Большие напольные часы в корпусе из красного дерева гулко ухнули одиноким ударом и басовитое эхо всколыхнуло полумрак гостиной. Потом мелкой дрожью пробежало по цветному стеклу венецианского окна, и, угасая, вогнало в легкий трепет пламя дюжины свечей на хрустальных сталактитах огромной люстры. Бросив беглый взгляд на циферблат, действительный тайный советник Иван Александрович Заборовский в шестой раз за последние полчаса подошел к ростовому зеркалу и придирчиво осмотрел отраженного в нем двойника. Недовольно поморщился и поправил шейный платок с кружевной оторочкой, но в итоге все равно остался недоволен – уже три года, как он сменил военную форму на гражданское платье, а любой цивильный наряд по-прежнему смотрелся на нем, как седло на корове.

Заборовский со вздохом отошел от зеркала и остановился у стола, на котором негде было яблоку упасть: в центре стояли бутылки и графины; их окружали блюда с тарамой и хориатико; плотным кольцом выстроились чаши с кефтедесом и сувляки. Все эти угощения, знакомые любому греку, здесь, во Флоренции, стоили не дешево. Но Иван Александрович о потраченных деньгах не жалел, ибо через двадцать… нет, уже через десять минут предстояло ему принимать известных на все Средиземное море греческих корсаров Ламбро Качиони, насчет которых письмо из Петербурга гласило недвусмысленно: любой ценой убедить их начать войну против турецкого султана.

Заборовский нервничал. Пожалуй, в самые опасные минуты своей военной жизни он не волновался так сильно. Даже под Шумлой, когда на его потрепанный в боях, измотанный переходом авангард из пяти батальонов неслась орда в пятнадцать тысяч янычар, не чувствовал бригадный генерал Заборовский нервной дрожи в коленях и предательской слабости рук, одолевших его теперь, посреди тишины и спокойствия. Оно и понятно. Волею судеб теперь он оказался на другой войне, где победа добывалась не в пороховом дыму под лязг смертоносной стали, а за обеденным столом, под звон бокалов и тихий стук серебряных приборов. И сегодня его ожидала в этой войне первая битва.

Заборовский отошел к окну и, прикрыв глаза, помогая жестами, начал в очередной раз повторять заготовленную речь. Однако не успел он закончить с пышным приветствием, как в гостиную плывущей балетной походкой вошел секретарь Синегубов: невысокий, узкоплечий от природы он выглядел еще мельче и тщедушнее в тесном облегающем камзоле и чулках в облипочку на ногах-спичках, а пышный парик в три ряда витых буклей, из-за которых голова смотрелась неестественно большой, лишь усугублял первое впечатление.

— Как? Уже? – Взволнованно спросил Иван Александрович.

— Что уже? – Секретарь остановился и в удивлении вскинул брови. – А-а-а, паз анкор. Гости еще не явились. Да вы не переживайте, Иван Александрович. Же рёгрет, у людей это категории не в че́сти приходить вовремя.

— Так пошто тревога?!

— Тревога, простите? А-а-ах, да, понимаю. Военный жаргью. Трудно избавиться? Понимаю.

Заборовского передернуло от снисходительной улыбки секретаря.

— Онорэ Иван Александрович. – Синегубов достал из подмышки большую папку. – На нашу миссию возложены и другие задачи. Можно, бьен сюр, назвать их повседневными, но оттого они не становятся менее апорто. Им тоже нужно уделять внимание. Приходится.

— Что, обязательно прямо сейчас? Перед боем?

— Понимаю вашу досаду. Но ля фер эт, нарочный с диппочтой в Петербург убывает через час, и нам необходимо отправить с ним несколько бумаг, которые требуют вашей синьятюр. И поскольку, предстоящий конверсасьё вполне может продлиться несколько дольше… А следующая окказьёон будет только через месяц…

— Ладно, ладно, давай. – Заборовский раздраженно махнул рукой и размашисто, чеканя каждый шаг, прошел в угол гостиной, где рядом с диваном притаился маленький письменный столик. Сев, Иван Александрович открыл большую шкатулку, достал из нее чернильницу и вооружился пером. – Ну, чего ковыряешься?

— Бьен сюр, это не займет много времени. Так, начнем с этого. Ля комптэ о тратах миссии за минувший ля муа. Вот здесь подпишите. Так-с. – Иван Александрович небрежно выводил внизу каждого листа размашистый вензель. Секретарь бережно принимал подписанный документ и тут же протягивал следующий. – Ля рапо́рт о встречах с посланниками других стран. Ага. Ля листл волонтеров, завербованных за последний ля муа. Вот и все. Осталась одна незначительная паапье. Даже стыдно вас беспокоить такой эн пти. Но решить вопрос без вашего участия никак не получается.

— Что там?

— Тю вуа. Один французский офицер по́дал прошение и настойчиво требует, чтобы оно было рассмотрено на самом высшем уровне. Наглый, настырный тип. Э пропромон парле, меня предупреждали о его несносном характере, но я и подумать не мог, что весь этот комеди-и зайдет так далеко. Он осаждает меня и говорит, что не успокоиться, пока не получит ответ лично от обассадьё. То есть вас.

