства Архангельской губернии Чайковским стоял губернский правительственный комиссар Николай Старцев, строгий на вид и сосредоточенный, с выражением лица чрезвычайно удивленного человека, который всем выступающим кивал, будто всемерно одобрял их раболепные высказывания в адрес англичан. Он тоже попросил слова и насколько можно было громко зачитал, по его словам, согласованный с Москвой текст: «Верное союзническому долгу правительство Российской Федерации с воодушевлением и радостью приглашает дружественные союзные войска в город Архангельск, с тем чтобы совместными усилиями строить надлежащий порядок на территории России!»

Толпа опять долго и как-то судорожно рукоплескала и выкрикивала восторженные возгласы в адрес прибывших в город союзников.

— Ну вот видишь, — сказал генерал Фредерик Пуль стоявшему рядом адъютанту, — приглашают нас. Не захватчики мы, а уважаемые гости. А это большая разница!

Потом был торжественный марш по улицам Архангельска до мест квартирования.

Долго, извиваясь, словно гигантский червяк, наталкиваясь друг на дружку, с трапа сползал двухтысячный отряд интервентов, выстраивался внизу в нестройные шеренги и маршировал вверх, к городским грунтовым бульварам и булыжным мостовым. Там, в широких местах городских улиц, происходило перестроение военных отрядов в стройные десятишеренговые «коробки», и под бравурные звуки привезенного из Англии духового оркестра вся выстроенная процессия слаженно пошагала к месту дислокации.

Ван, ван, ван, ту, фри,

Ван, ван... —

звучал громкий, звонкий, слаженный дискант строевых офицеров, вышагивавших по бокам «коробок», четко выколачивалась гулкая дробь на барабанах, обтянутых прекрасно выделанной и высушенной кожей африканских козлов.

Иностранные батальоны шагали к местам своей дислокации, чтобы более чем на год поселиться в не очень-то гостеприимном и не очень-то теплом северном городе Архангельске. С этого момента был образован Северный фронт, а города Архангельск и Мурманск стали опорными базами иностранной интервенции. Разноцветные иностранные флажки, развешенные между корабельными мачтами по случаю праздничного события — входа в иностранный порт, трепетали на ветерке, раздувающемся с морской стороны.

Основной задачей интервентов, вторгшихся на Север, было «не допустить проникновения на его земли немецких и финских войск и не позволить Германии пользоваться, во-первых, в военных целях территориальными преимуществами России в этом регионе и, во-вторых, избежать возможности использования ею богатейших природных ресурсов Северной области».

А также:

— обеспечить вывоз богатств России в интересах стран Антанты и других капиталистических государств;

— добиться свержения в России установившегося социалистического строя и обеспечить победу Запада над нашей страной;

— принять меры для установления в России соответствующего правового и дисциплинарного режима, который позволял бы интервентам выстроить правопорядок, необходимый для проведения нужных им реформ;

— выступить частью Белого движения;

— организовать охрану союзных грузов, скопившихся в северных портах;

— поддержать Чехословацкий корпус, который был рассредоточен вдоль Транссибирской магистрали и рассматривался как звено в восстановлении Восточного фронта;

— содействовать воссозданию и участию на стороне союзников русской армии, которая, будучи включенной в боевые действия, могла бы оттянуть на себя часть сил немцев с Западного фронта.

На протяжении периода нахождения войск интервентов в городе Архангельске контингент их постоянно пополнялся и к поздней осени 1918 года включал в себя:

— британскую флотилию из 20 кораблей (в том числе двух авианосцев);

— около 5000 солдат и офицеров армии США — общее название этого отряда экспедиция «Белый медведь»;

— 14 батальонов стран Британского содружества (войска Канады и Австралии);

— 2000 французских солдат и офицеров;

— 1000 британско-сербских и польских стрелков, которые должны были оказать военную помощь войскам Колчака и соединиться с союзниками в Сибири (Чехословацкий легион, расположенный возле Котласа);

— британскую авиацию, куда входили самолеты палубного базирования и гидросамолеты.

На всем протяжении иностранной интервенции на Севере в ней участвовали войска четырнадцати государств, которые руководились правительствами трех стран — Англии, Франции и США.

2 августа 1918 года, три часа пополудни. Эскадра союзников в количестве семнадцати военных кораблей пришла в город Архангельск и выстроилась в кильватерном порядке по фарватеру Северной Двины. С кораблей на городской берег высадились морские пехотинцы — американцы, французы и англичане общим количеством девять тысяч человек.

И вот они сошли на архангельскую землю — первые два батальона английских и французских солдат и офицеров. Выгрузились с военных кораблей вместе с техникой, легкой артиллерией, стрелковым оружием и пошли маршем по улицам поморского города.

Они шагали легко и весело. Казалось бы, началась военная кампания, но еще никто не был ни убит, ни даже ранен. Этот поход на Россию, несмотря на грозные предупреждения со всех сторон о суперагрессивности и коварстве этой таинственной страны, походил вначале на развлекательную прогулку, на легкое и безопасное приключение в период, когда вокруг шла безжалостная мировая война. Бил барабан, и его дробные удары звучали в такт стуку железных подковок, прибитых к каблукам солдат великой англосаксонской армии. По городу Архангельску в 1918 году под барабанный бой маршировали солдаты непобедимой британской державы, и казалось, не было силы, которая могла бы остановить их железную поступь.

Разноцветье трепещущих на ветерке флажков иностранных военных кораблей создавало иллюзию праздничного, карнавального действа. Привезенный из Англии небольшой духовой оркестр во всю матросскую силушку раздувал мелодии вальсов Штрауса, Арчибальда Джойса, Фредерика Шопена и еще что-то красивое и легкое. Два огромных крейсера, пришвартованных к Красной пристани, выбросили боковые трапы, и по их ступенькам на пирсы начали спускаться первые группы офицеров, а потом и матросов из корабельной команды и находящихся на борту военнослужащих Антанты.

Архангельская публика, толпами стоявшая на спуске от города к причалам Красной пристани, махала руками, носовыми платочками, приветствовала моряков радостными криками. Публика не то чтобы радовалась, публика была счастлива! Народ всегда хочет праздника, чего-то нового, свеженького, хотя бы просто перемены обстановки, тем более если она была доселе тягостной и безрадостной. И вот она нагрянула, эта перемена! Пришли новые, красивые корабли, ярко разукрашенные, появились свежие городские картинки взамен обрыдлых серых, надоевших. Особенно радуются девушки и молодые женщины: столько молоденьких морячков... Красивая иностранная военная форма, перспектива ухватить кого-нибудь, увлечь... Возьмет замуж, увезет куда-нибудь, в какой-нибудь Гибралтар... И неважно, где он находится, в какой стране, но там солнце, теплынь, кокосы... Может, и нет там их совсем, кокосов, но там новая жизнь... Девушек это очень занимает.

Вот они пришли, давно обещанные корабли, и с ними нахлынули на город новые мечты, романтика, свежесть молодости...

Глава 7

Подвиг беломорских моряков

Горожане радуются и веселятся еще и потому, что еще не было выстрелов друг в друга ни с чьей стороны и пока не состоялось открытого вооруженного противостояния. Люди просто не знают пока, что стрельба друг в друга уже была. В шестидесяти километрах от Архангельска иностранную эскадру встретил остров Мудьюг. На острове этом уже открылась тюрьма для содержания там военнопленных и политических заключенных, но, кроме этих навязанных ему функций, он всегда выполнял функцию боевого российского форпоста на входе из Белого моря в Северную Двину и в город Архангельск, как, например, остров Котлин (героический Кронштадт) на Финском заливе или Моржовец на море Белом. На тот момент остров не был предупрежден о том, что иностранные корабли идут «с дружеской миссией», поэтому он встретил врага, как положено русским морякам, огнем из боевых пушек. Был настоящий бой. На острове погибло несколько человек, два судна получили пробоины. Эта схватка всерьез охладила победный пыл иностранцев. Они в спешке покинули поле боя, хотя силы были совсем не равны — крохотный гарнизон Мудьюга, оснащенный двумя только пятидюймовыми пушками с противостоящей ему хорошо вооруженной армадой боевых кораблей Европы и Америки! Вероятно, иностранцам не хотелось начинать оккупацию города с расстрела горстки беззащитных артиллеристов на русском острове. Это могло вызвать отрицательный резонанс в головах впечатлительной, не в меру гуманной европейской публики и взрыв возмущения среди галантной архангельской интеллигенции, а ведь с ней придется еще взаимодействовать неопределенно долгое время.

Но прозвучавших на Мудьюге орудийных выстрелов в Архангельске из-за дальности дистанции, слава богу, никто не слышал, и торжество встречи с заморскими гостями состоялось без ненужных эксцессов.

Полагаю, что с военной точки зрения бесполезный, но героический отпор крохотного гарнизона беломорского острова Мудьюг, бесстрашно вступившего в бой с гигантской военной машиной английской эскадры, заслуживает самого уважительного к себе отношения и доброй памяти. Этот маленький эпизод больших событий Гражданской войны в послереволюционной России может иметь серьезное воспитательное значение для молодых матросов и офицеров российского флота. Это был настоящий подвиг российских моряков, сродни подвигам моряков крейсера «Варяг», эсминца «Стерегущий», ледокольного судна «Сибиряков» и других, вступивших в бой с превосходящими силами врага и не покинувших свой пост. История этого подвига еще ждет своего исследователя.

Глава 8

Заботы-заботушки

Девушка Граня спозаранок отправилась на Гореловские Рады волнушек пособирать да клюковку проверить — подросла ли, вызрела ли на самолучших-то угодьях, где вековечно семья ее ягодку эту собирала, готовясь к зиме? Вместе с ней в лес пошлепал и братик ее, подросток Гришаня.

То и дело с покатых брусничных, залитых солнцем угорышков, возвышающихся над тропинкой с обеих ее сторон, шумно трепеща крыльями, взлетали выводки рябчиков. Рассаживались на близлежащих деревьях и высвистывали тонкие, дребезжащие в воздухе трели. Их трясущиеся хвостики выдавали присутствие спрятавшихся птиц в узорах густых еловых лапников, в пестроте зарослей осиновых кущ. Гришаня не мог безучастно проходить мимо такого изобилия дичи, с восторгом глядя по сторонам, поднимал до уровня глаз батожок, который все время держал в руке, выцеливал обнаруженную пеструю птицу и звонко выкрикивал: «Бу-бух!» И очередной рябчик улетал восвояси, радуясь, что в него стреляли не из настоящего ружья, а из простецкой, обыкновенной палки, не очень-то и опасной. Мальчишке сильно хотелось быть справным охотником и стрелять из всамделишного оружия, приобрести наконец-то заветную берданку, купить которую обещал отец, перед тем как уйти на войну. Да вот только застрял он на этой самой войне и все не возвращался, хотя Гришаня сильно его ждал. Так сильно ждал, что частенько тихо плакал по ночам. Никому он не показывал слезы: не мужское это занятие — демонстрировать перед всеми свои слабости.

До Гореловских Рад немного уже оставалось идти, да и дорожка была не столь уж длинной и зацепистой, семейка шла с прохладцей, в охотку, тем более что Граня, с ранних лет голосистая, запевала всем давно известную, много раз слышанную уже старинную песню про солдатскую шинель:

Чтоб на плечах у воина

Не была пробоина,

Мать починит старую

Серую шинель.

И хорошо было Гришане от этой песенки. Представлял он, что, когда станет солдатом, приедет на побывку к матери родной, и она, так же как и та, другая мать, из песни, тоже снимет с плеч его, боевого воина, пробитую во многих местах пулями и осколками солдатскую шинель и тоже заштопает все дырки и скажет ему, своему сыну: «Иди, сынок, воюй, помогай Расее, матушке нашей!»

Слов этой песни он почти совсем не знал, но старательно и бережно поддерживал саму мелодию, и оттого получалось, что в лесу вдруг звенел маленький, но слаженный хор, звуки которого разлетались в разные сторонки и терялись где-то в лесных падях и среди холмистых зарослей. И вдруг с правого бока послышался остервенелый, хриплый лай, и тут же тропинку перемахнул здоровенный заяц. Лаявшая собака, очевидно, гналась за ним. И впрямь из-за деревьев выскочила рыжая псина с опущенной к траве мордой и тоже пересекла их дорожку в том самом месте, где только что пробежал заяц. Путники поняли: идет охота, а это значит, что где-то недалеко должен быть и сам добытчик. Гришаня узнал собаку. Это был конечно же Заливай, собака Артемия Парусникова, деревенского парня, заядлого охотника, которого Гришаня давно знал и любил как родного старшего брата. Наянистый[5] этот пес, по слухам, прекрасно шел и на боровую дичь, и на зайца, и на лису. Граня тоже сразу определила принадлежность собаки и приказала всем:

— Давай-ко се обождем маленько, чёго оно дальше-то будёт?

Всем было видно, что Гране отчего-то захотелось повидаться с самим охотником, собачьим хозяином.

Они уселись на упавшем дереве и стали его поджидать. Заяц в гоне бегает кругами, это Гришане было уже хорошо известно. Знал он, что Артемий с ружьем наперевес будет выглядывать бегущего косого и потихоньку пойдет к ним навстречу, то есть будет приближаться к Гране с братишкой и сестренкой. Они сидели-посиживали, а Граня почему-то очень уж волновалась. Все она всматривалась в ту сторонку, откуда должен был появиться Артемий. Отчего-то едва заметно прихорашивалась: как бы ненароком прибрала спадавшие набок волосы, заплела их снова в косу и пригладила, выпрямила уставшую спину и одернула льняную кофту, стянутую матерчатым пояском. Как будто ненароком выдернула из подножной растительности пучок влажного мха и быстро-быстро оттерла от замызганных бахил налипший лесной мусор. Брат ее Гришаня, не в меру любопытный, ехидный подросток, заинтересовался:

— Чё эт ты, Гранька, все зыриссе по кусточкам? Тёмку свово выглядывашь? Чё, мил он тебе али как?

Аграфёна видно что смутилась, румяное лицо еще больше зардело:

— А хоть бы и эдак, тебе-то чаво?

Потом из леса вывалил Артемий — совсем молодой, крепкий, запыхавшийся парень. Было заметно, что прошагал он уже изрядно, но зайца не добыл, тот «нарезал» дальние круги и не пробегал настолько близко, чтобы в него можно было выстрелить. Опытный был, наверное, косоглазый. Увидев Граню, парень разулыбался, расплылся в широкой, добродушной улыбке, поздоровался со всеми:

— Здра-а-сте, семейка! И вы, Аграфёна Никандровна, будьте здравы!

Граня вскинула светлую головку и устремила на милого дружка радостные, распахнутые глаза. К ним неожиданно пришел тот, кого она больше всего хотела бы видеть. Уже давно люб ей этот не то чтобы раскрасавец, а простой, прямой и веселый парень. Шибко разумен он и смекалист, а в поморской деревне это большая подмога для любого человека. Рукодельник такой, что любому мастеровитому мужику деревенскому ровня. Похоже, что и она ему интересна, всегда глаза его светились великой радостью при встречах с ней.

Еще жалела она его. Месяц назад погиб в бою с проклятыми «аглецкими ворогами» отец Артемия, а сам он тоже едва выжил в той схватке. Теперь на парня обрушилось все хозяйство. Артемий устало присел к ним на бревнышко, сгорбился. С видимым усилием стянул с головы древний, измятый картуз с переломанным пополам козырьком. Он посидел в уютной обстановке, где ему было тепло, в хорошей компании, рядом с милой девушкой, повздыхал и сказал решительно:

— А ну их к лешему, этих зайцей. Давайте-ко, суседи, чай наладим, похлебам да пофыркам.

Артемий позабросил в этот день охоту и тоже после маленького перекуса наладился с туеском собирать ягоды вместе с Гришаней и с любушкой своей Граней. Туесок она ему и отдала, сама собирала ягоды в развернутый подол.

Поморские вечера в сентябре прозрачны, в лесу, хотя солнышко спряталось уже за верхушки невысоких березок и осин, с которых не ссыпалась еще желтая и бронзовая листва, все вокруг вовсю сияло и переливалось в паутиновых нитках. В лесном пространстве царила словно бы летняя светлынь. Как обычно, в эту раннюю сентябрьскую пору летнее тепло долго не покидает нагретую землю. Приход холодов, рвущихся с северной стороны в теплые леса, упорно сдерживает бабье лето, стеной заслоняющее от них мужиков да жёночек, в изрядной спешке стремящихся поднабрать как можно больше ягодок да грибков, чтобы сделать запасы и сполна засыпать перед зимой кадушки-палагушки, спрятанные в погребах да на поветях, — поморские детишки страсть как охочи до них в темную, малосытную пору длиннющей зимы. Из леса уходить совсем не хотелось, и ребятня, натрудившаяся в поклонах ягодного сбора, притомившаяся, долго сидела у костра, распевала песенки, которые вековечно пели их родители и родители родителей, — других песен они не знали:

Светла ты, моя сторонушка,

Ой да бело-беленько море-морюшко,

Поведайте-ко вы мне, красной деушке,

Како мне милого да распознати, не ошиби-ичче.

Парень смел-удал, да ко мне пристал со любовею...

В песенках было все о том же, о чем и в других поморских исконных запевках, — о крепкой любви между парнем и девушкой и о том, что мешает ей кто-то или что-то: злые люди, вредная мачеха, рекрутчина или военная служба, — в народных русских песнях мало счастливых сюжетов. Но в куплетах этой собравшейся у костра молодежи звучала радость — от теплого вечерка, от счастливой минутки доброго единения и оттого, что в насыщенной трудом жизни деревенской молодежи живут такие вот упряги, когда можно в живом кругу распахнутой молодости громко, не таясь никого, петь счастливые песни, те, которые вековечно пела деревня.

Пес Заливай пребывал в беспокойстве: поначалу он притулился около веселой компании и возлежал спиной к широкой молодой березке, стоявшей в пяти от нее шагах, но на него была собачьей судьбой возложена важнейшая миссия — охранять покой собравшихся людей. Заливай считал, что ему было необходимо прослушивать и пронюхивать всю близлежащую территорию, спасать ее от козней возможных врагов, и он старался делать это, но молодежь, совершенно неразумная с точки зрения верного пса, вела себя слишком уж шумно, и это мешало собаке выполнять возложенные природой обязанности. Кобель отошел подальше от гомонящих соседей и выскреб землицу из-под еловой лапины, залез под нее в образованную яминку и, умяв животом совсем еще не холодную почву, утробно поворчав, расположился под елкой, сладостно выгнув спину. Здесь было намного спокойнее, и Заливай, высунув из-под еловой лапы чуткий нос, принялся охранять покой хозяина и людей, давно ему знакомых.

Хозяин же его, Артемий, погрустнел вдруг и стал заметно скучать, до того заметно, что Граня, притулившаяся рядышком, встревожилась, потихоньку подтолкнула его локотком и шепотом спросила:

— Чего тако, Тёмушко? Худо тебе али как?

Тот сразу не ответил, потом тихо сказал:

— Пойдем-ко, деушка, да подумам вместе, можа, подсказку сделам друг дружки каку.

И они не спеша пошли по тропинке. Уже на ходу Артемий заговорил о главном:

— А чего хорошего могёт быть, Граня? Батьку мово убили, а я в деревне кабудто в ухороне сижу, посиживаю тутогде. Покуда за нёго сдачи не сдам, не будет для меня спокойствия. Такой закон, Аграфёна.

— Ну, ты эт, повременил бы, воевода, воевать-то. Тамогде, в Архангельском-то городи силушки аглецкой, говорят, нагнано страхи Божии скока, прикокнут тебя тама, да и всё!

Граня шла рядом с ним и вздыхала.

— Ну, дак и когда собралсе-то?

— А вот поветь утеплю маленько, штоб скотину не заморозить, холода-та скоро уж... Матери подсоблю обрядиться с дровами да с пряслами, да ишше кое-чего сробить надоть... Недели две ешшо тута пороблю да и дорогу налажу...

Артемий подбоченился, вытянулся во весь молодецкий, но уже немаленький рост и совсем твердо заявил:

— Пока за отца не рассчитаюсь, возврата мово не жди!

— А где жить-то будёшь тамогде?

— У тетки Паньки, ждет она уж, роботу мне справила, списались с ей...

Аграфёна на какое-то время замолчала. Шла медленно, как бы неуверенно. Ее заботило что-то свое, одолевала некая глубинная заботушка.

— А я, Артёмушко, не знаю, чего и делать, — выговорила она задумчиво, — из родного дома не хочу никуда ехать, а тут нужда приневаливат: сестра отца моего, покойничка, тетушка Клавдея, силком зазыват в город. Мамушки моей сказыват, што помрет она без меня. Грит, заболела, с ногами худо у ей, а помочь ей некому, однешенька осталась. Вот беда-та-а. А я ехать-то и не хочу. — Она всхлипнула и зашмыгала носиком. Потом добавила: — А я тетушку люблю свою, страхи Божьи как.

— Матка-та твоя чего бает?

— Мамушка грит, надо ехать помогать тетки. А то помрет, не приведи Господи, потом ночью мёртва приходить будёт, пенять, что не спомогли ей.

— Видал я тетку твою. Эта точно придет — бойка больно. Ночевать с тобой будёт, в одной кроватки.

— Ты не притрунивал бы над ей, Тёмушко, родня она мне, жалею я ей.

— А жалешь, дак и поезжай, чего тут воду мутить...

— Озарко мне, чужи люди там, в городи, я тут привыкла... Дак и ты тоже тутогде...

— Я-та с какого боку?

Аграфёна видно что смутилась. Она не бывала еще в таких беседах. Вместе с тем давно ждала этого разговора... Вся она напряглась, кровь брызнула в щеки, зардела, будто спелая репка.

— А люб ты мне, парень, вот оно с чего. Сохну я по тебе. С энтого боку и есь. — Она остановилась и опустила голову. — Давно чаяла это тебе сказать, да не выходило все, а тут подстатилось... Ты уезжашь, дак и я в ту же сторонку, штоб от тебя близко...

Артемий в смущении и в великой радости приблизился, обнял правой рукой плечи девицы:

— Я ведь тоже, голубушка, все время на тебя зырюсь. Не знала, дак знай: мила ты мне стрась как, любушка! — И он поцеловал ее.

Она разрешила ему сделать это. Но больше не разрешила ничего. У поморов это живет вековечно: девушка до свадьбы должна быть чистой.

Глава 9

Пламенный негодяй

Анализ той ситуации показывает: на Льва Троцкого правительственными кругами Америки были возложены задачи по созданию условий для государственного переворота в Российской империи, последующего внедрения в органы управления страной представителей мировой масонской верхушки и грабежа Америкой национальных российских богатств. Инструктаж Троцкого проводил лично президент Вудро Вильсон, который вручил ему американский паспорт. Так Лев Троцкий стал гражданином США.

27 марта 1917 года он на пароходе «Христианиа-Фиорд» вместе с семьей и группой подготовленных американской стороной эмигрантов из Российской империи отбыл через Норвегию в нашу страну.

Имеются интересные документы, которые свидетельствуют: на Льва Троцкого американская сторона возлагала самые широкие и чрезвычайно важные задачи, вплоть до перехвата власти в стране и работе впоследствии на Соединенные Штаты. Основанием для подобных устремлений являлось то, что возглавлявший Временное правительство России Александр Керенский был внедрен на этот пост американскими масонскими кругами и по завершении полномочий должен был передать нити управления Россией именно Троцкому. Поэтому президент США оказал такие почести Льву Давидовичу, лично вручив ему американский паспорт и снабдив большой суммой денег. Следовавший на том же пароходе в Россию широко информированный посланник США в Германии Уильям Додд утверждал позднее: близко связанный с ним председатель финансового комитета Демократической партии США Чарльз Крейн, друг и сторонник президента Вудро Вильсона, «много сделал, чтобы вызвать революцию Керенского, которая проторила дорогу коммунизму». Ясно: под «коммунизмом» здесь подразумевается демоническая фигура Льва Давидовича Троцкого и большевиков.

4 мая 1917 года Троцкий пересек на поезде российско-финскую границу (напомним: к этому времени Финляндия, в соответствии с Брестскими договоренностями, уже перестала быть частью России) и прибыл на станцию Белоостров. Вместе со встретившей его делегацией от Петросовета он прямо со станции отправился на его заседание. И там сразу же стал членом этой организации с совещательным голосом — депутаты помнили: именно Троцкий создавал Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов еще в 1905 году. Так начался стремительный взлет Троцкого в российских властных кругах.

С этого момента началось то затухающее, то вновь ярко возгорающее противостояние Ленина и Троцкого как крупнейших международных агентов, представителей враждующих государств — Германии и Америки, сошедшихся в смертельной схватке на территории России.

Как известно, ни тот ни другой не вышли живыми из пламени этой схватки, погибли оба.

Троцкому не повезло с соперником: он вступил в борьбу за власть с абсолютно циничным противником, не церемонящимся в выборе средств при достижении поставленной цели, — Владимиром Лениным. Поэтому именно он, а не Троцкий правдами и неправдами вырвал право возглавить первое советское правительство — Совет народных комиссаров и хотя в некоторых случаях формально, но полномочно возглавлять страну. В этом ему в первую очередь способствовало то, что Ленин на протяжении продолжительного времени писал статьи, в которых разъяснялась его политика, — они широко распространялись агитаторами в массах. Троцкий столь широкую работу по пропаганде своих идей не проводил. Имя Ленина стало более известно русскому населению, чем имя Льва Давидовича.

Естественно, Лев Троцкий в стремлении выполнить задачи, поставленные американскими спонсорами, предпринимал усилия для победы над политическим соперником. Однако в прямой, лобовой политической борьбе против Ленина у него для победы было крайне мало шансов: «вождь пролетариата» в короткий срок сумел сформировать вокруг себя довольно сильную и сплоченную группу единоверцев-партийцев, с которой сторонникам Троцкого было не справиться в идейных схватках. Он оказался в проигрышной ситуации и был не в силах выполнить задачу американских руководителей по нейтрализации Ленина как агента Германии и созданию для Соединенных Штатов оптимальных условий для разграбления России.

Полагаю, именно тогда, в начале 1918 года, у ленинской оппозиции, руководимой из-за океана, возникли планы по физическому устранению Ленина с политического поля.

Первое покушение на него было совершено 1 января 1918 года. В этот день Ленин выступал в Михайловском манеже перед солдатами, уезжавшими на фронт. В районе Семеновского моста через Фонтанку в него стреляли последовательно 12 человек. Автомобиль был изрешечен пулями, однако Владимир Ильич не пострадал. Понятно, собрать столько террористов одновременно для выполнения боевой задачи могла лишь армейская или правоохранительная структура. Напомним, военным ведомством в тот период руководил Троцкий, а Всероссийской чрезвычайной комиссией — его сподвижник и единомышленник Феликс Дзержинский. Стрелявших задержать не удалось. Да и как их можно найти, если организаторами поиска были люди Феликса Эдмундовича, отнюдь не заинтересованного в реальных результатах?

Случались и другие острые моменты, когда по автомобилю, в котором проезжал Ленин, открывалась револьверная стрельба. Однако имена стрелявших остались неизвестными. Таких случаев было несколько.

Острейшая, изощренная провокация против Ленина и России была организована 6 июля 1918 года. Она имела целью подорвать потенциал всей страны, привести ее к военной и экономической разрухе и тем самым устранить Ленина как ее руководителя. Одновременно тяжелый удар наносился и по уцелевшим после мировой войны остаткам военной, политической и экономической мощи Германии.

В этот день в Москве в возрасте 47 лет был убит германский посол в России граф Вильгельм Мария Теодор Эрнст Рихард фон Мирбах-Харфф, в московском просторечии обыкновенно именуемый посол Мирбах. Это был представитель одного из самых богатых и знатных дворянских родов Германии, издревле подчинявших Прибалтику и насаждавших в ней прогерманские порядки. Он входил в высшую элиту Германии.

В России посол установил прямой контакт с первыми лицами советского правительства, включая Ленина, и успешно выполнял чрезвычайно важные для Германии функции, демонстрируя при этом реально дружеское отношение к России и ее руководству:

— контролировал выполнение Россией условий Брестского договора, выполнение взятых перед Германией обязательств (в то же время, осознавая бедственное положение России, влиял на собственное правительство в вопросах оказания ей финансовой помощи), презрительно именовался в американских кругах «Денежный посол»;

— изучал политические настроения советского руководства, военных кругов и элиты по отношению к Германии, дабы его страна имела возможность своевременно реагировать на возникающие острые моменты;

— отслеживал ситуацию в стране с целью не допустить очередного возникновения восточного фронта, к чему постоянно стремились активисты Антанты, и не втянуть Германию в новую войну.

Посол фон Мирбах работал весьма и весьма эффективно и тем самым мешал Антанте и Соединенным Штатам в их антироссийской экспансии, его усилия тяжело отражались на результатах деятельности американской агентуры. Это и предопределило его судьбу.

Террористический акт совершили два верных «солдата» Льва Троцкого и Феликса Дзержинского — сотрудники ВЧК Яков Блюмкин, начальник контрразведывательного отдела, и фотограф-чекист Николай Андреев. Под заинтересовавшим Мирбаха предлогом (нахождение в русском плену племянника графа и проявление заботы по отношению к его судьбе) они были допущены в здание посольства и убили посла. После чего под покровительством Дзержинского оба бежали на Украину. (Более подробно об этих событиях можно прочитать в моем историческом очерке «Мятеж, которого не было».) Безусловно, террористы-чекисты были заочно якобы приговорены к смертной казни, однако вскоре Яков Блюмкин был назначен руководителем секретариата и начальником охраны Троцкого и долго работал в этом качестве.

Уже тогда было установлено: организатором всей этой акции был временно проживавший в Москве гражданин Англии Уайдлер, однако Дзержинский укрыл его и позволил уехать из Москвы.

В 1929 году за тайные встречи и переговоры с находившимся в опале у Сталина Львом Троцким Блюмкин был расстрелян. Перед смертью он выкрикнул: «Да здравствует вождь мирового пролетариата Лев Давидович Троцкий!»

Дзержинский в свою очередь создал своим сотрудникам Блюмкину и Андрееву все условия для бегства на Украину и безопасного нахождения там.

Провокация эта, как теперь вполне очевидно, до деталей была продумана прозападными единомышленниками — Троцким, Свердловым и Дзержинским и имела несколько перспективных вариантов развития, которые, по их стратегическим замыслам, должны были привести к нейтрализации Ленина и созданию благоприятной геополитической ситуации для Америки. На практике все произошло несколько иначе.

1. Брестский мирный договор между Германией и Россией, подписанный в начале 1918 года, хотя и был во всех отношениях «похабным», но не до конца уничтожил люто ненавидимые Америкой страны — Россию и Германию. По замыслу американских прагматиков, начатый процесс ликвидации этих государств, как соперников Соединенных Штатов, должен был быть закончен. Тем не менее они неожиданно для Антанты и Америки прекратили войну между собой, хотя этому как только мог противостоял представитель Америки Лев Троцкий, участвовавший в переговорах.

2. С точки зрения организаторов теракта коварное убийство столь видного дипломата не могло не закончиться возобновлением и эскалацией старого конфликта, новой войной, в которой обе страны должны были погибнуть. По логике так и должно было произойти, но и Россия, и Германия выдохлись в тяжелейшей, изнурительной Первой мировой войне, обе стояли на краю экономического коллапса. Обеим странам было не до войны. Тем более Германия в соответствии с Брестским соглашением  уже начала получать ощутимые дивиденды как победительница России.

3. Известная военная мудрость гласит: после кровавой битвы на поле боя приходят мародеры и делят легкую добычу. В случае полного взаимного разгрома и окончательной гибели России и Германии они бы стали легкой добычей Америки — к этому их готовил заброшенный в Россию диверсант, гражданин Соединенных Штатов Лев Давидович Троцкий. Задача эта во многом была реализована, и Соединенные Штаты впоследствии с лихвой воспользовались бедственным положением нашей страны, вынужденной в тяжелейших условиях восстанавливать свой потенциал. Однако многих стратегических целей Америка не достигла.

4. Представляется очевидным: если бы задуманная схема сработала и произошла новая война между Германией и Россией, то для Троцкого и его людей была бы решена задача по устранению Ленина как политического соперника. В любом случае — живой он или мертвый, Владимир Ильич прекратил бы деятельность как руководитель страны. Как можно руководить тем, чего нет? Деньги на восстановление разрушенного хозяйства ему бы никто не дал, так как все деньги были у Америки, а она стала бы субсидировать только того, кому доверяла, — Льва Давидовича Троцкого, а не Ленина. Да и не стала бы Америка ни тогда, ни теперь поднимать Россию. Она оплатила бы лишь расходы на выкачивание и транспортировку в Соединенные Штаты национальных российских богатств. Владимир Ленин остался бы у разбитого корыта.

Однако на тот период нейтрализовать Ленина Льву Троцкому и Соединенным Штатам не удалось, так же как и посадить на российский трон полностью проамериканское правительство.

Полагаю, изложенные факты достаточно убедительно высвечивают накал борьбы, развернувшейся в 1918 году между ставленниками Германии и Америки — Лениным и Троцким за приоритетное право этих государств безраздельно владеть Россией и ее достоянием.

Глава 10

Покушение Каплан

Тем не менее 1918 год богат на события, еще более откровенно свидетельствующие о том высочайшем уровне цинизма и всепобеждающей готовности во что бы то ни стало убить Ленина, убрать его с дороги, которые продемонстрированы Троцким и его сторонниками в конце августа того же года.

Итак, 30 августа состоялось вооруженное покушение на жизнь председателя Совета народных комиссаров России В.И. Ленина.

Сейчас, ретроспективно рассматривая те события, стоит лишь удивляться, почему цель — убийство Ленина — не была достигнута, ведь теракт был достаточно хорошо подготовлен.

В российской, да и в мировой историографии покушение на Ленина традиционно выглядит довольно незамысловато: член партии правых социалистов-революционеров (правых эсеров) Фаина (Фанни) Каплан, исходя из собственных революционных взглядов и чувства мести к «предателю дела революции» Владимиру Ленину, сорвавшему созыв Учредительного собрания, совершила попытку его убить. Для этого она якобы подстерегла его после выступления перед огромной толпой рабочих московского завода Михельсона и несколько раз по нему выстрелила из пистолета. Тяжело ранила его, но Ильич выжил, а террористку Каплан судили и приговорили к смертной казни. Эту версию знал в СССР каждый школьник, в том числе и автор этих строк. Никто и никогда не называл имен заказчиков преступления, не изучал происшествие более глубоко, так как все заранее было ясно: по Ленину стреляла одиночная террористка Каплан, идейный враг!

По прошествии многих лет, в тот момент, когда я занимался научной работой, посвященной истории отечественных спецслужб, мне довелось познакомиться с некоторыми документами, связанными с теми событиями, и более глубоко вникнуть в обстоятельства этого дела.

Открылись занятные вещи!

Оказалось, эта красивая, молодая (27 лет) женщина вовсе не являлась одинокой террористкой, а была подготовлена для выполнения боевого задания по убийству Ленина группой опытных партийцев, часть из которых присутствовала при осуществлении теракта.

Согласимся, что на этом следует остановиться подробнее.

До этого эпизода она уже имела некоторую террористическую практику, правда, неудачную.

В 1906 году она, будучи модисткой-белошвейкой и одновременно анархисткой, вместе с любовником Виктором Гарским (Яковом Шмидманом) готовила теракт в отношении генерал-губернатора Киева Владимира Сухомлинова, но по случайности взрыв бомбы произошел в номере гостиницы «Купеческая», где любовники проживали (улица Волошская, дом 29, до революции здесь были гостиница и публичный дом, после — общежитие красных командиров). Осколками бомбы Каплан ранило: повреждены глаза, руки и ноги. Сбежавший любовник не оказал помощь Фанни, и она попала в полицию. За попытку совершения теракта приговорена к смертной казни, замененной пожизненной каторгой. Отбывала наказание в тюрьме Акатуйска (1906–1917 годы), где познакомилась со многими революционерами, в том числе с Марией Спиридоновой, лидером партии левых социалистов-революционеров. Под ее воздействием отошла от анархистов и пришла к эсерам.

От пожизненного заключения ее освободила Февральская революция. В дальнейшем любовником Каплан стал младший брат Владимира Ленина Дмитрий Ульянов. Он организовал для нее отдых в Евпатории, в санатории для бывших политкаторжан. Там Фаина познакомилась с окружением Якова Свердлова, в том числе с его ближайшим другом детства Владимиром Загорским (настоящее имя — Вольф Михелевич Лубоцкий), секретарем Московского городского комитета РКП(б). (Его именем впоследствии будет назван город Сергиев Посад.) По некоторым данным, Загорский также состоял в интимной связи с Каплан.

В Москве по рекомендации Дмитрия Ульянова она проживала у своей подруги Анны Пигит, племянницы владельца фабрики «Дукат» Давида Пигита, на Большой Садовой улице, в доме номер 10, в пятой квартире (сейчас этот дом именуется Домом Булгакова).

К моменту покушения на Ленина Фаина Каплан была знакома со Свердловым, а также со Львом Троцким.

Уже само по себе наличие таких знакомств может предполагать ее ангажированность в политических действиях в пользу этих лиц. Было бы не логично, если бы они не пытались использовать ее активность и увлеченность революционной борьбой в своих интересах.

Итак, 30 августа 1918 года террористка-эсерка Фанни Ефимовна Каплан на московском заводе Михельсона совершила покушение на жизнь В.И. Ленина. Давайте проследим, как это было, и сделаем свои выводы.

В те горячие дни утверждения советской власти все члены ленинского правительства были обязаны выступать на митингах среди рабочих коллективов и пропагандировать партию большевиков. Именно 30 августа выступления отменили, так как в этот день в Петрограде был убит террористом Леонидом Каннегисером председатель Петроградской ЧК Моисей Урицкий, и все боялись продолжения террористических актов. Тем не менее Свердлов настоял, чтобы Ленин выступил, сославшись на то, что «Владимир Ильич не должен демонстрировать перед контрреволюцией свою трусость». И Ленин поехал.

На территорию завода Фанни Каплан доставили руководитель Боевого отряда эсеровской партии, в котором она состояла, Григорий Семенов с сожительницей, тоже террористкой Лидией Коноплевой. Они еще раз проинструктировали Каплан, проверили состояние оружия (браунинг образца 1900 года, калибра 7,65 мм) и потом находились среди работников завода.

Еще одна вопиющая «странность» со стороны организаторов мероприятия заключалась в том, что Ленину не была выделена официальная охрана. Этого не могло быть в принципе, ни в коем случае, потому как охрана большевистским пропагандистам на официальные мероприятия выделялась всегда и всем, но вот Ленину ее не предоставили! Организацией выделения охраны и контролем за этим занимался надежный друг детства Свердлова Вольф Лубоцкий-Загорский, секретарь Московского горкома партии. Здесь он почему-то оплошал... Поэтому Каплан действовала свободно, ей никто не мешал.

Это и сегодня вопрос для историков.