— И чего хочет?

— О, мон дьё. – Синегубов картинно закатил глаза. – Требует, чтобы ему сделали исключение и приняли в русскую армию в том же чине, без понижения.

— Не понял. Что за понижение? – Спросил Заборовский, мельком глянув на часы, которые показывали уже без трех минут назначенное время.

— Компрёне, вы еще не успели вникнуть во все дела, но по особому указу ее величества французских офицеров, что изъявили желание поступить к нам на службу, велено принимать на два чина ниже от того, в котором они служили во Франции. Эн фе ли тест, после известных событий – эвуа а вю казнь короля – они побежали из страны в таком количестве, что нашей армии столько просто не нужно. Он утрэ, вопрос денег имеет не последнее значение. Ха-ха, мон дью, для этого придется продать все лапти в России.

— И что французы? – Перебил Заборовский. – Соглашаются?

— Бьен сьюр, куда же им деваться? За последнее время, если не брать в расчет всякий эн пти, три полковника и даже один женераль. Вот такие люди смирили гордыню. А этот… Дир ля верите, он мне порядочно надоел. Я уже жён сэ па что еще ему парле ву. Но мои доводы не убеждают его в бесполезности задуманного аффэр. Он продолжает настаивать. При этом его поведение абсолютно не тождественно нормальному. Прэзанте, он даже пробовал меня побить, когда я…

— Побить? – Заборовский искренне хохотнул и, представив, как настойчивый офицер лупит Синегубова, осознал, что симпатизирует безымянному французу, даже немного завидует.  

Но тут же приятная сердцу картина сменилась другой: Синегубов вручает французу подписанный Заборовским, отказ. Фантазия живо нарисовала секретаря, его довольную рожу, презрительную улыбку и победный насмешливый взгляд, под которым гордый боевой офицер теряет осанку, бессильно роняет руки и опускает голову.

— Где прошение?

 Синегубов хмыкнул.

— Жамэ дё ла ви, Иван Александрович. Сей опус не достоин и минуты вашего внимания. Оттон плю не стоит отвлекаться на него в такой момент. Перед столь ответственной конверсасьё. Текст отказа я уже составил. Вам нужно только подписать.

Заборовский даже не взглянул на документ, который секретарь положил перед ним:

— Прошение! – спокойно, но настойчиво повторил он.

Улыбка исчезла с лица Синегубова:

— Хм, конфье муа, Иван Александрович…

На этот раз Заборовский остановил его жестом, протянув руку с открытой ладонью. Синегубов растерянно пожал плечами и достал из папки небольшой листок серой шершавой бумаги, мятый, с загнутыми углами и неровно сложенный пополам. Заборовский выхватил его из рук секретаря, торопливо развернул и побежал глазами по тексту, иногда шепча себе под нос:

— Ага. Ага. Артиллерист. Капитан. Наполеон Бонапарт. Понятно.

Заборовский положил прошение на стол и потянулся к перу. Секретарь замычал, пытаясь возразить, и при виде его смятения Заборовский улыбнулся. Наконец-то они поменялись местами. Весь последний месяц этот напыщенный индюк заставлял посла ощущать себя полной никчемностью. Заставлял взглядом, полным снисходительного превосходства; речами, которых Заборовский часто не понимал; и даже просто одним присутствием, когда на фоне его модных нарядов действительный тайный советник выглядел деревенским увальнем. Но теперь он поквитается. И пусть завтра из Петербурга в него жахнут картечью за самовольство, пусть даже отзовут со службы и отправят коротать остатки дней в глухой деревне. Пусть. Но прямо здесь и сейчас он все-таки щелкнет по носу эту напудренную чернильную крысу.

Заборовский решительно обмакнул перо, но, уже поднеся его к бумаге, заметил на острие небольшой сгусток. Он замешкался в поисках промокашки и в этот короткий миг все вокруг застыло, замерло, затаило дыхание в надежде на то, что длинную череду кровавых событий, в которых очень скоро на целых двадцать лет утонет вся Европа, прямо сейчас отменят всего одним росчерком пера. Но уже спустя мгновение сотни тысяч шестеренок разного калибра сдвинули колесо истории с места, и оно завертелось, как прежде.

Пока Заборовский пытался выудить из коробочки промокашку, в гостиную вошел лакей:

— Сеньор Ламбардо Качиони с друзьями! – Громко объявил он.

Побледнев от волнения, Иван Александрович отложил перо, так и не подписав прошение неизвестного артиллериста французской армии Наполеона Бонапарта.

— Потом напомнишь. – Строго наказал он Синегубову, поднимаясь из-за стола.

Секретарь с подобострастным поклоном принял листок. Заборовский поспешил навстречу гостям и, глядя ему вслед, Синегубов язвительно хмыкнул:

— Да-да, ваше превосходительство, сьертенима напомню. – Тихо прошипел он, с хрустом комкая бумагу.