Большинство историков заявляет: Каплан не могла быть террористкой и стрелять в Ленина, так как она якобы была практически полностью слепой «после изнурительных условий каторги», «после боевого ранения глаз, когда-то перенесенного», и потому что вовсе «не умела пользоваться оружием».

Позволю себе не согласиться с данными утверждениями.

Да, зрение ее весьма ослабло от контузии, когда в 1906 году в ее руках взорвалась бомба, которую они вместе с любовником-террористом Виктором Гарским изготавливали, чтобы убить киевского генерал-губернатора Сухомлинова. Однако, как мы уже упоминали, по рекомендации другого любовника — Дмитрия Ульянова ей по возвращении с каторги в Харькове сделал операцию лучший офтальмолог России Леопольд Гиршман. Операция прошла настолько удачно, что после нее Каплан свободно, без очков работала с документами и штатно трудилась на руководящей работе в одном из государственных учебных учреждений. (Была директором курсов по подготовке земских служащих.) Я видел ее почерк, относящийся к 1918 году. Он плохой, как у многих людей, но вполне четкий и ровный. Так что надо забыть эту глупую историю со слепотой и осознать: Фанни Каплан была вполне зрячей, когда стреляла в Ленина.

Что касается пистолета, из которого она будто бы не умела стрелять, то горе-исследователи забывают: Фанни Каплан была профессиональной террористкой и умела прекрасно стрелять из всех видов стрелкового оружия. Надо учитывать то железное обстоятельство, что три пули из четырех, выпущенных Каплан, попали в цель. Точно такой же браунинг был у нее изъят после случайного взрыва бомбы в гостинице «Купеческая» в 1906 году. Нельзя же допустить, что революционерка носила его просто так, как игрушку, которой не умела пользоваться.

Известен и такой факт: незадолго до покушения на Ленина состоялись тренировочные стрельбы эсеровских боевиков на выездном полигоне. По свидетельству видного эсера Петра Соколова, из всех участников этих стрельб Фанни, стреляя из своего пистолета, заняла первое место, попав в мишень четырнадцать раз из пятнадцати возможных.

Существует много данных о том, что пули, выпущенные Каплан, были начинены сильно действующим ядом кураре. Этот яд, как известно, индейцы Амазонки всегда использовали для охоты. Начиненные им стрела и копье убивают любое животное. Однако воздействия яда на организм Ленина впоследствии не обнаружено. Это может говорить о том, что информация о наличии яда — ложная, или же, как утверждают специалисты, при движении пули в стволе пистолета она сильно нагревается, и яд, находящийся в пуле, просто сгорает.

Это история удивительного вранья, которым обросла вся ситуация, и рассказ о Фанни Каплан, повествующий о том, что она была террористкой-одиночкой и в этом качестве всего лишь мстила Ленину за разгон Учредительного собрания, не выдерживает никакой критики.

Теперь об участниках преступления.

Дело в том, что Фанни была далеко не единственной участницей этого теракта, и, представляется нам, остальным фигурантам было глубоко наплевать на ее сердечные пристрастия. Им нужно было только выполнить задачу — убить Ленина.

Давайте назовем тех, кого удалось установить как участников нападения на руководителя государства. Перечислив их и обозначив их роли, мы вплотную подойдем к главным вдохновителям и организаторам этого гадкого мероприятия — Льву Троцкому и Якову Свердлову.

1. Друг детства Владимир Михайлович Загорский (Вольф Михелевич Лубоцкий), самый доверенный и близкий человек Якову Свердлову. На момент покушения — секретарь Московского городского комитета большевистской партии. Он, как представитель городской партийной власти, отвечал за процедуру проведения встречи, за организацию ее, включая детали. Ленин — его руководитель по партийной линии, и Загорский обязан был быть при нем. В его функции входило открытие и завершение встречи, обеспечение наличия публики и т.д. Основное, что он обязан был сделать, — выставить для Ленина охрану и создать условия надежной безопасности первого лица страны. Но именно эту, главную задачу Загорский не выполнил. Таким образом, Загорский своей преступной бездеятельностью способствовал успеху покушения. При Ленине совсем не оказалось никакой охраны. Если говорить прямо, он бросил Ленина и подставил его под пули. Вероятно, такая задача перед ним и ставилась главными организаторами, и он эту задачу выполнил.

2. Боевик из числа правых эсеров рабочий Александр Протопопов. Его роль в этом деле не вполне понятна. Вероятнее всего, он был «на подстраховке» при проведении мероприятия. На другой день, 31 августа, был расстрелян ведомством Дзержинского без суда и следствия. Скорее всего, он ассистировал Каплан, также стрелял в Ленина, произведя один выстрел в него, ведь потом была найдена еще одна, четвертая гильза. Его убрали как участника покушения и опасного свидетеля, который слишком много знал.

3. Рабочий Новиков, также эсеровский боевик и, по всей вероятности, завербованный агент ВЧК. Сыграл роль провокатора. Когда началась стрельба, ушел с территории завода и угнал карету, ожидавшую Каплан. Поэтому она не смогла быстро покинуть место покушения и была захвачена. Скорее всего, это было сделано с целью не допустить бегства Каплан с завода и поймать ее с поличным, на месте преступления. Чекисты контролировали нахождение ее на заводской территории и не позволили скрыться. Это было сделано для будущей компрометации партии эсеров, в которой Фанни Каплан состояла, в глазах общественности как партии террористов, посягнувших на жизнь вождя, и расправы над этой партией. Впоследствии свои замыслы чекисты реализовали. Таким образом, покушение Фанни Каплан осуществлялось под контролем ведомства Дзержинского и было использовано для уничтожения политических противников — партии правых социалистов-революционеров.

4. Рабочие Жидков и Козлов, вооруженные боевики отряда Григория Семенова. Участвовали в мероприятии также для своевременного вмешательства в возможных непредвиденных ситуациях.

5. Сотрудники службы наружного наблюдения ВЧК (так называемая наружка). Они, несомненно, присутствовали на митинге и при дальнейших событиях. Эти сотрудники и в то время, и сейчас — всегда, в любом случае присутствуют при публичных выступлениях главы государства. Именно эти негласные сотрудники ВЧК, вероятно, отследили маршрут движения Фаины Каплан до улицы Большой Серпуховской и с помощью негласного агента ВЧК — помощника военного комиссара 5-й Московской пехотной дивизии Степана Батулина, который якобы случайно обнаружил террористку, задержали ее. Каплан, убегая, была вынуждена остановиться на улице в ожидании трамвая, потому как карету ее угнали.

6. Григорий Семенов. Эта персона ключевая в понимании всей ситуации и тайных пружин, ею двигавших. Он был руководителем боевого отряда Партии правых социалистов-революционеров, в котором состояла и Каплан. Примерно весной 1918 года он, исходя из анализа имеющихся документов, был вместе с сожительницей Лидией Коноплевой, также участницей группы, завербован ВЧК и состоял в ее агентурной сети. Регулярно поставлял информацию о деятельности эсеров, об их планах и политических акциях.

Деятельность Семенова и Коноплевой в качестве негласных сотрудников ВЧК принесла серьезные результаты — в частности, провалились все значимые антиправительственные мероприятия эсеровской партии. В 1921 году их приняли в большевистскую партию, а в следующем, 1922 году они участвовали в открытом, публичном разоблачении правых эсеров и в состоявшемся над ними судебном процессе. Их показания и выступления в суде сыграли главную роль при определении меры наказания каждому из подсудимых.

Семенов и Коноплева, так же как и другие правые эсеры, понесли наказание за террористическую деятельность, и это было опубликовано в советской прессе. Однако на следующий же день наказание с них двоих было снято как с «раскаявшихся в своей преступной антисоветской деятельности», снята и сама судимость.

Теперь давайте перейдем к самому интересному в истории с негласными сотрудниками ВЧК Семеновым и Коноплевой. Хотим показать, на кого же они так старательно работали, стремясь чужими руками убить руководителя советского государства В.И. Ленина.

Как-то так странно получилось: уже в ближайшее время после судебного заседания два этих бывших эсеровских террориста вместо расстрела были приняты на службу в Наркомат обороны страны, которым в тот период руководил сам Лев Давидович Троцкий. И сразу же попали в элитное его подразделение — внешнюю военную разведку. Оба сразу получили командирские звания. У Коноплевой военная служба там не очень удалась, но она впоследствии вполне удачно трудилась на преподавательской и государственной службе, а вот ее сожитель Григорий Семенов сильно преуспел: работал на крупных должностях в закордонной разведке и заслужил в 30-е годы генеральские ромбы.

Скажите мне, дорогие мои читатели, разве мог бы простой террорист и провокатор в те времена дослужиться до генерала ВЧК–НКВД, не имея покровительства со стороны Троцкого?

Конечно, не мог бы. Но эсер Григорий Семенов проявил столь усердное рвение, работая на врага России, своего патрона Льва Давидовича, что тот в ответ хорошо за него порадел. Тем более что Семенов наверняка предал не только Фаину Каплан, но и многих других...

Расплата все равно приходит, и 1937 год это доказал, прервав и удачные карьеры, и сами жизни Семенова и Коноплевой.

Какие еще нужны доказательства, чтобы утверждать: за всей инсценировкой покушения на убийство Ленина в августе 1918 года стоял Лев Троцкий, а значит, и Соединенные Штаты, агентом которых он был?

А Каплан стала инструментом и игрушкой в суровой и безжалостной мужской игре.

Сначала ее привезли на Лубянку. Допрашивали любимые палачи Троцкого Яков Петерс и Виктор Кингисепп. Она во всем призналась. Дзержинский по указанию Троцкого контролировал каждое слово, попадающее в протокол. Поэтому там не оказалось никакой конкретики, которая бы указывала на опасные для Свердлова и Дзержинского обстоятельства, в протоколе фигурировали только общие фразы, подтверждающие вину террористки. В протоколах нет данных о сообщниках, о подпольной работе, о партии правых эсеров. Говоря объективно, Фанни вела себя на допросах в ВЧК достойно, ни о ком не сказала плохо, никого не сдала. Она была идейной террористкой и, наверное, неплохим человеком. Просто запуталась...

Потом Свердлов забрал ее к себе и спрятал в кремлевских застенках: она два дня провела в подвалах под Большим Кремлевским дворцом. Ее никто не допрашивал, так как в этом совсем не было необходимости: чекисты долго «вели» ее, перед тем как спровоцировать на преступление, и все о ней знали.

Конкретной работой с ней по отработке деталей покушения на Ленина от имени партии эсеров, как мы уже отметили, занимались два человека — Григорий Семенов и его сожительница Лидия Коноплева. По поручению ВЧК они и спровоцировали Каплан на покушение, благо долго уговаривать террористку им не пришлось: она к убийству Ленина давно была готова. В свою очередь Семенов и Коноплева обещали ей всяческое прикрытие и защиту в случае неудачного разворота событий.

Покушение на Ленина от имени правых эсеров было выгодно для единомышленников — Дзержинского, Троцкого и Свердлова по двум причинам. Во-первых, ликвидировался основной соперник Троцкого — Ленин и, следовательно, Соединенных Штатов; во-вторых, всю вину за этот теракт можно было списать на правых эсеров, которые сильно мешали большевикам на политическом поле, и расправиться с ними. Что впоследствии и было сделано, причем с большим успехом.

Покушение Фанни Каплан развязало руки недоброжелателям России — Свердлову, Троцкому и Дзержинскому, послужило стимулом для еще одной их кровавой провокации. Уже 2 сентября Свердлов объявил в стране «красный террор». Репрессиям подверглись сотни тысяч ни в чем не повинных людей. Все это совершалось для устрашения и запугивания населения, которое в большой массе не приняло советскую власть.

О том, что ленинские сторонники прекрасно осознавали реальную, провокационную роль Соединенных Штатов и понимали, откуда дует ветер, свидетельствует высказывание Николая Ивановича Бухарина. Вот что он писал о Фанни Каплан: «Узколобая фанатичная мещаночка, которая, может быть, искренне считает, что Ленин погубил Россию, которая, может быть, действительно не понимает, что ею водила рука тех, кто разъезжает по Пятой авеню Нью-Йорка после деловых разговоров по улице банкиров Волл-стрит».

Думаю, и другие единомышленники из ленинской команды во всем разбирались не хуже его.

Форму казни, вероятно, предложил Яков Юровский, цареубийца, руководивший расстрелом царской семьи и недавно приехавший в Москву из Екатеринбурга. Как известно, своих жертв он сжег и теперь посоветовал Свердлову совершить с Фанни Каплан то же самое.

День 3 сентября был в Москве пасмурным и прохладным. Падал с неба мелкий, холодный дождик самого конца лета, намочил ей непокрытую голову.

Она не знала, куда ее ведут, но понимала зачем... Перед смертью она повернула красивое лицо к небу, зажмурила глаза. И дождь омыл ее бледную кожу... Небо — мрачное и пустое, на нем не было Бога, потому что она не верила в Него, ни в иудейского, ни в православного. Ни в какого.

Бог не ждал ее на Небе.

С какими мыслями эта запутавшаяся женщина уходила из жизни? Трудно сказать. Но, наверное, в мыслях ее не было ничего радостного. Все ее мечты о полезной революционной работе превратились в прах. Высокие устремления оказались пустышками, все, за что она бралась ради кажущейся общественной пользы, — все пошло насмарку, не принесло пользы никому.

Вот и покушения не получилось. Ленин, ненавистный ей Ленин, этот предатель дела, за которое она боролась, остался жив.

На сердце лежали только тоска и разочарование. Ей совсем не хотелось жить.

Мужчины, которых она любила, предали ее. Даже тот, ради кого она жила все дни каторги, — Виктор Гарский, которого она знала как мужчину еще с пятнадцати лет, покинул ее совсем недавно. А она ради встречи с ним по прошествии одиннадцати лет вынужденной разлуки обменяла любимую теплую вещь — шерстяную шаль, подаренную Марией Спиридоновой, на кусок дорогого мыла с одной только целью: чтобы от нее в моменты любви исходил нежный запах. Запах этот так нравился Виктору...

Теперь у нее ни любимой шали, ни любимого человека... Зачем жить, когда все так омерзительно?

Комендант Кремля, бывший кронштадтский матрос Павел Мальков, бесцеремонно развернул ее спиной к себе, и она потерянно, тихо спросила: «Зачем это?»

Он выстрелил ей в затылок.

Около гаражных ворот стояла железная бочка, в которой раньше варили смолу. Бочку подкатили к телу Каплан, поставили на попа, и двое солдат-латышей бросили в ее нутро труп. Головой вниз. Вылили сверху ведро бензина на безжизненное тело и подожгли.

От удушливого запаха жареного человеческого мяса, который вперемежку с бензиновой гарью стелился над гаражами кремлевского Боевого автомобильного отряда, пролетарский поэт Демьян Бедный, стоявший рядом и глазевший на всю процедуру, потерял сознание.

Но пули, выпущенные Каплан в Ленина, по мнению некоторых исследователей, все же достигли цели. В январе 1924 года Владимир Ильич умер в подмосковных Горках: пуля, попавшая в шею, образовала тромб, который перекрыл движение крови в сонной артерии.

Лично мне жаль эту женщину, поверившую в ложную идею социалистов-революционеров, доверившуюся высоким правительственным чиновникам, которые поступили с ней предательски: толкнули на преступление, а затем убили.

Глава 11

Гранина осень

Аграфёна Калинина, статная, осанистая девушка восемнадцати лет от роду, ступила на архангельскую землю. Прибыла она с первыми заморозками, когда размазня поздней осени с ее дождями и нулевыми температурами, расхристанными дорогами и простудными заболеваниями сменилась первыми холодными ветрами, строгой прохладцей ясных морозных утренников, просвеченных тускловатым светом розового солнца, висящего над маревым горизонтом. Девушка расхаживала по архангельским дорожкам, и под ногами у нее тонкими стеклышками позванивал ледок, хрупкий и трепетный, словно хрустальные пластинки, вставленные в изысканную раму молодой и нежной северной осени.

Румяные щечки Грани пылали от тронувшего их легкого морозца, а серые глаза широко, с любопытством смотрели на мир. Ей, деревенской девушке, было в городе занимательно все: дорогие деревянные дома купеческой знати — таких домов ее деревня сроду не выстраивала, — причудливые резные ставни, деревянные тротуары, необычно огромные, шумные и драчливые голубиные стаи, водяные колонки, лихие извозчики, торговые платяные и продуктовые лавки... Обилие карманных воришек, от которых не было отбоя, — то, чего никогда не бывало в деревне. Там даже на домах никогда не вешались замки. Казалось бы, заходи любой человек и бери что в доме имеется. Но никто никогда не заходил и ничего не брал без спроса. А тут отвернись только — и уже что-нибудь да спёрли.

И еще удивляло ее множество иностранных военных. Их было настолько много, что казалось — они всюду и от них нет никакого спасения, что они навсегда в этом северном городе.

Тетя ее пребывала в тяжелом состоянии. У нее была чахотка, которая развивалась уже давно: года эдак два. Дыхание старушки было трудным, она сильно страдала и никуда из дома не выходила. Граня все время была рядом с ней, чтобы в критический момент вовремя поддержать, помочь. Не приведи Господи, умрет родной человек, и что же дальше? Работы у нее нет, из комнаты, где она не прописана, придется съезжать.

Граня много раз слышала: многие женщины, у которых нет мужей и семьи, особенно красивые, находят себе богатеньких кавалеров, и те содержат их. Живут потом такие женщины довольно-таки безбедно.

Но Гране это не подходило. Она серьезный, трудолюбивый человек, тем более приехавший из деревни. А сельские девушки особо берегут свою честь для будущего мужа и для создания порядочной семьи. У нее и в мыслях не было чинить какие-то вольности.

Понимая, что развязка будет совсем скоро, Граня, занимаясь домашними делами, часто-часто подходила к спящей тете, разглядывала ее бледное лицо, наклонялась и слушала, дышит ли она, не ушла ли жизнь из ее иссохшей груди. Разговаривала тетя с трудом, еле разжимала высохшие губы и, болезненно улыбаясь, шептала что-то малопонятное, невразумительное. Граня лишь изредка понимала смысл ее горячего шепота.

— Выживи, девонька, люблю тебя! — отчетливо попросила она однажды. Потом еще что-то шептала, но смысл произнесенных тетушкой слов остался непонятым для Грани в тот последний момент общения с единственным родным человеком. Граня со всем ужасом осознала: тетушка действительно умирает и ее смерть станет для нее настоящей катастрофой, ведь в этом незнакомом городе она останется совсем одна.

А в доме нет ни денег, ни куска хлеба.

Перед смертью тетушка не смогла ничего сказать своей племяннице. Лежала тихо-тихо на стареньком диванчике, даже не кашляла.

— Должна же она хотя бы покашлять, — размышляла полуживая от усталости Граня, — у нее же все дыхательные пути забиты чахоткой...

Она подкрадывалась к кровати, наклонялась, дыхания не было слышно, но поднесенное к губам зеркальце ритмично слегка запотевало. Тетушка дышала! Граня истово молилась, просила Господа Бога пожалеть ее и помиловать, не забыть помиловать и ее, и рабу Божию Аграфёну, не бросать их в суровых испытаниях, выпавших на людей в последнее время.

У тети уже не было сил кашлять. Однажды к вечеру она стала захлебываться в кровавом дыхании. А под самое утро Граня, уставшая, изнемогшая, наконец забылась, уронила голову на краешек дивана.

Ей казалось, она проспала совсем немного, но проснулась от овладевшего ею ужаса. Прямо во сне Граня вдруг поняла: любимой тетушки больше нет.

Та лежала с полуоткрытыми, недвижимыми, остекленевшими глазами, устремленными в потолок, что-то высматривала там. Может, она искала пропавшие, нереализованные мечты затерявшейся в далеких годах молодости и одинокой жизни, разглядывала там розовые отблески растраченной среди людей нежности и доброты, прошедшей мимо любви, обдавшей теплом сердце, но так и не согревшей душу...

Любовь ее съела война и не подавилась, проклятая.

Граня вызвала врача, чтобы засвидетельствовать смерть. Долго рыдала на своей кроватке в углу комнаты тети. Затем плакала на похоронах.

Тетушка из-за своей болезни не оставила племяннице никаких документов или завещания, дающего право на проживание по ее адресу.

Поэтому Граня осталась в городе одна-одинешенька, без прописки, без средств к существованию.

Она сидела на лавочке в городском парке. Морозное солнце холодного дня падало за горизонт. В голове у нее был сумбур от сковавшей ее безысходности.

Надо бы возвращаться домой, но это было невозможно: ей не добраться сейчас до родной деревни одной, без напарников. Транспорта нет никакого, да и какой может быть транспорт, если в карманах и в подорожном мешочке гуляет ветер? А идти пешком до дома нужно сто пятьдесят километров. Сейчас, в наступившие морозы, такой путь в одиночку по диким лесам с разгуливающими в них волками равнозначен лютой смерти.

Оставаться в Архангельске тоже невозможно — ей уже поступало два предупреждения от жилищной конторы об освобождении комнаты. В любой момент могла нагрянуть милиция и выбросить ее на улицу вместе с маленьким скарбом. В Архангельске люто не хватало жилья для приезжающих специалистов, для переселенцев, для «мешочников», мотающихся по всей стране. Для них чрезвычайно дорог был каждый свободный угол в городе. За жильем шла постоянная охота.

Что было делать Гране?

Она сидела в парке на скамейке, на холоде глубокой осени в утлом пальтишке и стареньких, истертых сапожках с полуоторванными от времени подошвами. Ей было холодно и голодно, и она совершенно не знала, как ей жить дальше.

После тяжелых, бесплодных раздумий Аграфёна решила: ей нужно умереть. Другого выхода она не видела: работы в неработающем городе ей не найти, жить негде, еда кончилась и не предвидится. Нищенкой и побирушкой она не будет никогда. А просто взять и умереть — значит освободить себя и других от ее голодных страданий, от не нужных никому хлопот.

Так она решила. И совершенно голодная, полузамерзшая, свернулась калачиком и легла бочком на холодную, застывшую от вечернего мороза скамейку. Замерла.

Мимо проходили два архангельских парня. Это были работяги шлюпочного завода, что на реке Кузнечихе. У них была ночь безделья. Не поступили пиломатериалы для корпусов лодок, и эти производители речных шлюпок от безделья проиграли всю ночь в карты. Теперь им хотелось размяться, разогреть молодые кости...

Увидев лежащую на скамейке девицу, придурки эти испытали райские предвкушения.

— Девка, ты чево разлеглась? Пойдем-ко с нами.

Один подошел к ней и потряс за плечо.

Граня прекрасно понимала, чего они от нее хотят, но в момент желания смерти ей были отвратительны человеческие похоти...

Из последних сил она закричала. Визгливо и громко, словно стервозная бабенка в момент истерики. Вскочила со скамейки и, растопырив, словно кошка, пальцы, бросилась на молодых негодяев. Глаза ее были бешеными и переполнены решимости разорвать в клочья любого, кто помешает ей умереть.

Парни отпрянули, отпрыгнули назад, и один, насмерть перепуганный бешеной реакцией случайной девки, заорал:

— Валим отсель, а то глаза выцарапат, дура!

И они попрыгали прочь от опасного места.

А Граня опять разместилась на скамейке, снова свернулась клубочком. Ей в самом деле некуда было идти.

Через час она совершенно замерзла и уже с трудом иногда шевелилась. Колени ее перестали разгибаться. Она лежала, тряслась в судорожной дрожи и думала: «Ну и хорошо, что так... Ну и слава богу... Значит, скоро уже все закончится...»

Некий мужчина проходил мимо нее. Он был в шинели иностранного покроя. Подошел к ней, обездвиженной, окоченевшей. Присел рядом, потрогал лицо и понял: девушка умирает.

Он вышел на центральную городскую магистраль — Троицкий проспект и остановил проезжающий мимо экипаж. Заплатил кучеру деньги и попросил его малость подождать. Затем вернулся к Гране, поднял ее со скамейки и на руках перенес в коляску. Там накрыл ее специально для таких случаев хранящейся под сиденьем попоной, и они поехали. На краю города подъехали к серому зданию, двухэтажному, малозаметному среди других. Мужчина в шинели выскочил из экипажа, подошел к входной двери и постучал.

— Кто там? — послышалось с другой стороны. Это был женский голос.

— Это я, Эдвард.

— А, Эдик, заходи.

Открылась дверь. На пороге стояла очень полная женщина и куталась в меховую накидку. Эдвард сказал ей:

— Подожди, Жанетта.

Он вернулся к экипажу и на руках принес молоденькую красотку.

— Это кто? — поинтересовалась Жанетта.

— Сам не знаю. Ей надо бы дать хелп... — почти в приказном тоне заявил Эдвард-Эдик. — Она была одна в здесь форест... Она хэв гот сириос колд... замерз она... — И ушел.

Уже сносно поднаторевшая в английском Жанетта воскликнула:

— А-а-а! Дак все ясно, замезла девка! Давай-ко, деушки, оттирать надоть красоту етту. Могёт быть, жива она ешшо!

На зов прибежали еще две «деушки», быстро скинули с Грани всю одежку и минут десять натирали ее тело древесным спиртом. Натирали сильно, упорно, мощными толчками вдавливали в молодое тело огненную жидкость, пока юное сердце не отреагировало на жесткий массаж. И начало опять постепенно и замедленно, но регулярно и устойчиво прокачивать кровь, вновь заработало!

А Жанетта исподволь любовалась донельзя юным, плотным, совершенным телом красивой поморки, завидовала ее свежести, прищелкивала языком и при всех мечтала:

— Вот бы мне тако тельце хоть на недельку. Я бы всех мужиков приворожила. Все бы передо мной ползали, гаденыши. А то вишь, морды от меня воротят, сукины дети. А я ведь така же баба, можа, ишше лучшее местами других-то...

Очнулась Граня в публичном доме.

Перед ней, лежавшей на тахте, сидела какая-то грузная женщина с ухоженными волосами и одутловатым лицом. И била ее по щекам. Била не сильно, не с размаху, а как бы так, показушно, вроде бы отрабатывала чье-то задание. Граня вытянула вперед правую руку под эти несильные удары, и они сразу же прекратились.

— А-а, очухалась, краса моя? — спросила возбужденно, можно сказать, даже радостно полная женщина. — Мы тебя, дорогуша, в чувство приводим. А то ты чиконулась маленько. Помирать собралась в таки-то годы.

Говорила она со смешной для нормальных людей опереточной интонацией, с невероятным, совсем не подходящим ее внешности дискантным тенором.

— Присаживайся, разговаривать будем с тобой. Рассказывай, как да чего. Откуль ты, дева? Как в домике любви оказалась?

Говорила она со свойской интонацией бабенок, которые давно перешли обозначенную приличием черту и теперь занимаются одним и тем же похабным, но доходным делом. При этом добродушно щурилась и подмигивала девушке, как своей заединщице.

— Какой такой дом любви? Где я нахожусь? — слабеньким голосом поинтересовалась Граня.

— Ты чего, не разобралась ешшо, где находисся? Публичный дом ето, вот что.

У Грани не было сил, чтобы возмутиться или воспротивиться. Она смогла только прошептать:

— Есть я хочу сильно и пить.

— Не заслужила ешшо ентого. Заработашь, тогда и пожрешь. Зря мы, что ли, тебя к жизни вертали?

Граня поняла: здесь ей не жить. Все тут совсем не то. Надо уйти отсюда, даже если придется погибнуть.

Она не представляла, где находится ее одежда... С трудом поднялась с кровати и босая, в одной сорочке сделала шаг к выходу. Неуверенный, короткий шаг. Второго шага ей не удалось сделать. Она пошатнулась, ее повело вперед... С гигантским усилием выпрямилась, затем ее сильно закачало, и она упала навзничь, на спину, ударилась затылком о пол.

Толстая женщина, которая в доме терпимости именовалась Жанеттой (все насельницы публичного дома именовались «красивыми» именами, чтобы клиентов не шокировать простонародными Клавами, Парашами и Нюрками. «Нето у посетителей отбиваются всяки там желания...» — полагала Жанетта), вскрикнула и бросилась к ней. Сдернула с крючка полотенце, смочила холодной водой, быстро выжала ее и положила полотенце Гране на лоб.

Потом побежала за хозяйкой, Розалией, которая на ту пору была с клиентом, бывшим поручиком, обычно довольно сердитым и крикливым офицером. Однако же он являлся клиентом постоянным, поэтому не поднял шума, когда у него из-под носа увели также «постоянную» подругу, а «дело еще не доделано». Но причина была весьма как важная: умирал какой-то человек, находящийся в заведении, и, если бы это произошло, могли бы пострадать и заведение, и сама его подруга.

Граня очнулась, когда ей сунули под нос пузырек с нашатырем, а потом с ложечки покормили манной кашей. Она поела и, совершенно усталая, измученная тяжелой нервотрепкой, крепко уснула.

Глава 12

Хуккей

Осень 1918 года быстро приморозила землю. Уже к концу сентября на лужах стоял крепенький ледок, а в середине октября оделись ледяной коркой забереги Северной Двины. Пруды, небольшие озера и лесные ламбины[6] превратились в катки для ребятишек, и там с утра до поздних вечеров звенел детский гомон — ребятня быстро освоила новый с прошлой зимы вид времяпрепровождения — катание на коньках.

А вот с самими коньками были проблемы.

Где их было взять малышне и подросткам 1918 года? Их просто не было в магазинах и на рынке, не было и у населения. Правда, примерно раз в полгода завозили в Архангельск небольшие партии коньков «Снегурочка» из регионов, где раньше ковали и штамповали металлические изделия, из остатков, как говорится, былой роскоши — засовов, скоб, металлических петель... Погибающим заводам в разрушенной стране тоже нужен был хоть небольшой оборот. Но они, коньки эти, «улетали», не добравшись до прилавков. Купить их было невозможно. Те, что с прилавков ушли, перепродавались потом раз по пятнадцать, и каждый раз хоть с небольшим, но наваром. А как же! Дефицит, случайно прорвавшийся до потребителя, приобретал гипертрофированную значимость, стоимость и мгновенно становился роскошью. А к роскоши подспудно стремились все: такова она, человеческая природа.

Коньки, которые были «в ходу», попали в 1918 год главным образом из старорежимных, «допереворотных» времен, и молодое население обшаривало домашние чуланы и чердаки, рылось в пыльном хламе в поисках железного изделия с заветным завитком на переднем кончике.

Вот обычная картинка из городской повседневности.

Замерзающий пруд где-то в провинциальных деревенских чертогах древнего архангельского пригорода Соломбалы. На льду катаются на стальных «снегурках» два-три человека, а вокруг пруда стоят и сидят на чем попало соломбальские зеваки, столпившиеся тут с одной только целью — поглазеть на счастливчиков, вертящихся на льду в замысловатых, пусть даже нелепых пируэтах.

Задача у каждого счастливчика одна: вывернуть что-нибудь эдакое, чтобы народ ахнул, — не зря же он владеет этими самыми «снегурками»... И он делает какой-нибудь неожиданный для самого себя пируэт... И обыкновенно падает некрасиво и больно... Но перед народом ему неудобно, и он кривоватенько улыбается, сохраняет форс. И народ поддерживает его, подзуживает толпа:

— Ничего, Венька, не робей! Валяй наяривай!

И Венька выказывает искусство: проплывает на коньках мимо уважающей его публики, часто подпрыгивает, дергается, едет кривовато и неумело, но старается... Распахивает в щербатой улыбке толстые мальчишеские губы...

Прямо в парках спиливаются средней толщины деревья, их стволы разрезаются на нетолстенькие пластинки. Юнцы, разделившиеся на две команды, гоняют их кривыми палками по льду и стараются загнать в самодельные ворота — пару чурбачков, лежащих на льду на саженном расстоянии друг от друга. Посередке ворот стоят подростки, отчаянные и сноровистые. В них летят деревяшки, колотят их нещадно, но мальчонки терпят и за это получают свою долю комплиментов:

— Молодца, Перфилко! Крепкой мужичок-от! Держись-ко, брат! Как на фронти стоишь! Не пушшай врага!

Маленький Перфил после таких слов готов был стоять насмерть на воротах. Как стоял на фронте его отец, сложивший голову где-то под городом Варшавой.

Гомон при игре стоит несусветный. В спорных случаях игроки устраивают потасовки со зрителями. Разгораются настоящие бои, в которых применяются любые средства. Судейства как такового нет, потому как судьи меняются постоянно — за любое неправильное решение их просто колотят или зрители, или сами игроки, и они частенько уползают с ристалища с разбитыми физиономиями. Но странно, на следующую игру снова находятся добровольцы быть судьями. Велико стремление людей быть в центре внимания.

Все это действо, расшевелившее развитие спорта в Архангельске, именовалось красивым, но не понятным никому словом «хуккей». И было известно: пришло это новое развлечение от прибывших в город иностранных моряков — канадцев и англичан, которые по прибытии в Архангельск поначалу охотно дрыгали палками на льдах архангельских прудов. Но возникли конфликты с горячими северными парнями, и иностранцы крепко наполучали по своим иностранным физиономиям. После этого у них интерес к внедрению в поморский спорт новомодного вида сильно поиссяк. А в славном северном городе Архангельске он прижился.

Глава 13

Хождение по мытарствам

Наутро к Аграфёне пришла Розалия.

— Ну чё, деушка, будёшь у нас робить? — спросила. У нее был чисто поморский говор. Землячка, значит. Это Граню немного успокаивало.

— А чё делать-то надоть?

— Чё да чё, не уразумела, чё ль? С мужиками спать надоть, на прожитьё нам всем копеечку зарабатывать.

Аграфёна глянула на хозяйку взглядом дикарки, которой предложили вместо сырого мяса перловую кашку, — недоуменным и возмущенным.

— Да я лучше сдохну... — Граня в остервенении выплюнула все, что было у нее во рту.

— Ну, ты порато не торопись сдыхать-то, дева. Поспешь ешшо подохнуть... — урезонила Розалия. Она внимательно глянула на собеседницу. — Ак ты чево, целочка, штё ли, коли так трепыхаиссе?

Граня притихла и молчала, а Розалия, привыкшая ко всему, многоопытная, бесконечно циничная, рассуждала:

— Все мы были когда-то... тоже трепыхались... а жись научила по-другому. Ничего, не померли. И ты не помрешь... — Она повздыхала, потом сказала прямо: — Решай, Аграфёна. Я потому к тебе прицепилась да приняла от англичанишки, который тебя приволок, — видна ты девка! На тя мужичок-от попрет сюды, деньгу хорошу заробишь. Да и нам всем крепка прибавка будёт. Ну, худо ли?

Она маленько помолчала и сказала опять без обиняков:

— Рядить тут долго некогда, дева, решай: или работай как все и копеечку в одну кучку со всеми складывай, а нет, дак вон Бог, а вон порог! Можа, где тебе полегше жись достаничче. Туда и попадай, а у нас тут дармовшинки не быват. — Она поднялась со стульчика и объявила: — Даю тебе, сладенька, два часочка. Прикинь, чё лучшее тебе. Зайду опосля. Да смотри, ежли не решишь ничево, — штё бы тебя уж не было тутогде. Осерчаю, коли не так.

Когда она вышла за порог, Гране нечего было впустую размышлять: обитательниц этого заведения она глубоко презирала. У населения были для них только такие имена: потаскухи, проститутки да шалавы какие-то и еще те, которые и произносить-то стыдно среди приличных людей. Девушке, еще не познавшей любви, омерзительно было и думать о том, чтобы она могла стать с ними в один ряд.

Граня собрала скудные вещички, расстелила платок, привезенный из деревни, и аккуратно поклала в него весь свой скромный скарб. С этим узелком, в хилом пальтишке из полотняной ткани выскочила на улицу. На ее обочине она долго стояла, разглядывала людей, дома, телеги и повозки и не знала, куда пойти. У нее умерла любимая тетушка, ей негде жить, нет ни родни, ни друзей, ни знакомых, ни одной родной души... Работы тоже нет.

Она побродила по городу. Архангельск стал для нее совсем чужим. Куда-то запропастились лица, которые раньше встречала. На улицах как-то замедленно дефилировали одни только иностранные военные. Откуда их столько взялось?

Куда идти, куда спрятаться от безысходности? Как побороть этот разрушающий ее холод? Наверное, ее убьет именно он, от него нет спасения. Она вдруг вспомнила опять тот самый парк, в котором чуть не погибла. Вспомнила спасительную идею о смерти. Может, это и есть выход из ее беды?

Граня пошла в парк. Она села на ту же самую скамейку, куда к ней уже приходила та, которую она и боялась, и ждала.

Но смерти долго не было. Вместо нее пришли двое молодых, полуоборванных парней затрапезного вида и долго ее насиловали, били и насиловали. Дул холодный ветер конца сентября, стояла черная северная безлунная ночь. Граня отбивалась и пыталась кричать, но ее избили так, что она не могла двигаться и с трудом шевелила порванными губами. Никто ее не услышал.

Стояло безвластие начала интервенции. Полиция бездействовала, и даже вооруженные военные патрули опасались заходить в глубину этого бандитского парка. Поэтому шпана, напавшая на Граню, чувствовала себя безнаказанно.

Эдвард русский понимал лучше, чем на нем разговаривал.

— Где тут девушка? Я имель принести хё это место. Где она? Она быль тут.

Пришел он навестить спасенную им русскую девушку. Она была так плоха, когда он вынужден был ее покинуть по срочным служебным делам.

Эдвард Сансет был впечатлительным человеком. Он понимал: девушка хотела совершить самоубийство, когда он нашел ее в парке на скамейке. Его поразило то, как она решительно и самоотверженно себя вела, делая смертельный шаг, как достойно выносила тяжелые испытания.

И вот он пришел к ней туда, где оставил.

Но там ее не оказалось.

Его знакомые Розалия и Жанетта понятия не имели, куда могла уйти Аграфёна. Обе они сочувствовали Эдварду и разводили руками.

Что ему оставалось делать? Начал он с того, что пошел туда же, в парк, к той же скамейке. Было бы фантастикой, чтобы она вновь там оказалась, но ему больше некуда было идти.

Когда он приближался из-за деревьев к той скамейке, со стороны ее послышались мужские голоса и сдавленный женский стон. Прислушиваться было некогда, Эдвард ускорил шаг.

Увиденное его потрясло.

Происходила явная сцена изнасилования. Один мужчина подмял по себя женщину и бил ее. Она, видно, из последних сил сопротивлялась. Лицо ее было окровавлено. Парень закрывал ей левой ладонью рот, чтобы не было слышно, как она кричит, а правой все бил ее и бил, при этом насиловал.

Другой преступник держал ее голые ноги и все время дергался из-за сильных их толчков.

Эдвард не любил, когда сильные бьют слабых, ему в детстве самому много доставалось от старших, когда он то и дело защищал младших сестер и брата.

Когда он подскакивал к ублюдкам, один из них — тот, который держал жертву за ноги, — выхватил нож и сам пытался угрожать им Эдварду: размахивал ножом перед его лицом, наскакивал. Однако военный не зря занимался в клубах Англии борьбой джиу-джитсу. Он поднырнул под нож, перехватил его руку и нанес сокрушительный хук бандиту в челюсть. Тот рухнул и лежал, не вставая.

Тут же Эдвард занялся вторым бандитом, который был настолько занят преступным делом, что не заметил поражения напарника. Он стащил его на землю и долго по-простецки, по-мужицки пинал ногами по туловищу, по роже, по чему попало. Безо всякого джиу-джитсу.

Забитых до полусмерти подонков Эдвард связал ремнем и свалил в придорожную канаву.

На скамейке он увидел опять ту же Граню, которую однажды уже спас на этом же месте. Сейчас он спас ее во второй раз. Не сразу разглядел ее и узнал, но узнал, когда она прильнула к нему, спасителю, и что-то благодарное стала шептать разбитыми губами. И когда в ее плачущем шепоте он услышал свое имя, он поднял ее на руки и понес.

Глаза ее, заплывшие от нанесенных травм, едва открывались, но она разглядела его и заплакала, а потом и зарыдала.

Искромсанную, избитую Граню Эдвард принес туда же, куда и в первый раз, — в публичный дом, где его опять встретили старые его знакомки Розалия и Жанетта. Они опять суетились вокруг лежащей без сознания Аграфёны, обрабатывали ее раны, сочувствовали ей и ругали. За то, что она «такая непослушница», что «не хотит жить как все», а все «суется, куды не следоват», а «все ей жалеют» и «все из-за ей страдают».

После курса лечения Граня осталась там. И жить, и работать так, как того требовали обстоятельства. Ей нечего было больше ждать от жизни.

Желанный ею с юности Артемий Парусников куда-то совсем пропал. Больше года, как уехал он в Архангельск, не было от него никаких вестей. И это тяготило Аграфёну более всего. Неужели позабыл вовсе? А может, нашел другую зазнобу? Почему он не разыскал ее до сих пор?

И непреодолимо тяжелым грузом лежало на ее сердце то, что не смогла она, не удалось ей сохранить то, что бережно должна хранить для любимого каждая девушка, — девичью честь. Пусть и не было в этом ее вины, но она не исполнила святую обязанность.

И это ее сильно печалило. Как она посмотрит в глаза своему Артёмьюшку? Что ему скажет? И самое главное: что он ответит?

Граня не знала сейчас, что Артемий тоже не может ее забыть, что ищет ее где только можно... Но как ему найти свою любушку в самом неожиданном месте — в публичном доме? Такой поворот ему и во сне не мог бы привидеться.

Глава 14

Артёмкина война

С началом политической круговерти, начавшейся в стране в конце 1917 года, совсем худо стало в поморских деревнях. То какие-то красные объявились, то теперь вот белые. Вербовщики бегают от них по деревням, заманивают молодых парней к себе на службу. Обещают златые горы: деньги небывалые и хлебушек дармовой, призывают к любви к матушке-России. Клянутся: только их партия принесет стране благоденствие, а народу — богатство в каждый дом. Поначалу доверчивый народ мало-мальски верил. Однако вскоре, когда в некоторые дома пришли извещения о гибели поморских сыновей, а денег никому не поступило, родители стали прятать своих чадушек на чердаках да в подвалах, и, когда приезжали в села команды охотников за рекрутами, тех словно ветром сдувало с деревенских улиц. Народ не верил теперь никому.

Стояла осень, и наступали холода. Артемию Парусникову требовалось перед ледоставом утеплить основные хозяйственные постройки: хлев, два сарая, погреб в одном из них, где вековечно хранились картошка, редька, морковь, да и пристройку к повети не надо бы выстуживать, в ней ведь тоже скарб какой-никакой имелся, его, само собой, не след оставлять на зиму под снегом.

Хозяйство — оно и есть хозяйство. Без пригляда, без хозяина быстро или гниет, или ржавеет, или просто-напросто портится. На Севере говорят: «Хозяйство вести — не задом трясти». Сезон вот так покиснет под дождичком да под снежком — вот и конец добру — хозяйству. Зря наживал-горбился.

Отец его, Ксенофонт, к ремонту и сам готовился. Доски, да рейки, да горбылей было у отца в подклетях припасено изрядно, и на повети ровненькие штабельки из досок стояли. Все припасено было, все приготовлено перед зимой. Инструмент на полке в амбаре лежал достойный: норвежская напарья[7], которой не было сносу, доставленная в деревню еще в прошлом веке из-за границы, норвежский же фуганок[8] с резными бочками — гордость семьи, вечно острый топор, как его ни расходуй, набор деревянных киянок[9]... Отец сыну говаривал:

— У нас, Артёмко, дело с тобой порато многодельно ишше. Вон скоко роботушки сробить надоть... — И перечислял: — Поветь да хлев продуваючче, крыша подтекат, полы с низов сквозят, нашшельники не набиты там да сям...

Все он мхом запасался «настояшшым, каким батьки строили, с длинными волокнами, значеть. Он ветров-то не пропускат, справной мшишко, вековечной».

И нужен был напарник. И он нашелся. Сам собой в руки пришел. Отцовский двоюродник дядя Леша, Алексей Петрович Трещалов, запел однажды на крыльце звонким тенорочком:

— Где-ко ты, племяшко мой Артёмьюшко, сидишь-посиживашь? Высунь-ко ты ладну свою мордочку дядьку своёму, — позвал на крылечко.

Посидели они на скамеечке, и дядя Леша спросил:

— Слыхал я, Артёмко, надысь, штё ты, парнишко, позамыслил дом свой устроять да ремонтировать.

— Есь тако дело, дядя Леша.

— Ак ты возьми-ко меня в работники к себе, дак я ведь спомогу тебе, парнишко.

Наверное, никто и никогда в деревне не слыхивал таких вот речей от Алексея Трещалова. Страдал он всегда от вековечного мужицкого недуга — чрезмерного пития и потому чуждался лишних сантиментов. И известен был тем, что на веку не водилась за ним копеечка, хотя работник был всегда справный, рукоделистый. А как с войны пришел, не слыхал о нем Артемий худого слова.

Со взрослыми мужиками вести такие разговоры — дело непростое. Они всегда умнее, хитрее и натодельнее бывают. Тут нельзя ни хитрить, ни командовать. Оплошаешь — от всякого дела откажутся и уйдут. Вот и сиди потом с кислой рожей да с протянутой рукой.

— Ак я, конечно, рад был бы, ежели б ты спомогнуть пришел, — с жалостливым надрывом молвил Артемий, сильно желая при этом, чтобы великий мастер Трещалов пришел к нему да помог бы. — Да только вот с деньжатами у мня промах, нету их совсем...

А дядя Алексей нисколько не смутился:

— А я, паря, много и не спрошу с тебя. Знаю про твоего батьку, кто не знат... Дак ты послушай-ко меня.

Он попереминался на скамеечке, вытаращил глаза и продолжил:

— Сказать тебе хочу, Артемий, брателко ты мой, што должник я большой перед батьком твоим Ксенофонтом.

— Не знаю я этого...

— Дак вот я и сказываю, штоб ты знал. Я с фронта ерьманского пришел без ноги и, сам понимашь, без единой денёжки. Жёнка моя Текусья чуть не сдохла с двумя робятами, покуда меня не было, опухлики... Хлеба ни кусочка, ни крошечки. Ни рыбки, ни мяска. Еле все шавелются... Куды деваться, думаю... Дак батько твой, — а у самого у ёго тоже две дырки в теле с войны проклятой — семейство свое спасать стал... А и получилось у его. Накормил потихоньку народишко, штё вокруг был, тоже спас. Он, ты понимашь, Артёмко, артель скорёхонько создал и меня в ей позвал, хромоножку. Я и обрадел в ей, в артели-то. Лежмя лежал, а тут на карачки встал, семейку стал подкармливать. Ожил я. Стали мы гуртом в той артели рыбку ловить, да тюленя бить, да в архангельской город отвозить солененьку да морожену. А то и по деревням... Народец повсюду без мяска да без рыбки сидел, всем еда нужна была, особливо женочки, мужиков опосля войны мало осталось... Вся деревня поднялась за егонный счет. И мои кавашата тоже... И живыми остались, не помёрли. Благошко мы с им потрудились... А и денёжку хорошу заробили, а чево? Как положено...

Дядя Алексей вдруг замолчал и начал шмыгать носом. Артемий не глядел на него, но понял: он плачет. Помолчали.

— У его очередь стояла к ёму наниматься, а он меня взял. Знал ведь, што толку от меня мало будёт в той артели. Какой от меня толк, от калеки? А взял. Ну не любушка он, Ксенофонтушко-то? Не любушка разве?

Он сидел, ноги врастопырку, с отвисшей губой, и все шмыгал носом, как мальчишка какой, сопляк. И не мог остановить свои слезы. Посидел так, молча, с опущенными, вздрагивающими плечами, потом резко поднял голову и хлопнул ладонями по коленям. В глазах, кроме слез, засветилась радость.

— Ты понимашь теперь, Артёмко, штё он из говна меня выташшил, родню свою? А мне спасибо-то своё надоть ёму возвернуть — али же как? — Он тряхнул головой и высказал важные для него слова громко и решительно: — Надоть, конечно! Я всяко не поросюха кака! Ксенофонтушку, родне моей!

Дядя Алексей посидел еще, повыспрашивал о том да о сём... Разговаривал с Артемием при этом как с ровней, со взрослым мужиком. Оно и понятно: парень, оставшийся в семье на правах хозяина, без батьки, тоже теперь такой же деревенский мужик. Попил чайку, заваренного на чабреце, богородской травке, и засобирался уходить.

Остановился на пороге, оглянулся:

— А ты, Артёмьюшко, поезжай-ко в город. Копейка чичас нужна тебе, да и нструментом каким-никаким обзавестись надоть. А я тутогде погляжу за хозяйством твоим. Без тебя с домом ничего мастрячить не стану. А вернесся, дак вдвоем и зашабашим.

На том и порешили.

— Окромя энтого, попомни, Тёмка, таперича: приду к тебе, как только попросишь. Только зарок есть у мня: денежки никакой не предлагай, все равно не возьму!

Это был добрый разговор и добрая новость.

Артемий торопился поскорее уехать в город, там надо было приобрести скарб, необходимый для завершения ремонта дома. Не хватало железной да стальной мелочи — скоб, засовов, замков, стяг, шарниров...

Но и это не самое главное. Самой важной была мечта увидеть в Архангельске девушку, которая давно уже лежала на душе сладким грузом — Граню Калинину. Чем бы он ни занимался, всегда перед глазами стояла эта молоденькая деревенская красотка, которую он заприметил еще в детстве, образ которой не давал ему покоя все последние годы. Ее слегка вздернутый носик, всегда — и в жару, и в холод — румяные щечки, задорный, неунывающий характер до крайности волновали сердце парня.

Глядя на ее свежую красоту, всегдашнее стремление кому-нибудь в чем-нибудь помочь, Артемий неизменно думал одно и то же: вот бы с ней прожить всю жизнь да нарожать ребятишек с полдюжины!

Он уже сказал ей об этой мечте однажды — быть рядом всю жизнь. Тогда они вышли на морской берег и пошли по нему вдвоем, рядышком... Боясь прикоснуться друг к другу хотя бы крошечной частичкой своих тел.

Артемий долго тогда приноравливался высказать любимой заветные слова, да не смел. Он брел по песку медленно, волоча ноги, будто к ним привязаны были чугунные чушки. Наконец привзнял голову, выпрямился и остановился. Обратил лицо к любимой девушке. Постоял, собираясь с духом, и негромко сказал:

— А люба ты мне, павушка... Хочу жить с тобой!

Она сразу не ответила. Только вдруг отвернулась от него и какое-то время так и шла — лицом вполоборота от него. И молчала.

Артемий поначалу ничего не понял. Реакция любимой девушки на его признание ошеломила его. Он подумал: ей неприятны его слова. Они продолжали идти молча, но Артемий не выдержал, ведь это был ключевой момент их отношений. Он вдруг резко подался вперед, чтобы взглянуть на ее лицо, разглядеть на нем реакцию.

И он увидел — лицо Грани светилось радостью!

Он притянул ее к себе и долго целовал его, навсегда любимое теперь лицо, шею, глаза...

Однажды Артемий уехал, сказав матери: вернется не позже чем через две недели. Сделает только самые необходимые дела и вернется. И сыграют они свадьбу. Мама глянула на него... Внимателен был ее взгляд... Потом ответила:

— А я и согласна, раз так решил. Хороша она деушка...

Артемий покинул деревню, когда матушка осень полновластно вступила в свои права, когда выпали на дома и на море первые сыроватые, обильные снега, просквозили окрестности стылые шалые ветра-«полуночники». Снег завалил леса и поляны, и лошадка трусила между пушистых белых завалов, среди еловой и сосновой зелени чащобных ухоронистых мест, не заваленных пока белой порошей, оттого что спрятались они под густотой мохнатых лапиньев, сквозь которую никак не пробиться свирепой метельной круговерти. Заядлый охотник, он со сладкой тоской посматривал по сторонам на лежащий под деревьями снег, на узоры косачиных да рябчиковых набродов среди вересковых, ивовых и березовых кустарников. Тут следы лесной дичи, а вон там прокрался волк, здесь мышковала хитрющая лисица... Душа молодого, но уже заядлого охотника вовсю томилась, сердце неуёмно выстукивало восторженные ритмы. Артемию страстно хотелось соскочить с саней да ринуться туда, в лесную гущу, по следам желанных лесных обитателей — птиц и зверей. Однако понимал он: не до баловства сейчас, надо поспевать, до города путь не близкий.

А дорога была благостной, и ехать было всласть. Выпали только первые снега, а землю, покрытую ими, в позднюю осень совсем еще не крепко опоясали морозцы, отчего сама дорога была схвачена тонкой ледяной корочкой и не разъезжалась даже в охлябистых, жидких в летнюю пору местах, держала сани цепко и уверенно. Да и сама погодка на сегодняшний день не подкачала, одарила седоков легким морозцем, подходящим для резвой езды.

За сутки с половиной домчала до города резвая кобылка Красава. Хозяин ее — сосед Артемия Федот Кириллыч Тряпицин взялся доставить молодого парня за самую малость — за пятьдесят пять копеек. Цена куда как небольшая, да кто сейчас даст больше? Такие стояли на дворе времена. Тем более других денег у Артемия все равно не было. Это последние из тех, что остались от отца. Плюс ко всему Артемий на прибавок обещался всегда помогать Федотову семейству по хозяйству. На том и порешили.

Красава домчала его до Артельного дома, в котором испокон веку проживали приезжие бригады завербованных артельных рабочих лесопильного завода.

В это время завод обрабатывал плоты, приплавленные из Пинежского лесхоза. Леса было много, поэтому заводу как раз требовались работники. Тряпицын видно что человек свойский — он и сам не раз уже бывал здесь на заработках, проявил себя, наверное, достойно, поэтому табельщик ему сказал так:

— С кем другим и разговаривать бы чичас не стал — рабочей силы хватат, а тебя, Кириллыч, уважу. Знаю, худого работника ты мне не подсунешь. Показывай своего трудягу.

Когда Артемий предстал перед его пытливым взором, табельщик внимательно его оглядел, помял крючковатыми пальцами мышцы рук и ног, потом одобрительно прогундосил:

— Крепкой помор. Пойдешь для сугреву на перво время доставальщиком. А там на тебя посмотрим.

Но на первое время спального места не определил — наверное, испытывал характер. Бросили Артемию на пол в конторском уголке задрипанную фуфайку, накрылся он куском дырявого брезента и так проспал первую ночь. Табельщик пришел, не услышал от новичка ни жалоб, ни недовольства и произнес:

— Ладноть, поглядим теперича, как робить будёшь, морячок.

И распорядился выделить Артемию на деревянных нарах спальное место, стул, маленький рундучок и соломенный матрац. Все белье требовалось приобрести самому.

Потом повели к плотам, к его рабочему месту. Выдали главный и единственный инструмент: стальной стержень с острым крючком на конце. Объяснили задачу: доставать из воды бревна, прикатывать их к месту разделки и распиловки. Задача несложная, но требующая силы и ловкости. Артемию того и другого было не занимать, и через неделю-другую он уже хорошо справлялся с порученной работой.

Однако требовалось исполнение еще одной миссии, которую Артемий считал основной во всей этой поездке в город: надо отыскать Аграфёну, девушку, которую он уверенно считал будущей женой. Окрепшее чувство к ней неизбывно требовало быть рядом, всегда быть вместе. Через неделю начальник участка дал ему сутки на приведение в порядок личных дел: выделил малую сумму деньжат, чтобы приобрести необходимый для нормального обихода хозяйственный скарб. И Артемий сбегал на городскую толкучку, приобрел там у местных барыг кусок как камень твердого мыла, пару полотенец, деревянные шлепанцы.

— Увижу, что вшей тут разводишь, выгоню! Нам зараза не нужна!

Артемий не возражал. Прав, конечно, начальник: надо быть поаккуратней с этой дрянью — блохами, вшами да тараканами-клопами. Травить их надо постоянно, держать в чистоте и себя, и помещение, в котором обитаешь. Чуть отвернулся, они словно дикое зверье кидаются на тебя. Форменные кровопийцы.

В тот же день после обеда Артемий направился на поиски своей разлюбезной девушки Аграфёны. Пошел по адресу тетки ее, Клавдеи. Адрес этот был хорошо известен в деревне, тетка слыла известной доброхоткой. Все жители, у кого не было другой возможности перекантоваться в городе пару-тройку дней, знали гостеприимный Клавдеин адрес, шли туда и получали теплую постельку и добрую еду. А за постой с родных людей тетка денег не брала. Поэтому и ходила о ней добрая слава.

Что там говорить, слава эта ласковым крылом касалась и Артемия, и его матери, и всей их семейки.

— Вот уж любушка она, Клавдея-та, — говаривали односельчане, — уважила дак уважила!

Но в квартире Клавдеи не оказалось.

— Помёрла она... — сообщил новый жилец в драной тельняшке и дохнул на Артемия небрежно выгнанной самогонкой. Он стоял перед раскрытой дверью и мутными глазами пьющего человека разглядывал Артемия — не перепадет ли от пришедшего глоток-другой?

— А когда она?.. — потерянно спросил Артемий.

— Месяца два уж...

Артемий собрался уходить.

— Можа, зайдешь? — поинтересовался мужик. — Ежели, конечно, имеется чего с собой. Клавдею помянем.

Артемий грустно качнул головой. Медленно повернулся и побрел по лестнице вниз.

Мужик не отставал:

— Можа, найдешь чего в карманах, у меня селедка имеется. Только из моря...

Артемий у пролета спросил его:

— Тут девица жила с ей, Аграфёной звали. Не видал таку девицу?

— Как же, помню. Жила с ей кака-та молодуха. Если та, конешно. Я ей мало застал. Ладна девка, фигуриста. Потом ей вроде бы не дали тутогде проживать. Не прописана, сказали. Вот она и ушла куды-то, не знай куды. А жалко ей, спокойна была, доброжелательна. И тетку Клавку любила порато. Жалела потом, когда помёрла та, ревела крепко...

Он громко высморкался в носовой платок, смахивающий на кусок грязноватой и драной половой тряпки, посмотрел на Артемия:

— А жалко ей. Куда-то делась она. Не пропась бы ей. Время тако...

Артемий вышел из тяжелого этого дома, ушел от кислоты старого жилища — древней архангельской постройки, пропитанной запахами давленых клопов, седой историей вперемешку со смрадным духом неубранных человеческих нечистот.

Артемия со времени его приезда в Архангельск волновали всего три вопроса, из которых на сегодняшний момент ему удалось решить только один — устроиться на работу. Наверное, это был не самый лучший для него вариант — работать доставальщиком, таскать из воды скользкие, холодные, обледенелые бревна. Но все же в этом была хоть какая-то определенность, да и копеечка тоже была, значит, с голодухи он не пропадет. И матери помогать мало-мальски сможет: городская копеечка в деревне тройной вес имеет.

Но главная задача, ради которой он прибыл сюда, была тяжелая, тяжелее всех: надо найти в городе убийц отца — моряков с английского линкора... И отомстить им страшной местью, той, которую они заслуживают. А они заслуживали смерти лютой, и только ее! Молодого гордого помора какие-то другие варианты совсем не устраивали.

Он начал поиски с самого начала, с нуля. Держал в памяти очертания большого военного корабля, на котором служили эти двое убийц. Обошел, объехал все основные причалы: Красную пристань, Бакарицу и Экономию, а также причальную стенку, растянувшуюся по Двине вдоль всего города, где отстаивались прибывшие в Архангельск военные и гражданские суда. Внимательно осмотрел очертания каждого крупного военного корабля. Остановился на двух, один из которых был огромный. Перерисовал на бумагу его название — «Ifigenia», название другого — «Glory».

Больше всего на тот корабль, который он видел в начале августа, походила «Глори». Кроме того, из городских газет ему удалось выяснить: появление в городе этого гиганта приходилось как раз на 2 августа, то есть на день гибели его отца.

Корабль этот стоял на рейде посреди Северной Двины, и приблизиться к нему на каком-либо плавсредстве не было никакой возможности. Днем на палубе дежурили несколько вахтенных матросов и бдительно просматривали ближайшую акваторию. Это создавало массу проблем местному населению. Невозможно было пересечь реку на лодке вблизи линкора. С мостика и с палубы тут же начинали орать в мегафон дежурные матросы. Ежели кто-то случайно подплывал поближе — бдительная матросня немедленно открывала стрельбу. Пока палили в воздух, а сунешься туда, они, наверное, по тебе шмалять станут... В ночное время линкор включал прожекторы, и лучи его ощупывали все уголки реки, все закоулки ближайшего берега. Подойти к нему на лодке было нереально.

Поэтому Артемий оставил мысль проникнуть к кораблю на близкое расстояние и подстеречь смертельных врагов. Он хотел бы увидеть кого-нибудь из них на палубе и застрелить из нарезной берданки, которая спрятана за мешковиной в корме лодки. Тогда он решил расправиться с убийцами отца на берегу. Английская матросня служила на флоте справно, и морской устав исполнялся неукоснительно. Это повелось с морских порядков трехсотлетней давности, когда в постоянных колониальных войнах королевский флот сильно страдал от набегов дикарей, которых Англии пришлось завоевывать мечом и винтовкой. Тогда гибло множество английских моряков из-за собственного разгильдяйства, из-за излишнего доверия к туземцам, к их смуглым девушкам и женщинам. Теперь в Архангельске англичане на первых порах не встречали мало-мальски серьезного сопротивления. Население было ошарашено резкими переменами, когда власть стала переходить из рук в руки. Людям долгое время было непонятно, на кого опираться, на кого рассчитывать. Народ несколько месяцев пребывал в неведении, и к английским морякам, поддерживавшим стабильность в обществе и порядок в городе, относились вполне лояльно. Никто ни в кого не стрелял. Лишь изредка палили по ночам из винтовок патрули, разгоняя бандитские шайки, пытавшиеся бесчинствовать в городе, и стреляя по отдельным воришкам, убегавшим от них.

Но когда доводилось королевскому матросу выходить на архангельский берег, он тогда первым делом направлялся в пивнушки, которые местное население именовало шалманами. И гулял там славный английский матрос до посинения, до потери человеческого облика. Около Красной пристани всегда в такие дни дежурил катер, спущенный с палубы линкора, который и отвозил полуживые тела английской матросни в чрево родной «Глори».

Еще одной радостной забавой вечно пьяных представителей флота его величества были публичные дома, коих в Архангельске было целых три. С приходом в город иностранцев гостеприимные предприимчивые горожане организовали их в разных точках города и постарались обеспечить каждый из них максимальными видами плотского увеселения. Здесь имелись в каждом заведении, кроме номеров, баня, буфет с горячительными напитками, комната отдыха с карточным столом, курительная комната, бильярд.

На входе неизменно дежурила «мамочка». В ее задачу входило распределение «клиентов» по номерам с учетом предпочтений относительно полноты или худобы «девушки», ее веса и роста, блондинки или шатенки, времени пребывания в любовном лоне...

Временами отважных моряков, излишне вкусивших плотских или алкогольных утех, приходилось выносить на улицу, на которой они, заботливо укрытые простынками, охлаждались на чересчур свежем архангельском ветерке, где вовсю уже разгуливали «утренники» — легкие утренние морозцы.

Но все оставались довольны.

Долго-долго не мог выследить врагов Артемий Парусников. Предпринимал он разные попытки: найти их в городе среди болтающихся на улицах английских матросов, около кораблей на берегу, когда иностранный катер прибывал к причалу. Он хорошо запомнил их физиономии и даже фигуры, ведь времени для того, чтобы рассмотреть их, у него представилось достаточно.

Но не встретил он ни того ни другого, как сквозь землю провалились.

Катер с английского линкора причаливал в городе к одному и тому же месту на длинной причальной стенке, протянувшейся вдоль городской набережной. Артемий оборудовал засидку неподалеку от этого местечка — внутри заброшенной каптёрки, оставшейся от ремонтной бригады. Изредка в отгульные дни или в более или менее свободные от основной работы часы он караулил здесь, выслеживал убийц отца. Старую продуваемую хибарку так и называл для себя «караулкой».

Никакой системы в приходах катера не было. Он мог появиться в любое время — вероятно, в зависимости от служебной необходимости команды линкора: на берегу решались многие корабельные вопросы — медицинские, лекарственные нужды, покупка у города недостающего продовольствия (например, свежего молока, творога, мяса и рыбы — господам офицерам всегда требовался этот товар), хозяйственных принадлежностей...

Поэтому не было для Артемия готового расписания. Он надеялся лишь на удачу и на Бога. Надеялся на справедливость.

И Господь Бог распорядился так, как нужно.

Стоял относительно теплый, хотя и ненастный день начала октября. С юго-запада дул, как всегда, резкий шелоник и сквозил, задувал во все щели караулки, будоражил на реке воду. Артемий заявился в нее с самого утра в надежде: сегодня придет наконец от линкора катер. Он и пришел. Артемий издалека увидел, как со стороны востока к берегу, встречь ветру, разбрасывая искристые брызги, несется суденышко. Конечно, это и был тот самый катер. Артемий почему-то не сомневался: именно на нем навстречу смерти несется убийца его отца. И твердо знал: если действительно сегодня увидит того самого убийцу, то этот самый Билл или же Альберт непременно будет им сегодня наказан — слишком долго это желание он носит в своем сердце.

Он не думал о последствиях. Возможно, он и сам найдет смерть сегодня — чересчур опасное дело он затеял. Но это не имело никакого значения. Им руководила только решимость наказать убийц.

Более того, у Артемия не было с собой никакого оружия. Ему не казалось это столь важным сейчас. Он присудил их к смерти, и это важнее всего. Эти англичане не имеют права вернуться живыми на корабль!

С каждым днем все больше и больше иностранцев разъезжало между берегом и кораблем. Сегодня Артемий насчитал их пятнадцать человек. Объяснялось это просто: некоторые иностранные моряки теперь жили в Архангельске. Время шло, и многие из них обзавелись подружками среди местных красоток, сами собой создавались пары. Рождалась любовь. Что тут поделаешь: молодость всегда, в любой ситуации, в любой точке матушки-земли ищет ответной любви. И всегда ее находит. И преград никаких нет, просто не бывает таких преград. Прошлые разы их было пять-шесть, максимум семь матросов, а сегодня вот пятнадцать. Все они не поместились в надпалубную каюту, и четыре человека ехали прямо на палубе. Эти четверо были не по-архангельски одеты: в кургузых, видно, холодных куртках и нелепых беретах, тоже не на меху. Почему-то без перчаток. Все они выглядели как печальные клоуны: нахохленные, понурые, с обвисшими красными носами.

Артемий увидел и распознал одного из убийц. Он был среди тех четырех, стоявших на палубе. Это был Билл!

Моряк с носа катера спрыгнул на берег и стал по нему прыгать, размахивая во все стороны руками и тряся головой: сильно он озяб, английский моряк Билл с линкора «Глори», продвигаясь по русской реке Северной Двине, обдуваемый резвым северным ветром. Рослый и, видимо, чрезвычайно крепкий парень, с которым помору сегодня предстояло разобраться.

Но Артемий и сам не был хлипким пареньком. Уже взрослый юноша — помор, он проходил через ту пору, когда тело наливается мужской силой, когда раздвигаются плечи, а руки и ноги приобретают железную мощь.

Однако Артемий даже не думал об этом. Он позабыл о том, что у него нет никакого оружия, что он, по всей видимости, гораздо слабее физически. В голове стучала одна только мысль: как бы теперь не потерять его, не упустить из виду в городской сумятице.

Минут через десять после обычной толкотни и разговоров матросы отпустили катер, и тот на самом малом ходу отошел от берега, встал на рейд метрах в ста.

Артемий вышел из укрытия и первым делом поднял с заплёстка — краешка берега, омываемого волнами, — сырую короткую палку, тяжелую и намокшую, видно, много времени пролежавшую на морском дне, — так, на всякий случай. Он засунул палку в рукав замызганного пиджака. Конец палки был невидим, но оставался в легкой доступности — на груди, чуть пониже горла. Палку легко можно было достать — надо было лишь просунуть ладонь под отворот пиджака, взять ее за конец и потянуть на себя.

Англичанин шел позади матросской ватаги, галдящей, шагающей по Архангельску перевалистой хозяйской походочкой. Этот матросик вел себя в деревянном варварском городе надменно, ведь город был захвачен их военной силой, поэтому должен, обязан был подчиняться этой силе, доблестным морякам королевского флота. Но Артемий поморский парень, плевать он хотел и на морячка, и на всех этих английских придурков. Они пока что не наглотались забортной воды, но придет время, когда их будут топить в северных морях такие же морячки, только русские, умеющие воевать лучше, чем они.

Но это будет чуть позже, а сейчас английские моряки никого не опасались в мирном городе Архангельске, а только бодро, по-хозяйски вышагивали по деревянным городским мостовым да тискали местных девок в темных палисадниках и в городских публичных домах.

Пока они шли по Троицкому проспекту, около половины группы разбрелось по своим адресам. Среди отколовшихся не было Билла, он неизменно шел с основной группой, и полосатый его воротник-гюйс, модно переброшенный через обшлага морской куртки, трепетал на ветру и похлопывал по плечам.

«Эти шагают в “Ромашку” на Поморской...» — подумал Артемий. «Ромашка» была постоянным шалманом, вечно неприбранным, откровенно грязным, с никогда не мытыми полами. Но зато там в самом деле подавали хорошее пиво с добротным мурманским палтусом, где для пьяной матросни — вольная вольница. Пьяные вечера никогда не обходились без драк. Мордобой совершался постоянно, особенно если в пивном зале наличествовали русские горожане. Русским поморам поначалу крепко доставалось от гуляющих в «Ромашке» голландцев, французов и англичан. Те ходили в архангельские заведения не по одному, а ватагой, гурьбой. И ватаги эти откровенно били пьяные морды русской матросской рвани, но потом, после ответных жестоких избиений в хлам пьяных рож «гордых сынов туманного Альбиона», все встало на свои места. Проявился некий кодекс чести: большая ватага англичан или русских, прикинув на глаз силы свои и противника, милостиво не нападала на явно слабых оппонентов. Но когда силы были примерно равны, разгорались любопытные кулачные бои. Кривились красные разбитые морды, веером разлетались от бойцов кровавые сопли. В воздухе висел сплошной русский и иностранный мат — грозный и всем понятный язык интернационального общения.

Артемий как бы мимоходом заглянул в этот развеселый кабачок. Сразу же высмотрел заметную рыжую физиономию Билла, уже проглотившего изрядную порцию архангельского пива. Моряк, ёрзавший на стуле, травил напарнику какую-то занятную историю. Был он весел сегодня за столом и чрезвычайно игрив. Это был человек, который застрелил его отца. Артемий прошагал мимо, как бы не заметив его. Он был очень осторожен, боясь разоблачить себя прежде времени, до тех пор, пока он не убьет его, эту рыжую скотину.

Пока компания гуляла, Артемий все приготовил. Он решил так: этот самый Билл, он ведь тоже человек и захочет в туалет «по-маленькому», тем более после такого количества пива. А там он его встретит...

Все он продумал до мелочей...

Артемий пошел в туалет. Как и всюду, где веселились пьяные матросские компании, там не очень-то тщательно работали уборщики: на полу валялись обрывки газет и было сыро, стоял удушливый запах грязного, вонючего клозета.

Все три кабинки были пустыми. Артемий закрылся в крайней от входа и стал ждать. Согласно намеченному им плану, ему требовалось ведро воды, поэтому он вышел из своего схрона, поднял из угла мусорное железное ведро и налил в него воду. Затем занес ведро в свою кабинку. Там обнаружил, что не видно было входящих в туалет. Ударами коленки он ослабил шпингалет на дверце, отчего образовался просвет, входная дверь стала видна.

Артемий стал ждать. Время от времени заходили матросы, галдели, разговаривали и кричали, шумно делали обиходные дела. Все было как обычно. Артемий стоял прижавшись к стенке и читал про себя молитву. Просил Бога простить его за убийство «аглицкого гражданина», за то, что осмелился посягнуть на «погубийство человеческой души». Билл все не приходил.

И вдруг словно взорвалась, будто выстрелила туалетная дверь: кто-то сильный и нахальный пнул ее, отчего дверь распахнулась и ударилась о кирпичную стенку. У кого-то проглоченное пиво рвалось наружу и требовало немедленного выхода, так что он истово стремился к дыре в полу, рычал, рвал на ходу пуговицы на ширинке.

Это был конечно же Билл. Кряхтя, сопя и постанывая, он стоял в соседней кабине и опорожнял мочевой пузырь.

Время пришло. Артемий взялся за конец дубинки и выдернул ее из подмышки. Тихонько распахнул дверцу — и вот его давний враг, убийца его отца стоял перед ним спиной.

— Эй! — сказал негромко Артемий. И в детских играх он не привык нападать сзади.

Продолжая делать свое дело, Билл повернул голову назад и увидел Артемия, с которым уже встречался в карбасе на Белом море. И узнал его.

На секунду Артемий рассмотрел ужас, которым наполнились глаза английского моряка. Наверное, никогда и никого не пугался так в жизни этот отчаянный, вечно полупьяный, разбитной портовый драчун. Он хотел развернуться и встретить врага, но не успел. Артемий ударил его дубиной. Потом ударил еще и еще... Полуживого Билла он перетащил в свою кабину, схватил пятерней за волосы и сильным рывком засунул его голову в приготовленное ведро с водой. Придержал, превозмогая усилия матроса вытащить голову из ведра.

Сначала вода пузырилась, потом пузыри пропали...

Артемий плюхнул тело убитого на клозетное отверстие и вышел из туалета. На него никто не обратил внимания.

Он шел домой по двинской набережной, его покачивало, руки и плечи пробивала дрожь, сердце учащенно стучало и никак не могло успокоиться. Ему хотелось ускорить шаг, даже побежать, чтобы скрыться, как можно скорее уйти подальше от этого проклятого, страшного места, где он убил англичанина. Где он впервые в жизни убил человека.

По Двине гуляет самый холодный ветер, прилетевший «с зимы», который моряки, ходившие на лов трески у берегов Норвегии, да и все моряки мира именуют норд-остом — северо-восточным. Ветер этот, холодный и резкий, считается на море большим погубителем рыбацких суденышек, потому как прилетает с лютого северного океана, где нагуливает на его просторах гигантскую силу, такую, что суденышко сначала выздымает на страшенный гребень, а затем бросает вниз, будто с высоченной горы. Норд-ост обладает такой силушкой, что срывает мачты больших судов. Не дай бог оказаться в тех местах рыбацкой артели на утлых кочах или ботишках. Мало кто из поморов выходил живым из тех смертельных передряг.

Но здесь река, хоть и великая, и рейды здесь широченные, тоже ветреные, однако же какая река может сравниться с морем. Здесь совсем уже не та волна, не тот ее разгул.

Артемий сидит в лодке, ёжится от ветерка. С борта опущены в воду два продольника, и он поочередно раз за разом выдергивает их из моря и достает рыбу — трещочку или камбалку. Поблизости от него огромной свинцовой горой высится большой линкор «Глори», на котором трюмным матросом состоит сержант Альберт Стивенсон, опытный моряк. Артемий давно уже за ним следит. Когда в городе погиб старший матрос Билл Грин, как поговаривают, от руки какого-то маньяка с садистскими наклонностями, выходящие на берег члены корабельной команды стали более осторожны. Им запретили общаться с местным населением и посещать кабаки. Походы в публичные дома почему-то не запретили.

Офицеры и матросы с линкора ничего подозрительного не видели в том, почему какой-то рыбак давно уже, несколько недель подряд, ловит рыбу недалеко от военного корабля: ведет себя миролюбиво, не пристает с расспросами к команде. Один офицер, немного владевший русским языком, по команде старпома подходил на катере к лодке с русским рыбаком и спрашивал его, почему тот ловит рыбу в одном и том же месте. Рыбак логично ответил: здесь на дне яма, в которой накапливается рыба, это хорошее место для рыбалки. А рыбу он продает на местном рынке и имеет от этого постоянный доход. Больше у Артемия никто ничем не интересовался.

Так он выслеживал Альберта, второго убийцу его отца. Он уже видел его среди таких же, как он, английских моряков. Да только как к нему подойдешь? Как приблизишься к нему? Может быть, когда он ходит в группе таких же находящихся в увольнении? Ну, прорвешься к нему, ну, ударишь дубиной или топором по башке, тут же убьют тебя его сотоварищи. А у Артемия еще много дел на земле. Сейчас они пугливы стали, эти англичане, держатся рядком, сообща, напуганы сильно загадочной гибелью их товарища. Артемий решил: надо убить матроса прямо на корабле. Взять его и подстрелить, когда тот выйдет на палубу. Надо выждать и подстрелить. Для этого у Артемия имелась знатная берданочка — надежная отцовская винтовка калибра 12 миллиметров. Злая штука, медведя наповал валит.

Для того чтобы не промахнуться, взял за правило Артемий стрелять по чурочкам: раз в два-три дня выходил он на двинский берег, ставил на кромке воды несколько чурочек и стрелял по ним «с руки» метров с сорока. Примерно с такого расстояния планировал он выстрелить в английского моряка.

Время было военное, пальба шла со всех сторон, и никто не обращал внимания на одиночные выстрелы на берегах Двины. Он дошел в меткости до того, что чурочки дружно падали, продырявленные. Только мелкие щепки отлетали от них, и вода вздрагивала от ударившихся в нее пуль.

Недели через полторы он решил: пора, хватит тренироваться в стрельбе, он завалит этого английского борова, как только тот покажется на палубе.

Что будет дальше, он даже не предполагал. Будет погоня за ним, конечно, будет! Но пусть кто-нибудь посоревнуется с ним в весельной гонке, еще никому не удавалось догнать его, поморского сына, когда он на легком карбаске мчал по Белому своему морюшку!

А моторный катер с палубы «Глори» они спустить не успеют! Дело, с одной стороны, несложное, но хлопотливое и суетное: нужно им разбудить боцмана и матросов, приставленных к палубному хозяйству, которым позволено управлять палубным электрохозяйством. Пока матросы проснутся, натянут парусиновые штаны... Да и сама лодка, подвешенная на блоках, долго выгружается на воду. Артемий вчерне посчитал время, которое морякам потребуется, и твердо осознал: никто из корабельной команды его не догонит.

Альберту не повезло. На этот раз Артемий рассмотрел его на палубе среди других матросов во время строевого смотра, устроенного на корабельной палубе в честь какого-то английского праздника. На палубе вытянулся моряцкий строй, гремел неполный состав корабельного оркестра, звякали литавры, глухо стучал барабан, и не вполне стройно гундосили трубы английский гимн: «Правь, Британия, морями...»

Тогда Артемий и разглядел в бинокль знакомую громадную фигуру портового ливерпульского грузчика.

Сердце помора забилось, как тот палубный барабан. Вот он, убийца его отца, который нажал курок английского револьвера и произвел тот проклятый выстрел. Стоит в морской форме, поблескивает яркими пуговицами, наградной колодкой, «крабом» с позументами на фуражке... Вот она, эта долгожданная сволочь, которая должна получить дырку в башке.

Артемий мог бы и теперь подойти на карбаске к «Глори». Он настолько намозолил глаза команде линкора, что на него вряд ли кто-то уже обратил бы внимание. Но прекрасно понимал: придется стрелять на глазах у всей команды, а это значит — весь экипаж линкора мгновенно среагирует и быстро организует погоню. По нему откроют огонь из всех видов оружия. Тогда у Артемия не будет шанса быстро скрыться.

Нет, надо дождаться более удобного момента.

Ради праздника на корабле включили иллюминацию, корабль хорошо был освещен. Надо опять ловить момент, когда линкор снова погрузится во мрак. Артемий разглядывал в бинокль внутренность корабля. Теперь, когда матросы и офицеры линкора находились внутри, ему требовалось лишь отыскать Альберта, разглядеть его в бинокль, обнаружить, и тогда можно приблизиться на лодке и произвести через иллюминатор точный выстрел.

Артемий терпеливо и последовательно с расстояния около семидесяти метров высматривал внутренние помещения линкора. От волнения и возбуждения он довольно сильно устал, пока не увидел врага. Альберт, вероятно как привилегированный капрал, жил в каюте вдвоем с еще одним сержантом. Они в каюте продолжали праздник, распивали крепкие напитки и оживленно о чем-то болтали. На глазах помора распечатали бутылку ирландского виски, открыли ножом большую банку мясных консервов и уже начали распивать заветную бутылочку.

Артемий подплыл совсем близко, иллюминатор находился вровень с его глазами. Он выстрелил убийце его любимого отца, как и хотел, в крупную его башку. На мгновение разглядел, как вылетели и забрызгали стены каюты его мозги. Артемию показалось: в последнюю секунду Альберт глянул на него сквозь иллюминатор и увидел, как прямо ему в лицо прыснули яркие брызги осколков стекла вместе с тяжелой двенадцатимиллиметровой пулей, вылетевшей из ствола русской винтовки, предназначенной для стрельбы по крупному морскому зверю.

На другой день в морской акватории, где стояли английские военные корабли, начался страшный переполох. Повсюду шныряла портовая охрана, городская полиция и даже военная контрразведка его величества. По округе разносилась весть: ищут убийцу какого-то важного английского офицера.

Его искали долго, но так и не нашли.

Глава 15

Поиск поддержки

В Архангельске то и дело стали появляться разного рода листовки примерно с таким содержанием: «Англичане, американцы и всякая другая сволочь! Убирайтесь из нашего города, пока мы вас всех не передушили!»

Или же: «Город Архангельск! Сколько можно терпеть етих сук поганых аглечан да голожопых голанцев? Оне своима погаными рожами топчут наш самолучшой город. Сильничают наших деушок, да колотят наших парнишок. Давайтеко братья поморы соберемсеко, да и прогоним всяких там уродов етих. Мы их сюды не звали, сами оне приползли, а теперь срут почем зря в нашем городи. Бейте их, где токо можно».

И подписи: «Солдаты революции». Или же: «Патреоты морского города».

Обращение к народу было без подписи и кое-как составлено. Писал его человек явно малограмотный, но злоба и ненависть к оккупантам содержались в каждом его слове, в каждой строчке. Его писал человек, болеющий за судьбу своего города. И это подкупало. Хотелось поддержать и встать рядом с незнакомым человеком.

До сих пор не разобрался Артемий, как же можно противостоять иностранцам, если они хорошо вооружены и организованны, ведь это войско! Их много, они на каждом шагу, заполонили весь город. А у него нет никого. Он деревенский, нездешний, он здесь не рос, не учился, нет у него тут, в городе, ватаги и друзей-приятелей, к которым можно было бы прийти и сказать: «Помоги, друг».

На дворе был октябрь 1918 года. Ранние первые морозные утренники на Северной Двине крепили ледок на речных закраинках, и от колыхания воды, создаваемого движением реки, тонкая, звонкая речная поверхность позванивала вдоль берегов серебряными колокольчиками.

На душе Артемия неизбывно давящей тяжелой свинцовой пластиной лежал груз последних трагических событий, произошедших в его жизни: нелепая гибель отца, смерть любимой матушки, родительский дом, оставленный всеми домочадцами без попечения и надлежащего присмотра. Разрушен домашний очаг, около которого их семье вековечно жилось в тепле и уюте.

Да, он отомстил за гибель отца, достойно отомстил, но ведь никакая месть не сможет компенсировать саму потерю главы семейства — мудрого, доброго, любимого человека.

В довершение ко всему где-то в людском мире затерялась его любушка по имени Аграфёна — Гранюшка, бесконечно дорогой для него человек, девушка, в которую он поверил, которая стала смыслом жизни, стала его любовью.

Он шел и размышлял: почему все так произошло? что явилось причиной столь резких перемен, изломавших его жизнь и жизнь всех архангелогородцев? что лежит в корне, в основе всех катастроф, нагрянувших на свободный Север?

Конечно же эти проклятые людишки, нагло вторгшиеся в родной город, исковеркавшие его жизнь и жизнь всего города, совсем не заботились об архангельском народе. Для них главное — награбить побольше добра и уплыть вместе с ним в Лондоны и Парижи. Это Артемий хорошо понимал.

Все эти и другие похожие мысли густо роились в его беспокойной голове, и не было от них никакого спасения. Больше всех бередила душу одна идея: надо найти людей, которые пишут и вешают на стены такие вот листовки, которых, как и его, волнует судьба родного города. Надо отыскать их и быть с ними вместе, с единомышленниками! И пришло ему в голову всегда в нем жившее, доставшееся от предков-ушкуйников, простое, верное решение: надо гуртоваться, собирать надо ватагу!

И от простоты и правильности этой внезапно родившейся мысли у Артемия перехватило дыхание: «Вот так надо!»

В самом деле, как же можно мстить этим гадам, когда они хорошо вооружены и организованны, когда их много, они на каждом шагу, заполонили весь город, а у него самого никого и ничего нет, ведь он не здешний и мало кого тут знает?

Надо искать людей, собирать тех, кто мыслит едино по отношению к пришедшим на его родину врагам, сплачиваться с ними. И надо вооружаться! Артемий слышал: где-то живут и уже действуют силы, которые выступают против интервентов, нападают на них на городских улицах. Он не знал, как найти их, как приблизиться. Его друзья, рабочие лесосплавной конторы, тоже только о них слышали, но опасались разговаривать на такие темы и лишь в страхе выпучивали глаза и тут же прятали их, прикладывали пальцы к губам и всячески давали понять, что не желают даже заикаться на эту тему! Все боялись!

Слухи об убийстве на английском линкоре быстро разошлись по Архангельску. Никто не искал убийцу, тема всех разговоров везде и всюду была одна и та же: значит, в городе есть мстители, люди, способные противостоять захватчикам, значит, у горожан есть надежда на спасение от захвативших власть чужеземцев.

Молва ширилась, народ уже начал фантазировать, что, мол, нападавших было несколько человек и что они намеревались захватить весь английский корабль и только чудо спасло англичан от полного краха.

Еще ходили слухи, что напротив Архангельска, на острове Кегостров, появилась тайная организация патриотов города, которая ставит целью уничтожение в Архангельске всех французов. Почему именно французов, никто не мог объяснить, но это активизировало панические настроения у французской колонии. Может быть, говорили некоторые, это месть за нападение Франции на Россию в 1812 году. Хотя никто не мог связать 1918 и 1812 годы. Все это было явной глупостью, но казармы, где располагались французские интервенты, были приведены в полную боевую готовность, а французские патрули, которые недавно вальяжно расхаживали в городе, были сняты с дежурства.

— Будет им, французишкам етим, куражиться тута! — злопыхали некоторые патриотически настроенные обыватели. — По жопе им настучать, да и все тут! Скорехонько оне во Францею ету умильнут отсель! А то расходились по нашему городку... Как при Кутузове-батюшке драпанут...

Артемия радовали эти растущие изменения в настроении горожан, и он понял главное: необходимо продолжать сопротивление врагам, этого ждет народ.

Контрразведка интервентов шныряла повсюду и сбилась с ног в поисках того, кто совершил теракты в отношении англичан. То, что это не простое убийство иностранцев, а террористические акты, было очевидно сразу, но непонятным казался мотив убийств. А не найдя причину нападения, было очень трудно найти тех, кто напал. Сошлись на том, что английские матросы кому-то сильно насолили и в отместку получили каждый свое.

Постепенно все как будто улеглось, но бунтарский характер помора не позволил ему находиться в бездействии. Артемий осознал теперь, что в таких острых делах сложно работать одному, надо бы ему обзавестись товарищами. Но как отыскать надежных людей?

Слышал он, что в разных концах города кто-то нападал на одиночных иностранных солдат, убивал их, а потом, завладев оружием, исчезал. Кто-то действовал грамотно и умело. Надо бы найти этого смельчака.

Однажды он сам вышел на «охоту», держа за пазухой стальной штырь, который хотел использовать как орудие нападения. Уже выбрал жертву — двух итальянских солдат с карабинами и пристроился идти за ними, дожидаясь удобного момента. Но его опередили трое других неизвестных, которые на его глазах забили итальянцев дубинами и, забрав карабины, стали уходить.

Подбежавшего Артемия они встретили враждебно и разговаривать с ним поначалу не стали. А тот, у кого на плече висели трофейные карабины, грубо его спросил:

— Ты чего тут маячишь, парень? Дырку в голове захотел?

Артемий понимал, что стрелять ночью они по нему не станут: лишний шум им не нужен. Правда, могут без лишнего шума воткнуть в бок ножичек. На всякий случай он держался подальше.

— А я с вами хочу дела делать, братва. Вижу, вы делом заняты...

— Мы-то делом, а ты-то чем? Стукачок небось...

— Помните, на аглицком пароходе матросика кокнули? Дак это я его.

История была знатной, парни переглянулись:

— Ну, ежели ты такой фартовый, мы-то тебе зачем?

— Одному страшновато...

Перед ними на земле валялись трупы итальянской матросни. Неприкаянные, никому теперь не нужные. Чужие на чужой земле...

— Отойдем-ко, пацаны, — негромко сказал один из нападавших, красавчик в потрепанном и грязноватом твидовом клифте[10], до сих пор молчавший.

«Главный, наверно», — подумал о нем Артемий.

И они ушли все вместе в глубь темных дворов, взяв с собой Артемия. Примостились на крохотной площадке между штабелей досок.

«Наверное, толковище ихнее».

— Не боиссе нас? — спросил тот, с карабинами.

— Боюсь, конешно, — как можно более спокойно ответил Артемий, — только мне деваться некуда. Приспичило с вами договариваться.

— Прям так и приспичило?

— Англичанишки у меня батьку убили, враги оне мне, вот што. Я их пару штук уж кокнул, хочу всех их... А мне одному несподручно, без напарника тяжело... Вот нашел вас... Можа, вместе. Вы ведь мужики натодельны[11]...

Он поразмыслил маленько, помолчал. Братва молчала тоже, настороженная, готовая выдернуть из глубин карманов ножички...

— Можа, взяли бы меня к себе, штобы сообча, значеть...

Маленькая эта группа молча согласилась, все кивнули головами, и Артемий понял: его взяли. Приняли к себе за то, что он был явно смел и удачлив и уже успел совершить дела, которые им самим и не снились.

Они взяли к себе нового члена их лихой группы и ни разу об этом потом не пожалели.

За пару месяцев они неплохо вооружились: у каждого имелись захваченные у иностранцев винтовки, два револьвера и четыре пистолета. Подросла группа и в составе: выросла еще на двух человек: к ней прибились два бывших рабочих парня с Маймаксанского лесозавода. Артемия на этот раз не послушали: он настаивал на более тщательной проверке новобранцев, но как-то этого не произошло. Парни все время пытались действовать самостоятельно и однажды чуть не попались на попытке захвата оружия у небольшой английской рейдовой бригады, чуть не погибли при этом, еле успели унести ноги. Шума наделали много, а только все без толку — никого из иностранцев не кокнули. Повезло, что английская матросня совсем не умела стрелять: матросики при виде неведомо откуда взявшихся черных теней судорожно орали и палили куда попало... но шума было много. И в этом была единственная польза: интервенты больше не чувствовали себя в Архангельске столь вольготно, как раньше. Но и группе досталось проблем — их ночная активность сильно поубавилась из-за ужесточившегося режима на городских улицах. Чрезмерная активность новобранцев тяжело отразилась на судьбах всех членов рейдерской группы. Однажды не в меру активная двоица тайно пробралась на борт боевого английского катера и разгромила его двигатель. Их поймали, крепко отмутузили, а потом по очереди переловили всех остальных участников маленького коллектива архангельских рейдеров — двое новобранцев сдали всех. Всех и отправили на Мудьюг. Хорошо еще, что интервентам не удалось доказать ни одного из предъявленных преступных эпизодов. Группа в соответствии с вызубренными ранее инструкциями вся как один молчала и умело запутывала следы. Иначе их мгновенно бы расстреляли.

Артемию удалось избежать этой участи. Он давненько понял, что молодые участники группы потеряли бдительность, все им сходило с рук, и начал работать самостоятельно. Конечно, предупредил о своем решении руководство и получил разрешение.

Английская контрразведка и военная полиция свирепствовали. Со всех сторон шли слухи: арестовали того, другого, третьего за самые разные провинности — кражи, разбои, грабежи, драки... Но политических дел поначалу практически не было. По крайней мере, не было о них никаких разговоров.

Но вот в начале осени прошел слух, что арестован и куда-то отправлен рабочий Родион Куликов, с которым Артемий шапочно был знаком: они частенько пересекались при разделке приплавленных к сплавной конторе плотов. Даже здоровались пару-тройку раз. А тут пропал он куда-то, Родион, и вот слух: «Арестован за государственное преступление». Артемий теперь сильно переживал. Ну как же так, размышлял он, с ног сбился, ищет и не может найти товарищей по подпольной работе, а Куликов долгое время был совсем рядышком и никак не дал понять, что относится к интервентам точно так же, как и он сам. Конечно, вся вина тут на Артемии: сидел он в своей скорлупке и носа не казал, а Куликов разбросал листовки совсем рядом с английским линкором и заставил о себе говорить весь город.

Теперь куда-то увезли его, официально сообщили, что на какой-то остров в Белом море. Понятно, что на Мудьюг, в самое теперь гиблое место, — куда еще могла отправить русского парня иностранная сволота, если он им враг? На погибель и отправили...

«А ведь можно было уже создать ячейку», — размышлял он и сильно печалился, ругал самого себя, что не разглядел единомышленника, который действовал у него под носом.

Не зная толком, что же можно одному сделать, Артемий решил, как те неизвестные авторы, писать и расклеивать боевые листовки, посвященные борьбе с врагом. Боевая его душа требовала действия! Придя с работы, он садился на стульчике в своей соломбальской каморке, ставил перед собой рундучок, вырывал из тетрадки листок бумаги, расстилал его на крышке рундучка и заглавными буквами писал примерно такие тексты:

«Враг повадилсе жить в нашем городи! Сел нам на загорбок. Он гробит нашу Расею и весь трудовой клас. Жрет наш хлеб, пьет нашу воду. Он мучит и убиват наших людёв и весь пролетарьят.

Люди любимого города! Собирайтесь в поход! Выходите кто с чем может, кто с вилами, кто с топором. Каждый должон убить не меньше двух етих скотин, англечанишок, а то и больше. А иначе нам их не выгонить. Нам же всем легше будёт».

И подписывался: «Ондреян, сын трудового народа».

Артемий полагал, что под этим красивым, придуманным именем враг его вряд ли найдет.

Писать воззвания к народу он совсем не умел и не знал, какими они должны быть. Поэтому писал он долго. Задумывался над словами, над фразой, сидел молча, закатив глаза, затем порывисто выпрямлялся и снова записывал торопливо еще пару слов.

По вечерам после работы он усаживался на стульчик и долго колдовал над своими текстами. Слова плохо поддавались ему, и он вертел ими так и эдак, зачеркивал их, начинал писать сначала. Снова не получалось, но удивительно: писанина эта ему нравилась, в этой работе он испытал новое для себя чувство удовлетворения от того, что вот он, простой поморский парень, обращается к народу с громкими воззваниями и его обращения народ читает и это как-то влияет на людей!

Готовые тексты он под копировальную бумагу размножал, чтобы получалось десять экземпляров, которые по апробированной схеме расклеивал на городских стенах.

Правда, никаких изменений ни в настроениях людей, ни в их жизни он так и не заметил. Казалось ему, все оставалось таким, каким было всегда.

Впору бы начать переживать по этому поводу, но Артемий знал свой народ: его сразу не проймешь. Если хочешь пробить дыру в бетонной стене, нужно бить в одно место. И он писал все новые обращения к горожанам, призывая гнать поганых пришельцев. А в ответ — тишина.

Так продолжалось, пока его не остановили. Однажды, часа в два ночи, когда он приклеивал новые листовки, ему кто-то положил руку на плечо.

Сзади стояли трое.

— Здорово, — сказали они, — а мы тебя давненько поджидаем.

И тут же получил удар в челюсть...

Глава 16

Братская любовь

Гришаня Калинин оттолкнул карбасок от берега, уселся на весла и направился к сеткам, выставленным вчерашней вечерней зорькой.

На подъезде к ним увидел — сегодняшний улов будет совсем неплохим: кибаски на двух сетях наполовину погружены под воду, третья сетка была вообще затоплена — первый признак того, что в снастях изрядное количество рыбы. А это совсем даже кстати, сейчас, как никогда, ему позарез нужна была рыбёха: ехать в город без хорошей добычи не след, там, по слухам, стоит страшенная голодовка, люди еле выживают без еды.

Добыча в самом деле оказалась знатной. Из сетей рыбачок выпрастал две крупные зубатины, пяток камбал, четыре благошких сижка, семь трещин, двух кумжин и около десятка ревяков. Пока вынимал из снастей этих колючих заразин, страшно искололся. В другоразье выбросил бы их — не нравится ему ревячье мясо, но к этому как подойти — многие ревяков предпочитают больше, чем всякую другую рыбу. Кроме, конечно, семги — самой желанной рыбки. А в голодном Архангельске колючее и страшное с виду ревячьё пойдет в еду за милую душу.

Гришане надо было попадать в Архангельск, и, судя по всему, придется там пожить какое-то время.

В городе куда-то запропастился Артемий, который был для него дороже родного брата, потому как неизменно защищал его и берег от всяческой напасти, и жить без него Гришаня совсем не мог: сильно любил его. Рядом с ним чувствовал себя в безопасности. Может, попал Артем в какую-то беду? Может, помощь ему нужна посильная? Его, Гришанина, помощь. В любом случае он должен быть рядом, на подмоге. И если потребуется, то и выручить его, подсобить чем сможет.

Гришане было всего-то четырнадцать лет, и был он худоват с виду, имел поджарое, тощенькое тело, но и сам чувствовал: в его кренёвом тельце живет жилистая сила, подпитанная мощным поморским духом, и сломать запросто так эту силушку кому угодно будет непросто. Он твердо знал: если придет на выручку своему другу, то превозможет любые преграды, и мало найдется препятствий, которые он не смог бы преодолеть.

После пропажи где-то на фронте отца Гришаня был по старшинству последним мужчиной из Калининых, способных править хозяйство, помогать по дому, обустраивать его, ремонтировать, считать как надо копеечку, следить за скотиной. Он был теперь за старшего и, стало быть, должен взять на себя все хозяйство, и ему не следовало бы далеко отрываться от дома: мало ли что может статься...

Все это Гришаня понимал и был с этим согласен: такой порядок был всегда во всех поморских домах. Но из деревни уехал дорогой для него человек Артемий Парусников, без которого он не смог бы жить. Вроде не близкая родня — всего-то троюродный брат, но был он вместо отца и родного старшего брата. Вся душа изболелась без него. Не было у него человека ближе. Наставник, защитник, поводырь по жизни — все заключалось в нем. С самых первых минут, как помнил себя Гришаня, Артемий был всегда рядом: научил его управлять карбасом в штормовую погоду, ходить под парусом, научил плавать «по-собачьи», ставить рюжу[12]... Как бы без него Гришаня кормил семью навагой да камбалкой, когда бы не было рядом Артемия, его сноровки и добрых рук? Без него Гришаня растерялся, он не смог до конца понять в свои четырнадцать лет, что же делать дальше.

В свободные минуты он уходил в баню, что стояла за их огородом и, присев на холодный полок, старался поразмыслить: вот начали осыпаться стенки внутри колодца, потому как начали подгнивать боковые бревна. Как тут поступить? Сам он не сможет ничего починить — не хватит ни силенок, ни умения. Значит, надо звать мужиков, а те запросят денежку. А ее-то у него и нету. Даже если бы и были, он бы оробел отдавать семейные деньги, тем более не зная, сколько стоят такие работы. А ежели обманут? Да в доме и других работ достаточно, за которые надо платить... Или вот встал простой вопрос, совершенно обыденный для любого хозяина: пообносилась, пообтерлась смола на верхних набоях их карбаска, стал он щелеватым и начал потихоньку пропускать забортную воду. Делов-то всего: надо было разогреть до кипения старую смолу в старом натодельном ведре и размазать по набоям легко и просто, с напором вдавливая ее во все дырочки и щели. А он недогрел и начал покрывать верхние доски неподготовленной смолой. Плохо у него получилось, хуже некуда... Нет, рано ему, рано соваться в такие вопросы.

Вот был бы Артемий дома...

И от бессилия и безысходности Гришаня зарывал лицо в связку веников, лежавших на краешке банного полка, и тихо-тихо плакал, и слезы его уходили в мягкую душистость сухих березовых листьев.

По примеру Артемия он с особой заботой относился к матери. Касина Ивановна вся исхудала после исчезновения на войне любимого мужа и, видно, из последних сил тянула лямку семейной большухи во все еще немалом хозяйстве. Сейчас для нее настали тяжелые времена: на ее глазах начала разваливаться совсем еще недавно большая, крепкая и дружная семья. Уехал в город и нелепо пропал где-то сыночек Гришаня, выживший после смертушки двух Касининых сыновей и одной доченьки, увезенных на печальных санках на деревенский погост, упокоившихся от убившей их черной какой-то лихоманки. Уже четыре с половиной месяца ни привета от него, ни весточки.

Где-то в Архангельске мыкается среди чужих людей Аграфёна, ласковая, умная и бесконечно добрая доченька. Терпит, наверное, всякое. А где нынче отыскать доброту людскую? С кем ни поговоришь, с кем словом ни обмолвишься — везде одно и то же: одна печаль да беда, повсюду оно разлито теперь — горе горькое.

Гришаня такой же светлячок, да только где он?

— Не приведи, Осподи, нето убили ево, — рядили деревенские жёночки, — чичас фсех убивают самолучших-то мужичков. Времечко тако.

— Кабы те пристрело за таки-то слова, — огрызалась Касина.

Она тревожилась, но не верила, что с ее Григорьюшком могла бы случиться серьезная беда. Когда смотрела она на сыночка своего со стороны, всегда ей казалось, что над темечком его светится звездочка. Старые поморки знают: это добрый знак, такие звездочки обыкновенно светились над счастливыми людьми.

Старая Касина неимоверно тяжело переживала перемены, вдруг обрушившиеся на нее, совсем уже пожилую бабушку. Все не так в доме у нее, все идет невпопад. Каждый вечер, перед тем как ложиться спать, становилась она на колени перед иконками, старинными, перешедшими к ней от отца с матерью, и долго молилась, просила Отца Небесного и Матерь Его, чтобы послали долгожданный мир на людей и на ее семеюшку, чтобы вернулся к ним желанный лад, который всегда жил рядом с ней.

Через месяц она угасла. Стояла на коленях перед иконами, потом вдруг завалилась на бок и затихла.

Гришаня давненько уже покинул родительский дом. Мать умерла без него. Месяц назад собрался он и ушел на парусном карбаске из дома, чтобы как-нибудь добраться до Архангельска.

Путь он, посоветовавшись с соседом, старым помором дедком Федотом, знавшим все морские и сухопутные дорожки, запланировал такой: перво-наперво на паруске добежать до соседней деревни Яреньги, там переночевать и, оставив карбасок на реке, напротив дома бабушки Евдокии Николаевны, двинуться дальше на перекладных.

Парнишка выжидал пару дней попутного западного ветра и наконец дождался. Погрузил в лодку нехитрый скарб и пошел на ней вдоль Летнего берега.

Пошел вопреки всем ахам да охам деревенских жёночек:

— Не пехалсе бы ты никуды, Гришка! Озарко чичас в городи-то. Башку своротят тебе тамогде, дак тогды узнашь!

Не знал он ничего о местонахождении Артемия, поэтому шел на авось, наудачу. Шел по древнему поморскому навыку: доходить до цели, искать пропавших людей, двигаться вперед по зову судьбы, опираясь только лишь на благой случай или на провидение, предпосланное Богом, да на добрую волю людей, встретившихся в пути.

При этом Гришаня твердо знал: во что бы то ни стало он найдет названого брата своего Артемия, найдет где угодно, ведь будет несправедливо, если ничего не получится. В его небольшой пока что подростковой душе жил дух упорных предков-поморов. Они всегда смело уходили из своих жилищ, если где-то там, за горизонтом вдруг начинал звучать и звать их к себе призывный голос судьбы, трубный зов удачи. Сейчас для него не звучали такие сигналы, но звал на помощь призыв, может быть, попавшего в беду Артемия. А этот зов был для Гришани посильнее любого другого призыва. И он, младший брат, стремился навстречу брату старшему.

Стоял август — концовка лета. В воздухе висели, широко растекаясь в холодеющем воздухе, последние трели птиц, которым скоро уже надо собираться в стаи. И лес, и поля, и луга набухали от переизбытка сейгошного обильного урожая. Природа опять была готова отдать людям созревшие плоды.

Гришаня шел под паруском вдоль берега моря и снова и снова, как в детстве, с умилением вглядывался в полосу леса, узнавал места, по которым много раз ходил, представлял, как вон там, на берегах Малой Сярты, на брусничных ягодниках бродит с выводком знакомая глухарка — коппала и квохчет, и порхается в рыхлом торфянике, и созывает к себе детенышей — коппалят. А те хулиганят, друг на друга нападают в играх. На песчаном угоре там в норе живет старая лисица, хитрющая и жуликоватая. Попробуй оставить где-то рядышком пестерёк или сумку с наловленными гарнышами — мигом умыкнет и сумку, и гарнышей, только отвернись! А это, на морской кромке, тоня Лудушка, где «сидит» и ловит семгу его добрый знакомый старый дед Лука. Гришаня помахал ему рукой, и дедушка откликнулся — помахал тоже.

Все это такое для него родное! И не хотелось отсюда уезжать.

На восточной стороне моря, на самой дальней его оконечности, по всей ширине разливалась ярко-красная, а по бокам густо-бордовая краска. Там полыхала над морем рассветная ширь еще не до конца ушедшего утра. Колыхалась она и на морских волнах, и вблизи от берега, и в голомянной морской дали. Эта всеохватная красота занимала полнеба и полморя. Гришанин карбасок шел прямо по этой сказочной картине, плыл по ней, вторгался в нее, в это бесконечное цветное поле. Оттого и сам карбасок, и белый его парус стали розовыми. В такой же цвет окрасились даже брызги морской воды, отбрасываемой от носа маленького суденышка.

Глава 17

Суровая долюшка

Судьбы созданных интервентами в России публичных домов, так же как и судьбы их бывших обитательниц, совершенно не интересовали убегающих за море интервентов. Они были брошены на произвол судьбы.

При приходе красных эти оказавшиеся ненужными «заведения» подверглись чудовищным репрессиям.

Стояло обычное холодное утро второй половины сентября. Интервентов и белых прогнали с Севера. Пришедшие красные наводили в городе свои порядки.

Главные устроители его — красные комиссары выявляли сотрудничавшую с врагами революции «контру» и немилосердно карали ее. У пришедшей ЧК разговор был короток: если через недавно завербованных ею «негласных источников» устанавливалось сотрудничество кого-либо с оккупантами, его немедленно брали и помещали в специально выделенную и обустроенную для этого тюрьму. Там допрос, целью которого было только одно — выявить факт контакта арестованного с интервентами, белыми или же установленными контрреволюционерами. Если этот факт подтверждался, никому не было интересно вникать в суть его, выявлять характер, преследуемые цели и задачи. Как правило, человека отправляли на Мхи, где постоянно дежурила расстрельная команда, которая приводила приговор в исполнение.

Места и методы казни жертв любой войны всегда одни и те же для любой власти. Условно говоря, и топор, и плаха всегда одинаковы. Разница только в том, в чьих руках они находятся в конкретный исторический момент. Разными могут быть только головы, которые кладутся на эти плахи.

Это гиблое место, находящееся на краю города Архангельска, — так называемые Мхи — видало за свою историю множество казней. Там в гибельных рвах закопано большое количество жертв различных политических разборок — революций, контрреволюций, экспроприаций... Стояли там лбами и затылками к хищным, ненасытным револьверным и винтовочным дулам и рядовые, и генералы, православные и богохульники, люди состоятельные и человеческая рвань... Вся вина их была только в одном — одни имели наглость, другие — неосторожность, третьи — смелость выступить против власти. За это все они получили право пристально посмотреть в глазок револьверного ствола и секунду подождать, когда из него вылетит свинцовая «птичка» весом девять грамм.

Еще одним душегубным «изобретением» красных и белых «революционеров» были обыкновенные деревянные баржи — труженицы мирного времени, на которых в добрые времена перевозили всякие там сыпучие и несыпучие товары: уголь, сахар, муку, дрова, кирпич, доски... И белые, и красные охотно их использовали в качестве приспособлений для массовых казней. Поступил, допустим, в Архангельск вагон с зэками, над которыми висит один и тот же приговор: пустить всех в расход. Что с ними делать? Расстреливать — хлопотно и шумно, весь город переполошишь. Да и патронов жалко. А есть тихое, несуетное решение — всех утопить! Опять же могилы копать не надо. Трудоемкое и противное это дело — копание могил! Не все на него соглашаются. Частенько возникают пререкания: копеечку, мол, заплати, вот тогда и помашу лопатой! Чтобы избавиться от таких пререканий, и придуман верный способ: топить заключенных вместе с баржами. Для этого все прибывшие грузятся в дряхлую баржу, никому уже не нужную, но хоть кое-как держащуюся на плаву. Баржу эту вывозят в открытое Белое море и там ее затапливают... Вместе с людьми... А обреченным на гибель объявляют: их перевозят, допустим, на Соловки, к новому месту отсидки, или на другой берег — в другую тюрьму и все они совершают кратковременную морскую прогулку... До места гибели.

В холодное утро конца сентября 1919 года всех обитателей дома терпимости, располагавшегося на набережной реки Кузнечихи, в количестве шестнадцати человек погрузили в стоящую на приколе у грузового причала Бакарица тяжелую деревянную баржу. Сказали — будут переправлять на левый берег Двины. Зачем, не сообщили. Женщины, с утра не евшие, много чего понимавшие, двигались обреченно, осознавая: ничего хорошего их не ждет. Всем им требовалось только одно: хоть какая-то ясность относительно их судьбы. Но никто никакой ясности не вносил. Поэтому над людьми висела тревога.

Баржа была старая, со дна подгнившая из-за постоянного нахождения в воде, но пока на воде стояла уверенно, хотя и с чрезмерной осадкой. Раньше, скорее всего, использовалась для перевозки контейнеров с пищевыми отходами, потому как внутри ее корпуса смрад стоял страшенный.

Сверху, на потолке, во всю его длину зияли щели. Сквозь них к полу устремлялись белесые лучи дневного света, светлыми полосами окрашивающие спины и бока толпящихся, прижатых друг к другу людей, отчего весь низ внутренней части баржи напоминал огромное, медленно шевелящееся полосатое животное.

Кого-то или чего-то ждали. Женщины начали стонать, и этот стон все усиливался.

Наконец прибыла еще одна партия арестованных — девицы из еще двух домов терпимости. Похоже, многие знали друг друга, но радости никто не выказывал. Их буквально затолкали внутрь баржи. Сидеть страдальцам негде, и они стояли и качались от толчков со всех сторон, мрачные, угрюмые, с растрепанными волосами, сдавленные телами других несчастных женщин, в смрадном, удушливом аду.

Граня с неимоверным трудом протолкалась в самый угол трюма, села там прямо на пол, потому как ноги ее подгибались и плохо держали усталое тело.

Кругом выли женщины, повсюду происходили душераздирающие потасовки. Женщины, еще вчера отплясывавшие в публичных домах похабные и народные танцы, веселившиеся, беззаботно возлежавшие в мужских объятиях, сегодня, на этой грязной барже, царапали друг другу лица, кусались, выли и пинались, бились локтями, чтоб хотя бы на сантиметры увеличить себе жизненное пространство и сделать глоток более или менее чистого воздуха.

Вдруг резко засвистел буксир, к которому была привязана баржа, и дал ход вперед. Люди наконец замолчали в тревожном ожидании: куда везут их? зачем они плывут куда-то? что их ждет в конце этого непонятного и опасного пути?

Ничего хорошего от новой власти они не ждали. Все были уже наслышаны о ее коварстве и изуверстве, о ее жестокостях. Народ притих. Единственным, ничтожно малым утешением в их тяжелой ситуации было только одно: они куда-то движутся. Человек всегда воспринимает движение вперед как надежду на перемены, на что-то лучшее.

Как бы то ни было, баржа двигалась вперед.

Так, в невыносимом ожидании, прошло минут сорок.

И вот нелепое это судно остановилось — видно, прямо на воде, потому как не было никаких толчков о причальные стенки.

Наступила тишина, тревожное молчание, от которого исходила некая угроза. Люди застыли и ждали неизвестно чего.

Вдруг среди людской толпы раздался раздирающий души не то визг, не то ор. Так, наверное, кричит невинная жертва, над которой занесли топор. Но даже этот истошный крик не заглушил стука чего-то тяжелого, колотящегося о борт баржи. Многие поняли его, этот стук, распознали его, и вот вся баржа, все вынужденные обитатели ее заорали обреченно, единым безумным хором. Это был стук топора, прорубавшего ниже ватерлинии боковую стенку судна.

Всем стало совершенно понятно: баржа без вырубленной бортовой доски долго не продержится на поверхности, начерпает забортной воды и потонет.

Их хотят утопить! Это стало ясно всем. Женщины начали метаться в панике и снова дико вопить. Началась предсмертная вакханалия.

А вода уже поступала, уже текла по ногам.

Крестьянские люди более приспособлены к выживанию в тяжелых ситуациях. Крестьянская девушка Аграфёна Калинина быстрехонько сообразила: их баржу хотят затопить и погубить всех людей, находящихся на ней. Она растолкала всех, кто ей мешал с боков, и поднялась на ноги, огляделась.

Надо было найти выход, чтобы покинуть гибнущее судно.

По бокам и на днище выхода не было. И не могло быть. Его надо искать только сверху. Там на потолке имеется люк для спуска в трюм всякого груза. Но он прикрыт какой-то старой парусиной, видно — дырявой.

Вот он шанс!

Если встать на какой-нибудь небольшой чурбачок, то Граня, наверное, достанет до того лючка... Только где взять такой чурбачок? Зырк глазами туда, зырк глазами сюда — не видать нигде никакой подставочки...

И тут ее осенило!

— А ну-ко, подруга, хошь не сдохнуть тута? — толкнула она в бок стоявшую рядом молодуху с потухшими глазами.

— А чего делать надоть? — брызнула та глазами, и лицо ее слегка осветилось надеждой.

— Раком становись.

— Как это? Зачем?

— Ты чего, ополоумела? Вчерась ишше становилась перед клиентами. Давай быстрей уже, вода приступат.

Та, растолкав женскую толпу, опустилась на четвереньки, и Граня встала ей на спину. Она протянула вверх руку, нашла дыру в гнилом брезенте, просунула в нее два пальца и сильно дернула на себя, сорвала его с люка, затем откинула наружу сам деревянный люк и велела:

— Теперь выздымай меня!

Сильная от роду деревенская девушка, она подтянулась на руках, протиснулась в люк и выбралась на палубу. Рядом никого не было. Теперь надо было выручить товарку, спасшую ее. Граня просунула голову и правую руку в люк, опустила руку настолько, чтобы ее спасительница смогла за нее зацепиться, и выдернула молодуху наружу, к себе. Теперь обе были на свободе.

Они могли уже удирать, спасаться, но снизу на них глядели жадные, умоляющие глаза.

— Повторяйте как мы сделали! — крикнула она вниз, в люк.

И сразу еще кто-то встал на четвереньки, кто-то начал карабкаться наверх... Они помогли первым двум беглянкам выбраться на палубу. Путь был проторен.

До дикого берега Двины было метров сто пятьдесят.

— Плавать-то умешь? — спросила Граня напарницу.

— Умею, да худо, — ответила та.

Они подняли с палубы огрызок доски — теперь напарница не утонет, она положит руки на доску, будет работать ногами и доплывет. А для Грани доплыть до берега совсем несложно, она родилась и выросла на море, она хорошо плавает.

Наверное, вода была жутко холодной, но беглянки совсем не чувствовали холода. У них только одно стремление — быстрее, как можно быстрее бежать от этого страшного места.

Когда берег был уже совсем близко, Граня оглянулась. Корпус баржи погружен в воду уже наполовину. С другой стороны реки доносились приглушенные крики погибающих людей. Вокруг плавал карбас с двумя гребцами, и эти люди громко ругались и размахивали руками. Наверное, они собирали сбежавших насельниц публичного дома. Доносились негромкие револьверные выстрелы. Но Граню и ее напарницу было уже не догнать, они уплыли слишком далеко.

И ушли от кошмарного места.

Окончание следует.